Вот уже совсем скоро наступит тёплое-претёплое лето. Мамочка придёт с репетиции, приготовит какой-нибудь суп. Мы покушаем, и она отпустит меня во двор. Сама ляжет в другой комнате отдыхать. Я тихонько вытащу из-под кровати свою торбочку. В торбочку я уже давно складываю хлеб, пряники, мармеладки. Положу туда на всякий случай свой тёплый свитерок, который мне зимой связала Муся, и посудку, которую подарил Жорж. Выйду во двор, потом на улицу. У какой-нибудь тёти спрошу, где находится вокзал. Может первая тётя и не знает, зато какая-нибудь другая тётя точно знает. Приду на вокзал и кому-нибудь скажу Радибогиными словами: «Будьте любезны, подскажите, ради бога, когда уходит поезд на Одессу». Узнаю и буду ждать на перроне. Мне обязательно повезёт и кто-нибудь скажет проводнику, ну какая-нибудь там тётя или бабушка, что я еду с ней в Одессу. Всю ночь я буду спать на верхней полке. А рано утром поезд приедет в Одессу. Там от вокзала до Привоза – только через садик перейти. А дальше по Преображенской прямо до нашего двора. Бабуня будет ещё спать, когда я постучу из парадной в нашу форточку. «Ой, это хто ж там стучить?» – заволнуется Бабуня спросонья. «Кто-кто? Та твоя цацачка внучечка, кто ж ещё» – отвечу я взрослым голосом.
Я действительно стала собирать в свою торбочку всякие огрызки хлеба и пряников. Даже соли насыпала в спичечный коробок. Для Бабуни приберегла гостинчик – два треугольника «микадо». Бабуня наверно никогда в жизни не ела таких хрустящих, с лимонной начинкой вафель. Долго это не пролежало под кроватью. При очередной уборке мама обнаружила торбочку, вытряхнула всё на стол и устроила мне допрос. Я не выдала свой план. Сказала, что мы с девчонками будем играть «в домик».
Пришло 1-е Мая. Праздник! Весь город утопал в белых ароматных деревьях – расцвели абрикосы, вишни и яблони. Мама нарядила меня и взяла с собой на демонстрацию. Она, наконец, решила надеть американский пиджак. Нафталин почти выветрился в форточку. Вообще-то, если хорошенько принюхаться, ещё чувствовался слабый запах. Но мама побрызгала пиджак «Красным маком» и сказала, что сегодня всех убьёт этим пиджаком. На лацкан пиджака она прицепила блестящую медаль за доблестный труд в Великой Отечественной Войне.
«Поубивает,– подумала я с гордостью за маму, – На медали же Сталин. Он всех поубивает!»
Под пиджаком тоже красота – новое синее платье из штапеля в меленьких разноцветных цветочках. Юбка – полный клёш! Два маминых старых довоенных платья были полу-клёш и уже вышли из моды. А юбка этого нового платья была так широка, что можно было сомкнуть края подола над головой. Представляя, как довоенные платья прямо на вешалках куда-то уходят из моды, и как мама на демонстрации вдруг ка-ак снимет с себя американский пиджак и ка-ак всех поубивает, я весело шагала рядом с самой красивой мамой на свете. Саму демонстрацию я не запомнила. В памяти остался солнечный жаркий день, звуки духового оркестра, толпы нарядной публики с веточками белых бумажных цветов. Все радуются, поют и кричат непонятные слова – «да здравствует, да здравствует!».
ИГРА В ЗОЛУШКУ
Вечером мама поехала на концерт, а я до темноты сидела на подоконнике и «читала книги». Читать, конечно же, я ещё не умела. Я водила пальчиком по строчкам и делала вид, что читаю. На самом деле я с умным видом пересказывала знакомые сказки. Больше всех сказок из тех, что нам читала Жанна на старой квартире, мне нравилась сказка «Золушка». И вечера не проходило, чтоб я её не «читала».
В этот праздничный первомайский вечер совершенно случайно придумалась новая игра. Я вытащила из-под кровати давно забытый веер с павлинами и представила себе, что это волшебная палочка доброй Феи из сказки о Золушке. Надев халат-кимоно и шляпу с подсолнухом, я представила себя этой Феей. Когда волшебная палочка-веер раскрылся и на нём появился прекрасный павлин, всё вокруг будто преобразилось. Мгновенно перебежав в другую комнату, быстро-быстро переоделась в мамину американскую комбинацию розового цвета, на голову примостила снятую с подушки кружевную накидку, завязала на макушке узлом и спустив её по спине в виде фаты, появилась в первой комнате уже в роли преображённой Феей Золушки. Поклонилась табуретке – это был король. Потом с табуреткой, то есть с королём, стала кружиться вокруг стола, напевая весёлую песню Наталки, только без слов – я ведь Золушка, а не какая-то там Наталка! Вторая наша табуретка, которая поновее, представилась мне принцем. Когда я танцевала с табуреткой-принцем, мне показалось, что мои щёки покраснели. В следующий момент я поставила табуретку-принца в угол, а сама, схватив половник, пробила им по алюминиевой миске для мытья посуды двенадцать раз и зловещим шёпотом произнесла:
– Убегай, убегай! А то опять станешь замарашкой! Принц увидит и разлюбит тебя!
– Ах! – воскликнула я и в страхе прижала руки к голове.
Убегая из кухни, я дрыгнула ногой и сбросила сандалик под стол.
Май подходил к концу. У младших школьников наступили каникулы. Двор оживился детьми. Хлопцы наперегонки гоняли колёса, а девчонки вытаскивали во двор разные игрушки – мячики, скакалки; играли в домик, в детский сад, в ресторан, делали салаты из сочной зелёной травы. Я тоже хотела присоединиться к их играм, но меня никто не звал, потому что я брехуха. Одиноко погуляв по двору, я возвращалась домой и снова играла «в Золушку». Бегая из комнаты в комнату, я так отрепетировала переодевания и слова всех персонажей, что уже могла с успехом выступать в театре. Очень хотелось показать мою игру девчонкам, Ритке и Эльке, но я боялась ошибиться. Вдруг они знают сказку про Золушку! А я что-нибудь опять перепутаю, как с Маленьким Мухом.
ДИРИЖЁР
Перемирие с девчонками состоялось только через год. А это лето вошло в мою память как неожиданное предательство мамы. В это лето я разлюбила её и с новой силой стала скучать по Бабуне. Мне становилось страшно от того, что я, закрыв глаза, больше не могла, как раньше, в минуты ссор с мамой, чётко представить лицо Бабуни. Я так старалась остановить в своём воображении уплывающее куда-то в сторону родное лицо, но оно всегда исчезало. Я только и успевала, что разглядеть седую прядь её волос и кончик её остренького носика, словно клювик у курочки.
«Если мы с мамой не поедем в отспуск к Бабуне, то я заскучаю так, что совсем умру» – с отчаянием думала я.
Мама пришла с дневной репетиции и, войдя в комнату, швырнула свою сумку на кровать, села на табуретку и, безвольно опустив руки на колени, громко разрыдалась.
– Отпуск! Отпуск! Опять брехня!
– Почему, мамочка? – мои ноги подкосились от страшного предчувствия.
– А потому! Море откладывается! Мы едем на сельские гастроли! Будем плавать в речках! Отпуск в августе!
Я рухнула на кровать, отвернулась к стенке, закрыла глаза, пытаясь увидеть внутренним зрением Бабунино лицо, чтоб попрощаться с ней. Я точно знала, что сегодня ночью умру. Я давно это знала.
Утром мы с мамой собирали вещи.
Первое село, где театр открывал гастроли, называлось Каменка. Выходя из обшарпанного автобуса, который вёз нас от станции Знаменка до Каменки, я услышала странное слово декабристы. Это слово произнёс Игорь Палыч. Сказал, что декабристы жили тут в гробе и ругали царизм. Это слово как-то соединилось в моей голове с дикобразами из Жанниной книги про редких животных. Там был изображён огромный ёж с длинными торчащими во все стороны иголками. Мальчишки предположили, что это такой сказочный ёж. Но Жанна объяснила нам, что такой ёж называется дикобраз и водится он в далёкой-предалекой стране. Значит, тут в Каменке в каком-то гробе жили какие-то колючие люди, которые не живут в домах, не спят, не едят, а очень любят сидеть в каменном гробе и ругать какой-то, как сказал Игорь Палыч, царизм.
На следующее утро артистов повели на экскурсию, и я узнала, что декабристы это просто такие люди совсем не с иголками на спине, и сидели они не в гробе, а в гроте. Прятались там от царя. А грот это такая выдолбленная в скале пещера с решёткой. Тётенька, которая повела артистов на экскурсию, торжественно произнесла:
– В этом гроте несколько раз навещал декабристов сам Александр Сергеевич Пушкин.
После грота нас повели по узкой тропинке к густо заросшему кустами и деревьями беленькому домику. Это был дом-музей композитора Чайковского. В домик нас не пустили, там был ремонт. Просто постояли немного у крыльца. А Чумаченко, дирижёр оркестра, басом пропел начало Первого концерта Чайковского, дирижируя себе широкими взмахами рук. Я-то, конечно, не знала, что это Первый концерт Чайковского. Просто, когда он опустил руки, мама воскликнула:
– Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром!
– Молодец, Дыдка! – сказал Чумаченко и ласково взглянул на маму.
«Что ещё за Дыдка? И зачем он поехал на эти гастроли? Он же должен сидеть в яме и дирижировать. А тут в клубе ямы нет. Сидит за кулисами на табуретке и играет на своём трофейном аккордеоне. Лучше пригласили бы Константина. У него тоже есть аккордеон в наволочке» – рассуждала я тогда, не понимая, что тащить оркестр по деревням театру не выгодно. И брать кого-то со стороны тоже не выгодно.
В гостинице пришлось спать на одной кровати с мамой. После спектакля мама уложила меня в постель, а сама куда-то исчезла «на минуточку». Я никак не могла уснуть. Ждала, когда кончится эта «минуточка». Крутилась, вертелась, вскакивала, прислушиваясь, не идёт ли мама. Рядом на четырёх кроватях давно сопели молодые артистки. В окно заглядывала совершенно круглая луна. Мне показалось, луна что-то знает про маму и таинственно улыбается мне. Уставившись на луну, я незаметно уснула.
Спала я крепко, не просыпаясь ночью. Разбудило меня слепящее сквозь веки солнышко, внезапно оказавшееся на месте улыбающейся луны. Рядом посапывала мама.
После завтрака все артисты из столовой весёлой гурьбой стали спускаться по крутой тропинке к речке. Речка называется Тясмин. Посреди этой речки стоит скала, на которой любил отдыхать в одиночестве сам Александр Сергеевич Пушкин.
Дирижёр Чумаченко крепко держал маму за руку, помогая ей спускаться. Они всё время хохотали. Он опять называл её Дыдкой. Я шла сзади и страшно злилась, потому что мама совсем не обращала на меня внимания. В голове у меня зрели коварные мысли. «Вот сейчас спустимся, я возьму, кинусь в речку и утону на самое дно. Будет знать, как не беспокоиться за дитё. Я же маленькая, мне тоже трудно спускаться. Вот и пусть потом пошукают меня на дне. Дыдка, Дыдка! И никакая она ему не Дыдка. Она Лида».
Когда мы, наконец, преодолели крутую тропинку, я остолбенела. Каменный берег пластами уходил в глубину чистой, прозрачной речки. И никакого тебе песочка.
Артисты с весёлыми возгласами раздевались. Кто-то из парней, разбежавшись по гладкому камню, бултыхнулся в речку, забрызгав дивчат. Они отряхивались и весело вскрикивали. Мама и дирижёр присели рядышком на тёплый камень. Я смотрела на них и нервичала, крутя запястьями рук. Вдруг мама встала, потянулась и резко сбросила с себя платье. Побежала наискосок по берегу и, оттолкнувшись от камня, красиво и почти без брызг нырнула в воду. Сидящие на берегу артисты зааплодировали.
– Вот это да! Здорово, Лида! Класс! – раздались восхищённые возгласы.
А мама, не оглядываясь, широкими взмахами рук плыла в направлении скалы, торчащей посреди речки. Рождённая у моря, она была прекрасной пловчихой.
Дирижёр медленно встал и, не отрывая взгляда от мамы, стал снимать туфли, брюки, рубашку. Потом отошёл подальше от берега, разбежался, у самого края камня оттолкнулся и, кувыркнувшись в воздухе, нырнул в воду. Все замерли, ожидая, когда он вынырнет. Дирижёр не выныривал. Я обрадовалась в надежде, что он утонул. Но не тут-то было! Через минуту дирижёр, как ни в чём ни бывало, вынырнул почти у самой скалы, на которой уже стояла мама и громко хохотала. Артисты опять аплодировали и громко восхищались. А я стояла на берегу, как вкопанная. По моим щекам катились крупные слёзы. Я не сводила глаз со счастливой мамы и ненавистного дирижёра. По моему я ещё ни разу в жизни никого так не ненавидела!
А все артисты уже разделись, и с визгом входили в воду, с удовольствием плавали. Дивчата у самого берега, а хлопцы фыркали подальше. К скале никто не плыл. Говорили, что тут очень глубоко и большое течение – очень опасно, может снести.
«Почему же их не снесло? – думала я, – Почему она меня бросила и совсем забыла? А я тоже умею плавать. Я тоже хочу, чтоб мне хлопали. Всё! Счас отойду от всех, найду место, чтоб никто не видел, залезу в воду и назло утону».
Я медленно пошла вдоль берега, отыскивая удобное место, чтоб утонуть. Камни кончились. Наверно метров через сто, среди прибрежных кустов обнажился малюсенький песочный пляжик. Посмотрев по сторонам, я поняла, что меня никто не видит, потому что и я никого не видела. Сняла платье и повесила на куст, разулась и поставила сандалики под кустом.
«Когда найдут, пусть узнают, где я утонула. Но будет уже поздно. Я буду неживая лежать на дне. Вот тогда запереживают, заплачут, пожалеют, что бросили дитё на призвол судьбы. А я буду лежать на дне, отдавать богу душу и радоваться, что мама горько плачет и начинает ненавидеть поганого дирижёра. Потому что я утонула из-за него».
Всхлипнув последний раз в жизни, я подошла к воде, присела на корточки и увидела стайку маленьких рыбёшек, шмыгнувших в глубину.
– А ну, брысь отседа! Там сразу глыбоко! Утопнешь! Тай рак за жопу схватить! – услышала я за спиной сиплый шёпот.
Я в испуге отпрянула от воды и оглянулась на шёпот. У куста стоял белобрысый веснущатый мальчишка с удочкой в одной руке, в другой на расстоянии от себя держал сетку, в которой шевелили клешнями огромные раки. Длинные мокрые трусы прилипли к коленям. Мальчишка дрожал, губы посинели, но держался он воинственно.
– Брысь! Усю рыбу мине распугаешь! – он делово уложил своё хозяйство на песок и нырнул обратно в кусты.
Я уставилась на сетку с раками. Раки шевелились, шурша клешнями. Точь в точь таких раков приносил дедушка Игнат, когда я жила на хуторе. Он хвастался перед бабой Соней – «мелких обратно кидаю в речку, пущай подрастут». Помню, я тогда сказала деду, что раки похожи на морских крабов, только другого фасона, а на вкус почти такие же.
Мальчишка вылез из кустов с ржавым ведром и консервной банкой.
– Ты ше тут, малявка? Давай чеши до своих артистов! И скажи, шоб нэ пугали рыбу. Давай, давай! – он схватил мои сандалики и платье и закинул через куст, в сторону, откуда я пришла.
Пятясь назад, я кричала мальчишке:
– Ой, подумаешь! Мой дед Игнат и то больше раков налавливал! И все огроменные – вот такие! Не то, что твои! – и я со злости растопырила ладони, будто речь шла не о раках, а о крокодилах.
Вернувшись на каменный пляж, я увидела, что там ничего не изменилось. Кто плавал, кто загорал, растянувшись прямо на гладком и горячем камне. Одежда дирижёра и мамино платье лежали рядом кучками, так же, как и до моего ухода. Где же они? На скале их не видно.
– Ветуня, ты маму потеряла? – заботливо спросила тётя Полина, – Не волнуйся, они с Сергеем Ивановичем с той стороны скалы, отсюда не видно…. На конфетку, угощайся.
– Спасибо, – поблагодарила я тётю Полину и присела на корточки, не сводя глаз со скалы.
Так просидела я долго, пока не затекли ноги.
«Жаль, что не удалось утопиться. Этот урод со своей рыбалкой и раками…. Что же делать?» – я сидела и мучительно думала, как поссорить маму с дирижёром и вернуть её себе.
Ничего не придумав, я вдруг резко встала, подошла к их вещам, схватила в охапку и, подойдя к воде, с силой закинула вещи как можно дальше от берега в речку. Быстрое течение сразу подхватило ещё не намокшие вещи и понесло вниз по речке.
Я стояла и смотрела, как постепенно намокает мамино новое штапельное, полный клёш, платье. Видела, как тяжёлая пряжка с ремнём потянула брюки дирижёра под воду. А по воде как кораблик плыл один коричневый ботинок. Другой так и остался лежать на берегу.
ТА-ТА-ТА ТАААМ
Что было дальше не помню. Картинка, как тот ботинок, или как Бабунино лицо, всё время уплывает куда-то в строну от меня, а я лежу на кровати, отвернувшись к стене и колупаю извёстку. Помню как мама суёт мне в рот ложку с кашей, я сжимаю челюсти, мычу, отталкивая её руку. Каша падает на подушку. Мама вытирает полотенцем кашу с моих губ, с подушки. Потом темнота. На моём лбу лежит что-то мокрое. Я с отвращением сбрасываю со лба мокрую тряпку, открываю глаза, понимаю, что уже вечер. Я лежу одна в пустой комнате гостиницы. Тишина. В окно заглядывает вчерашняя луна и с ехидной улыбкой смотрит на меня. Я ужасно хочу писать. Встаю с постели и босиком иду к двери. Дверь не поддаётся. Я заперта! Паника овладевает мной. Куда же пописать? Горшка нет! В темноте шарю по всем тумбочкам в поисках какой-нибудь баночки. Невыносимо хочется писать! Справа от окна на полу стоит огромная четырёхугольная кадка с высоким фикусом. Я, кряхтя от изнеможения, пристраиваюсь на угол кадки и пускаю горячую струю прямо в землю фикуса. Мне становится хорошо и даже немножко смешно. Если фикус не завянет, это будет моей позорной тайной. Залезаю под одеяло и пытаюсь вспомнить реакцию мамы и артистов на мой поступок. Интересно, как голые мама и дирижёр дошли до гостиницы? Но ничего не вспоминается, кроме каши на подушке и маминых усилий накормить меня.
Внезапно в коридоре раздались голоса и топот ног. Звук ключа, дверь распахнулась, зажегся свет. Я натянула одеяло на голову. Дивчата пришли со спектакля, вытаскивали из тумбочек свои съестные припасы, ставили на электроплитку воду для чая и шепотом обсуждали прошедший спектакль. Мой поступок не обсуждали. Мамы среди них не было.
«Со своим дирижёром расстаться не может! Про дитё своё совсем забыла! Я всё расскажу Бабуне! Она её так заругает, что маме будет стыдно, и она забудет про своего дирижёра!» – думала я под одеялом с горькой обидой.
Но долго ждать не пришлось. Мама буквально ввалилась в номер до носа нагруженная букетами цветов. Оказалось, что её задержали восторженные поклонники, и она никак не могла от них оторваться. Провожали до самой гостиницы.
– Дивчата, налетайте! Тут не только букеты. По-моему в газете шмат сала, а в сетке огурцы. Ей-богу, килограмма три, не меньше. Руку оттянуло. И паляныця свежайшая, сегодня пекли. А Мальчевскому, красавчику нашему, даже сунули литр самогона.
Я подглядывала в щёлочку из-под одеяла и вдруг почувствовала, как из моей серёдочки вырвались тёплые ручейки и потекли по всему телу. «Значит дирижёр тут ни при чём!»
Мама вывалила свою добычу на стол, а сама подошла к нашей кровати, наклонилась надо мной, приподняла одеяло. На меня пахнуло гримом, «Красным маком» и немножко потом – моим любимым запахом мамы. Хотела кинуться ей в объятья, но тут же вспомнила про дирижёра, – «Он наверно тоже нюхает её!» – и отвернулась к стене.
– Ну, как ты, доця? Курнопелечка моя! – мама пощупала мой лоб и стала целовать в щёчки, – Кушатки будешь? Там такой хлебушек тебе зайчик передал. Просто хрустит.
– Иди к своему дирижёру! Пусть он кушает! А я больше никогда кушать не буду! – прошипела я в подушку.
– Не пойду я ни к какому дирижёру! Честное слово! Прости меня, сонэчко моё! Я буду только с тобой! – шептала она, гладила меня по голове, целовала мои плечики, грудь, ручки.
– Честное-пречестное? – с недоверием прошептала я.
– Честное, причестнющее! Вот увидишь, Ветунечка! Давай мизинчик!
Мы сцепились мизинчиками и прошептали:
– Мири, мири навсегда! Кто поссорится – свинья!
Потом я, счастливая, сидела в кровати и с удовольствием уминала хрустящую горбушку паляныци с тающим во рту салом и запивала сладким чаем. Так же сладко я и уснула в объятиях мамы, принадлежащей теперь только мне.
Мама сдержала своё причестнющее слово. Больше она не пропадала со своим дирижёром. Правда, иногда в столовой за обедом они странно переглядывались. Но я была начеку и строго поглядывала на дирижёра. Каждый раз, закончив обед, он, проходил мимо нас и, глядя на маму, пел всегда одну и ту же музыкальную фразу:
– Та-та-та тааам! Та-та-та тааам!
Из-за столиков раздавались хихиканья доедающих свой обед артистов.
И только спустя несколько лет, когда мама с дирижёром поженились и отдали меня в музыкальную школу, я узнала, что «та-та-та тааам» это самая известная цитата из 5-го концерта Бетховена – «Так судьба стучится в дверь».
БОЛЬНИЦА
Закончились гастроли. Театр вернулся в Кировоград. Артисты ждали отпускных. День, два, три…. И только через неделю сообщили, чтоб все шли в бухгалтерию. Мама намарафетилась, нарядилась, надушилась и …
«О, ужас! – рассказывала она подругам – Ветуня лежит на кровати в новом сарафане, с бантом на головке, с еле приоткрытыми глазками и поскуливает, как щеночек. Щупаю лобик – горячий. А ведь она только что была здорова! Мы же собирались вместе идти за отпускными, потом за подарками для ее ненаглядной Бабуни! За билетами на поезд! Побежала, конечно, одна. А вернулась, померяла температуру – 39,8! Вызвала скорую, так как был уже вечер… Скарлатина! И где она её могла подцепить? Мы же всё время рядом, никаких контактов с детьми! И на тебе! Забирают в больницу. Вот тебе и отпуск!»
Ничего этого я не помню. Только помню, как в огромном больничном окне, перед которым я лежала, иногда появлялось лицо моей Бабуни. Она щурится, прикладывает руку ко лбу и пытается с улицы заглянуть в палату, уставленную множеством кроваток с больными детьми. Ищет меня. Хочу поднять руку, но сил нет.
Узнав о том, что я лежу в больнице, Бабуня взяла неделю отгулов на винном заводе и примчалась в Кировоград. В инфекционную больницу никого не пускали. Сорок дней я пролежала в одиночестве и тоске по Бабуне, по маме, по дому и двору, в котором меня никто не ждал. Мама навещала меня часто. Всегда приходила после обеда, когда больным детям полагался дневной сон. Она стояла на кирпичах, заглядывая в нижнюю створку окна, звала меня и плакала оттого, что я не подхожу к окну, как другие дети, и почти ничего не ем. Смотрела на тумбочку у моей кровати с нетронутой едой. Пюре с котлетой. Я не могла даже смотреть на это, застывшее волнами, зеленоватое месиво. А мама тыкала сквозь стекло пальцем, указывая на тарелку, и жевала ртом, пытаясь пробудить мой аппетит. Каждый раз, глядя на неё, губами я спрашивала про Бабуню. Громко нельзя, был тихий час.
– Приезжала Бабуня, рачков варёных привозила, дыньку. Но её не пустили…. Всего неделю ей дали на работе. И эту неделю она простояла тут на кирпичиках, на тебя смотрела….
Всю зиму я болела. Корь, ветрянка, стоматит. Со стоматитом опять лежала в больнице. Но уже в обыкновенной. Нужно было два раза в день «орошать» рот пенициллином. Врач, отправляя меня в больницу, строго сказала к маме:
– Только в стационаре. Нужен контроль за ней, бо дома она сунеть шо нэбудь грязное у рот, усё лечение пойдёт насмарку.
В больнице меня побрили на лысо.
Слабенькая, худенькая, как скелетик, я почти всю зиму пролежала в постели. Снова вернулись мои жуткие кошмары; наш одесский коридор с колючей проволокой, моя голова, катящаяся под стол, перрон с периной, подмигивающий с паутины паук и бегущая за поездом Бабуня с красной косынкой в вытянутой руке.
ГРАФИНЯ
Мама во всех болезнях винила меня. Говорила, что я тащу в дом инфекцию. То у меня грязные руки, то зубы почистила не тщательно, то кошек беспризорных спасаю. Историю с кошкой она никак не могла забыть.
Волна воспоминаний швыряет меня то вперёд по времени, то назад. Это случилось прошлым летом, ещё до ссоры с Риткой и Элькой. Ту дворовую кошку звали Графиня. Она всегда почему-то лежала на танке, тщательно умывалась, выкусывала из шерсти репейники, выщёлкивала зубами своих блох. Хлопцы гоняли её, поливали водой, замахивались палками.
– Гляньте, опять блох шукае, моется на нашем танке, чистюля поганая, – кричал Кецык.
– Як графиня разлеглась, – подтвердил Тюля.
С тех пор все звали кошку Графиней. Породой она не блистала. Обыкновенная серая, полосатая, с удлинённой мордой. В руки она никому не давалась. Где она питалась, неизвестно. Одна тётенька сказала, что Графиня очень ценная порода кошек. Крысолов. Если б не она, то крысы уже давно бы сожрали нас. После слов тётеньки дети зауважали кошку. Правда, мальчишки не очень. Хотя и заподозрили, что в танке завелись мыши, а она их подстерегает.
Однажды во двор пришёл Комарик, то есть Генка Комаров. Его мама работала бухгалтером в театре. Её почему-то все артисты боялись. Вот и Комарик решил, что его тоже должны все бояться, несмотря на его маленький рост, хотя он перешёл уже в пятый класс. Но нужно отдать ему должное – он был самый быстрый, самый ловкий и самый хитрый. Всё время чего-нибудь выкамаривал, придумывал что-нибудь хулиганское и всегда выходил сухим из воды. В нашем дворе его привлекал танк. Но сейчас он явно пришёл с другой целью. На нём сияла новизной серо-зелёная бобочка. Рукава на манжетах, зелёная кокетка, низ серый. Но главным шиком, конечно же, были пуговицы. Наверно его мать раздобыла где-то военный китель и срезала медные пуговицы со звёздами для бобочки Комарика. Ох, и надраил же он их – блестели издалека.
Окинув командирским взглядом танк, он приподнял тоненькие бровки и присвистнул:
– Это ещё что за сюприз? Почему на военной технике разлеглась кошка?
Пацаны ринулись гнать Графиню с танка, но Комарик сияющей пуговицами грудью и командным тоном преградил им путь.
– С врагом нужно поступать жестокее. Врага нужно ликвидировать! – при этом Комарик медленно, с форсом расстёгивал блестящие пуговицы и стягивал с себя новенькую бобочку.
Пацаны стояли, раскрыв рты, и наблюдали, как Комарик на четвереньках обошёл танк с другой стороны, прицелился и мгновенно накрыл своей бобочкой Графиню, а сверху ещё и лёг на неё.
– Враг обезоружен и взят в плен! – крикнул Комарик, еле удерживая орущую и брыкающуюся Графиню.
Я с девчонками стояла недалеко. Было очень жалко Графиню. Элька даже крикнула:
– Отпусти Графиню! А то наш дедушка выгонит твою маму из театра!
– Чиво? Какой ещё дедушка?
– Наш дедушка! Он в театре всем командует! Он заслуженный артист!
– Знаем, какой он заслуженный! А моя мама главнее! Она главный бухгалтер! Это главнее, чем заслуженный!
Графиня всё это время пыталась вырваться из бобочки, но цепкие руки Комарика умудрились так замотать кошку, что она сунула свою мордочку в рукав и там застряла.
– За мной! – скомандовал Комарик, и все хлопцы ринулись за ним в направлении уборной.
Мы сразу не поняли намерений Комарика. Когда до нас дошло, было уже поздно. Хлопцы со смехом бежали от уборной с криками:
– Враг ликвидирован! Наша победа! Да здравствует победа! Ура!
Подождав, когда мальчишки залезли на танк, мы наперегонки побежали к уборной. Оттуда раздавались жалобные вопли Графини.
Ритка не сообразила, что нужно открывать дверь с буквой «Ж» и распахнула с буквой «М». Кошки в уборной не оказалось. Слышалось мяуканье. Я заглянула в дырку. Там, в вонючей жиже плавала бедная кошка. Иногда её лапка высовывалась из жижи и пыталась уцепиться когтями за склизкую стенку, но всё время соскальзывала. Силы кошки были на исходе. Я с мольбой посмотрела на девчонок. Они стояли у раскрытой двери, сжимая пальцами ноздри.
– Бабушка запретила нам подходить к уборной…, – прогундосила Элька брезгливым тоном.
А Ритка пробкой вылетела из уборной и притворно закашлялась.
Я вышла из уборной и сказала:
– Риточка, Элечка! Пожалуйста, давайте спасём Графиню! А то она захлебнётся.
– Как? Как! – заверещала Ритка, – В говно, что ли нырять?
– Нет! Что-нибудь притащим! Какую-нибудь доску, или веник какой-нибудь…. Подлиннее только, а то не достанем, там глубоко. Быстрее, а я тут с ней побуду.
Девчонки убежали.
Я вошла в уборную и заглянула в дырку. Раньше я даже не предполагала, что у кошек может быть выражение лица. То есть морды. Все кошки выражали мордой одно и то же. А тут на меня смотрели умоляющие, и даже очень умные глаза. Умоляли спасти. И я ей пообещала:
– Сейчас, сейчас…, потерпи, сейчас девочки принесут что-нибудь, и ты вылезешь, моя хорошая киса, моя прекрасная Графиня. И будешь ты жить долго, долго и счастливо…. Вот увидишь, родненькая моя, лапочка…
Графиня смотрела на меня, не отрываясь, держась за взгляд, как за соломинку, будто боялась – оторвёт взгляд и тут же утонет.
Прибежали Ритка и Элька и протянули мне какую-то короткую и тонкую палку. Я поняла, что палка не спасёт Графиню, но пререкаться с девчонками не стала, иначе они убегут, и никто мне не поможет вытащить Графиню. У меня в голове по пунктам вырисовывался план. Но без девчонок мне не справиться. И я стала жалобным голосом подлизываться к ним, прижав руки к груди.
– Риточка, Элечка! Вы же самые добрые и самые хорошие сестрички, правда? Вы уже большие и всё можете, правда? Вы умеете помогать, правда? И вы никого не бросите в беде, правда?
На каждое моё «правда?» сёстры кивали.
Наконец я скомандовала:
– Я лезу в дырку, а вы крепко держите меня за ноги! Элечка за эту, а ты, Риточка, за эту. Я на пузе потихоньку сползаю в дырку, а вы только, пожалуйста, умоляю, не упустите мои ноги, иначе я могу утонуть. Правда?
– Ты же вся говном замажешься! С ума сошла?
–Ничего, умоюсь под колонкой. Главное, чтоб вы удержали! Удержите? Правда?
– А если мы замажемся, и бабушка унюхает, – пыталась увильнуть Ритка. – Ну, подумаешь, наругает! Она всегда ругает. Зато кошку спасём. Главное, чтоб дед не узнал, – сказала Элька.
Я уже боялась, что Графиня утонула. Но она всё ещё держалась. Только она как-то странно шипела широко открытым ртом.
– Ну, я полезла? – с мольбой спросила я девчонок.
– Давай, лезь! – махнула рукой Ритка.
Я легла на грязный, но к счастью сухой край деревяшки и опустила голову в дырку. В ноздри мне ударила резкая вонь, даже глаза защипало. Девчонки схватили каждая по ноге двумя руками за щиколотки и, толкая, помогали мне опускаться вниз. Сначала я крепко держалась за шершавый край, что вокруг дырки – примеривалась, пройдут ли плечи. Плечи прошли. Я с ужасом отпустила руки и повисла. Продвигалась с трудом. Когда я до пояса опустилась в яму, почувствовала, что задыхаюсь от мерзкого запаха. Но увидев расширенные зрачки кошки, от чего её глаза из зелёных стали чёрными, я протянула ей обе руки. До мордочки несчастной Графини не дотянулась, и, задыхаясь изо всех сил крикнула:
– Толкайте…, – и не узнала своего голоса, настолько он был слаб и глух – сильно першило в горле.
Но сёстры услышали и рывком подтолкнули мои ноги почти до колен в яму. Схватив двумя руками Графиню за голову, я из последних сил выдернула её из мерзкой жижи.