– Не волнуйтесь за это! Я за раз простуду с неё выгоню. Или мы не одесситы? Ой, я как узнала, что вы тоже с Одессы, то я стала считать вас просто родными людями. И вы так считайте.
Мама положила в мешочек мои байковые платья, две пары чулочков. Вытащила из чемодана моё старое зимнее пальто, Бабунин подарок. Конечно, я выросла из него и рукава стали короткими, но по длине ещё, куда ни шло.
– Ой, она ж голодная, надо покормить бы… – засуетилась мама.
– Та вы шутите, Лидочка! – запищала Мария Ивановна, – Или у меня шо покушать не найдётся? Мы ж с Петей кролей развели. Так у меня с вечера такое жаркое, шо пальчики оближешь.
–Ладно, на пару дней. Она очень быстро надоест вам.
– Я вас умоляю! Та пусть погостит. Договоримся. Когда у вас вечер свободный, то и заберёте. И знайте, для нас большая честь познакомиться з вами, Лидочка. Петя тоже театрал. Можно сказать, шо он влюбился в ваши образы.
Мария Ивановна мне сразу понравилась. Казалось, я давно знаю её. Говорила так, как все наши соседи с Преображенской. И я помалкивала. Боялась, вдруг что-нибудь ляпну, и мама передумает. Смущало, что Мария Ивановна оказалась женой того самого Мазуркевича, который только что снился мне в страшном сне.
Мазуркевичи жили совсем рядом, через улицу, прямо за детской площадкой. Из нашего окна даже была видна крыша их маленького домика.
По дороге я молчала, потому что волновалась перед встречей с Мазуркевичем.
– Светочка, называй меня Муся. Хорошо?
– Хорошо. А Мазуркевич дома?
– Не, он только вечером придёт. И то неизвестно…
Я немного успокоилась.
Пока Муся разогревала жаркое, я стояла посреди большой комнаты и любовалась всякими красивыми предметами. Снаружи домик смотрелся маленьким и стареньким. Я не ожидала, что в нём может поместиться такая большущая комната. Она называлась залой. Посреди этой залы стоял длинный стол. Такого огромного стола я никогда не видела. И весь обставлен стульями. Я умела считать только до десяти – а стульев было… – не сосчитать. На фоне белой-пребелой стены стояло пианино. В его чёрной блестящей поверхности отражалась почти вся комната. Но больше всего меня поразила люстра над столом. Она была точь в точь как в театре, но намного меньше. У стены между двумя маленькими окнами стоял стеклянный шкаф. Он упирался прямо в потолок. Муся назвала его буфэтом. Чего только не было за стёклами этого буфэта! Жанна бы сказала: ни в сказке сказать, ни пером описать. Во-первых, там сияли всякие вазы, бокалы, рюмки. Стопка золотых тарелок и такое же блюдо с картинками. Особенно моё внимание привлекли разные фигурки – куколки и крохотные животные: кошечки, собачки, птички и даже слоники, как у Лидии Аксентьевны. «Вот теперь мне не будет скучно. Я теперь всё время буду любоваться на эту красоту». В углу на маленькой тумбочке стоял чёрный телефон, как в театре на проходной. Была ещё одна маленькая тёмная комнатка, но я ничего не успела разглядеть в ней, так как Муся позвала меня на кухню.
На кухне журчал кран.
«Вот это да! Кран прямо в доме! Не нужно бегать к колонке во двор! Вот бы мамочке кран в комнату! А то она уже замучилась таскать на второй этаж полные вёдра».
– Светочка, я тебя хорошенько попрошу, шоб ты случайно шо нибудь не разбила в этом доме. Это всё не наше. Тут жили до войны совсем другие люди. Куда они пропали, неизвестно. Мы должны всё сохранить. Вдруг вернутся. Понимаешь? А к телефону даже не подходи! Телефон служебный.
– Понимаю. А любоваться можно?
– А як же? Любуйся, красуня моя, – и Муся поцеловала меня в щёчку. На щёчке остался мокрый след от Мусиной слезы.
Меня, конечно, смущало то, что я буду кушать кролика. Я уже знала, что кролики – те же зайчики, только живут в городе и их разводят. Но так вкусно пахло! Я с большим аппетитом съела целый кусок кролика с мамалыгой. После обеда Муся отправила меня гулять в сад.
ЗНАКОМСТВО С МАЗУРКЕВИЧЕМ
Сад огорожен высоким забором. Калитка заперта на железный засов, до которого мне не дотянуться. Я ходила между деревьями. На них кое-где висели сморщенные бурые яблочки. В конце сада стояли качели, ветерок покачивал их и они тихо пели свою печальную песенку, потому что качались они не на верёвке, а на длинных железных прутьях. Я села на деревяшку и взялась за прутья голыми руками. Руки сразу замёрзли, и я попеременно запихивала их за пазуху, чтоб согреть.
Вскоре услышала скрежет засова и калитка отворилась. Из-за дерева не могла разглядеть, кто там, но с ужасом поняла – пришёл Мазуркевич. Во дворе раздался низкий мужской голос.
– Манюня, я иду!
Хлопнула дверь. Я застыла в ожидании. Сейчас позовёт и будет ругать меня.
– Светочка! Иди знакомиться! Мазуркевич пришёл,– пропищала Муся в форточку.
Глубоко вздохнув, набралась смелости и шагнула на порог распахнутой двери. Передо мной стоял… ма-а-ленький дядя. Не выше Толика. Только плечи у него были шире дверей. Я подумала, что он наверно входит в двери боком. Совсем даже не пузатый. Порог дома был выше пола и я, стоя на нём, оказалась почти вровень с низеньким человеком.
– Входи, входи, ночная бродяжка, – пробасил низенький человек и его большие серые глаза лукаво сощурились, – Давно хочу с тобой познакомиться. Пётр Абрамович Мазуркевич. Для тебя – просто Петя, – Мазуркевич взял меня подмышки, и как пёрышко, перенеся через порог, поставил посреди кухни.
Я села на табуретку, а Петя – за стол, кушать кролика. Да, этого человека легче назвать Петей, чем Петром Абрамовичем, а тем более Мазуркевичем в моём прежнем представлении. За столом он казался ещё меньше. Муся, по сравнению с ним, была просто великаншей, а Мазуркевич почему-то называл её Манюня.
– Ну что?– строго пробасил Петя, – Будем исправляться? – его серые глаза лукаво прищурились.
– Будем! Если вы меня не заарестуете! – пошутила я, сообразив, что опасность миновала.
– Манюня, я побёг. Прибегав только заправиться, бо не знаю, когда вернусь. Завтра, чи послезавтра. Благослови.– Мазуркевич ткнулся тёте Мусе в грудь, а она, вздохнув, что-то пошептала в потолок и поцеловала его в кудрявую макушку, как маленького ребёнка.
ЖИЗНЬ У МАЗУРКЕВИЧЕЙ
У Мазуркевичей я прожила всю зиму. С Мусей забыла про скуку, и дурью не маялась. Она катала меня на саночках, купала в большом корыте, учила меня читать и писать. Кормила «на убой». Я помогала ей по хозяйству. Петя уходил рано, я ещё спала. Приходил внезапно днём. Иногда не приходил вовсе, но у Муси на плите всегда стояла кастрюля с горячим борщом, который она периодически отставляла на подоконник. Я уже знала, если борщ на подоконнике, значит Петечка обедать не придёт. Иногда прерывисто трезвонил телефон, и Муся громко вскрикивая, летела к телефону. Прежде чем снять трубку, она лепетала своим детским голоском: «Гос-с-споди помилуй, гос-с-споди помилуй!». Потом, кашлянув и понизив голос, деловито произносила в трубку: «У аппарата квартира Мазуркевича». Если звонил Петя, она, просияв, восклицала: «Слава тебе, господи!»
Мама почти каждый день забегала на несколько минут проведать меня и поблагодарить Мусю. Если у неё не было спектакля на «стационаре», то обязательно был выездной «на село». С выездного спектакля, как правило, возвращалась под утро. И то, если грузовик не ломался или не застревал на дороге. Тогда артисты до утра сидели, прижавшись, друг к другу под продуваемым брезентом где-нибудь в степи и проклинали всё на свете.
Муся с ужасом выслушивала мамины жалобы на бронхит; голос сел и нечем петь, связки перетруждены, так как за зиму ни разу не выспалась, а самая заветная мечта – бросить проклятый театр и уехать с Ветунечкой к мамочке в Одессу.
– Успокойтесь, Лидочка. Присядьте на тубарэточку. Я вам насыплю борщика. Согреетесь…
– Мария Ивановна! – и мама бухалась на колени перед Мусей, – Мне вас бог послал! Я навеки в долгу перед вами! Если б не вы, не знаю, что бы я делала с Ветуней!
– Лидочка, не угрызайтесь, я вас умоляю! Это я должна благодарить вас за ваше дитё! Это мине вас бог послал! Шоб я справилась из моим горем! Я как обняла Светочку, то моя душа первый раз облилася слезами с тех пор як помэрла моя доця. А то я була – «холодна каменюка». Петя так намучився со мной. Як застыну в своей памяти, так и сижу, глядючи в стенку. А Светочка обратно меня в жисть вернула.
– Так у вас дочка умерла? Я не знала…
– Ой, не касайтеся, Лидочка, я вас умоляю! Не будите моё горе, бо мине силы нужны для Пети, – запричитала Муся, – Он же ж ходит по краю…. Десять лет, як мы в браке – всё по краю. Як разбил моё сердце на том перекрёстке на Молдаванке, так с тех пор я и самая счастливая, и самая несчастная. Он же с постового, с регулировщика начал карьеру. Представляете, Лидочка? Ливень, гром, молнии! А воно, малэ стоить на перекрёстке и жезлом руководить транспортом. Я, шоб от ливня быстрей стала перебегать дорогу, та прямо под грузовики. Он своим жезлом останавливает те грузовики и кидается мине в грудя и… разбиваеть моё сердце! Я ж сперва подумала, шо на перекрёстке стоить малэнький хлопчик в милицейской форме, а оказалось – ни за шо не подумаешь – настоящий мужчина! – Муся с восторгом закатила свои синие глаза в потолок, – Всю следующую неделю я настойчиво перебегала той перекрёсток, пока мы не познакомились. С полгода мы с ним дружили, як девочка з мальчиком. А в 39-м годе расписались. Его тогда уже перевели с перекрёстка в отделение. И начались мои нервы. Сколько раз в него стреляли! Сколько раз я вынимала его из-под смерти! – Муся всхлипнула, смахнула невидимую крошку со стола, – Он сиротка из приюта. А меня вырастила старшая сестра Роза. Мои мамуся и батько не пережили голод. У Розочки своих трое, куды нам с Петей к ним? Когда моё пузо полезло на лоб, нас приютила одна бабушка, царство ей небесное, вечная память и благодарность. Она мне помогала, с Катрусей нянчилась. Я ж на почте работала, рядом с домом, письма сортировала. Посортирую, посортирую и домой сбегаю, шоб дать Катрусе цицю. – Мусины глаза мгновенно покраснели, а по щекам покатились слёзы, – И откудова свалилась на мою доцю эта проклятая хвороба? Сгорела в одну ночь. Я поверить не могла, что у меня в руках мёртвая Катруся! Качаю её, качаю…, цицю сую, а она не берёть и мовчить. Петя еле вырвал её из моих рук, – Муся уставилась в угол и онемела.
Так молча Муся и мама просидели несколько минут. Потом мама наверно испугалась – не дай бог Муся опять станет «холодной каменюкой». Кинулась к ней и стала трясти за плечи, а Мусина голова качалась в разные стороны – казалось отвалится.
– Мария Ивановна! Очнитесь! Успокойтесь, я больше не буду тревожить вашу душу. Простите меня, пожалуйста!
– Та не, Лидочка! Хорошо, что накатило. Иногда, даже полезно. Нельзя бояться своей памяти. Оно ж, зачем то застряло вот тут, – Муся нежно погладила себя по груди и неожиданно улыбнулась – Нельзя отворачиваться от прошлого. Тем более, шо Петя тогда так вытягивал меня из состояния, так помогал жить…. А у него ж работа, не приведи господь! Ещё эта высшая школа! Начальство обнаружило у Пети талант до розыскной дея-тель-но-сти и перевело его в уголовный розыск, всякую падаль уголовную ловить. И пошла-поехала наша карьера вверх. Особенно во время войны. Целым подпольем руководил. Я тоже не сидела, сложа руки. В сотрудниках не числилась, а просто бегала по городу с поручениями.
– Ой, Мария Ивановна! Так моя мамочка тоже бегала с тайными поручениями от одесского подполья! Она даже пайки получала от партизан, когда они с Веточкой сидели в катакомбах.
– Светочка сидела в катакомбах? Бедная рыбонька! Что ж вы молчали, дорогая!
– Как-то всё не к слову было. Мы обязательно об этом поговорим, обязательно…. А сейчас бежать надо, совсем опаздываю.
С того дня мама и Муся стали подругами. Если Петя не ночевал дома, то с нами ночевала мама. При Пете она стеснялась оставаться. Считала его большим начальником и уважительно называла Петром Абрамовичем.
Больше всего я любила понедельник – мамин выходной. Мама дома отсыпалась, потом к обеду приходила к нам, и они с Мусечкой – так теперь называла мама Мусю, запекали в печке на противне большого кроля и картошечку «в мундирах». Из погреба Муся приносила квашеную капусту с яблоками. Мама пекла румяные пирожки с картошкой и жареным луком. К приходу Пети всё это красиво выставлялось на стол. Петя, загадочно прищуривая один глаз, вытаскивал из-за спины бутылочку «белой», ставил её среди блюд, и обязательно вручал мне красного петушка на палочке.
После обеда я, Муся и Петя разваливались на широком диване, а мама открывала крышку пианино, садилась на кругленький стульчик, пробегала пальцами по клавишам и спрашивала у Пети:
– Чего жаждет душа Угроза?
Все уже знали, что я прозвала Петю Угрозой, и что это ему очень нравится. Он сказал, шо «дытына смотрить в корень». А когда мама рассказала Радибоге про тот корень, он рассмеялся и сказал – «Вернее, устами младенца глаголет истина».
Угроза блаженно улыбался и гладил свой живот.
– Вы же знаете, Лидочка, мою тематику. Давайте не будем портить традицию. «С одесского кичмана»!
Я с нетерпением ждала этого момента. Если сначала Петя попросит «шо ни будь за Одессу», то я тоже выступлю со своим «лепертуаром». Ну, а если Мусичка встрянет первая, то сначала мама споёт все песни про «мисяць» – «Нич яка мисячна», «Мисяць на нэби», потом все арии Наталки и Панночки. Мусичка будет утирать рукавом халата слёзы, а Петя низким голосом Угрозы прикажет:
– А ну, отставить женские синтименты! – это была реплика на мой выход.
К своей реплике я готовилась заранее. Муся разрешила мне для выступлений брать её старую ситцевую юбку. Я подвязывала юбку на талии верёвкой. И когда я подхватывала юбку с двух сторон за подол, и распахивала её в разные стороны, получалось точь-в-точь как у той девушки, что пела по одесским дворам и которой я изо всех сил пыталась подражать.
После концерта Муся заваривала чай с мятой и чёрной смородиной. Петя всегда хвалил мамины пирожки. Чай наливал из чашки в блюдце и громко «сёрбал». Я сидела у мамы на коленях и сквозь сон колдовала, чтоб за столом вдруг появилась Бабуня. И Бабуня всегда появлялась. Она осторожно забирала меня невесомую у мамы, тихонько укладывала на топчанчик, и я счастливая крепко засыпала.
НОВЫЙ ГОД
Новый год врезался в память ярким калейдоскопом.
Раскрасневшаяся Муся с папильотками на голове летала по дому, как угорелая. Ей нужно было всё наготовить, прибрать квартиру, нарядить ёлку, накрыть стол и ещё «навести на себя марафет». Гости должны были прийти к 11 часам вечера. Я была у Муси «на-побегушках», старалась выполнять все её мелкие поручения, не попадаясь под ноги. Мы всё успели к 10 вечера. Муся пошла в тёмную комнатку, включила на маленьком столике настольную лампу перед огромным трюмо. Это старое, упирающееся в потолок зеркало, обрамлённое бронзовыми цветами, всегда пугало меня в полумраке маленькой комнатки, когда я тайно от Муси заглядывала в неё. Теперь при свете лампы всё преобразилось, и я увидела маленькую комнатушку, тесно наполненную всякими шкафчиками, тумбочками, этажерками, уставленными вазами и вазочками. Из них торчали цветные бумажные букеты роз и других неизвестных мне цветов. Муся вытащила из шкафа вешалку с красивым синим платьем. На прозрачном шифоновом фоне выделялись яркие бархатные цветы. Они волшебно переливались из тёмно-синего в почти голубой цвет. Я ахнула.
– Панбархат. Платье немецкое, трофейное, – загадочно прошептала Муся, – Какой-нибудь генерал привёз своей жене, а она в него не влезла. Петечка увидел в комиссионке…
Муся тужилась, пыхтела, натягивая платье. Оно тоже было ей не по размеру, но Муся не сдавалась, натягивая панбархат на пышные бёдра. К счастью панбархат послушно растягивался, и она всё-таки влезла в платье.
– Фу! – Муся отдышалась и стала осматривать себя со всех сторон в зеркале, – А мине як раз по фигуре.
Она с любовью погладила свои бёдра, шикарную грудь, крутую попку. А я с тревогой подумала – только бы не треснуло подмышками, там платье сильно натянулось, и на спине просвечивался чёрный бюстгальтер с множеством белых пуговиц, как на баяне.
Муся уложилась «тютелька-в-тютельку». Как только она накрасила губы помадой цвета морковки и нарисовала на том месте, где должны быть брови, чёрные полоски – в дверь забарабанили.
И пошло-поехало! Стол сиял всеми цветами радуги, отражаясь блеском зажжённой люстры в хрустальных бокалах. Стук-грюк, смех, поцелуи, приветствия. Гости прибывали каждую минуту. Входя в «залу», они восхищённо оглядывали стол, потирая красные от мороза щёки, уши, руки. Я никого не знала и потому тихонько сидела на маленьком стульчике в уголочке. Ждала маму. Мама с толпой артистов шумно ввалилась в коридор после спектакля. Я узнала всех русалок и парубков из «Майской ночи». Это Угроза позаботился и позвонил в театр, чтоб мама привела всех одиноких участников спектакля. Сам он явился за несколько минут до Нового года, умылся, переоделся в штатское, включил радио, и я услышала бой курантов. Сидя на коленях у мамы, я как все считала до двенадцати. Потом гости, стоя навытяжку, пели вместе с радио Гимн Советского Союза. Гимн завершился взрывами открывающихся бутылок, и все стали чокаться хрустальными бокалами с пенящимся шампанским. Какое-то время, пока пили вино, было тихо. И вдруг, будто все посходили с ума, стали громко орать, целоваться, обниматься.
– С Новым годом! С новым счастьем! С новым миром!
Мамочка целовала меня, тискала изо всех сил, крепко прижимая к груди. От неё пахло гримом, «Красным маком» и вином. Этот запах врезался в мою память как запах праздника, счастья и радостного головокруженья.
Утро 1-го января 1946 года заглянуло в морозное окошко Мазуркевичей яркими лучами солнышка. Помню, тёплый лучик коснулся моего лица. Открыла глаза и увидела лицо мамы прямо перед моим носом. Долго смотрела на него. Я давно не видела мамино лицо так близко. До сих пор, закрыв глаза, вижу чуть ли не каждый волосок её длинных белёсых ресниц и бровей, которые днём всегда были густо накрашены. Почему-то никогда не замечала нескольких оспинок, разбросанных по щекам и на лбу. Когда мама была в моём возрасте, переболела оспой, и остались маленькие шрамики в виде овальных углублений на коже, которые ничуть не портили её красивого лица.
БАБУНЯ В ТЕЛЕФОНЕ
До весны я прожила у Мазуркевичей. Мама больше не стеснялась Угрозу и иногда даже оставалась ночевать. Мы с мамой как-то умудрялись поместиться на маленьком топчане. Зато всю ночь спали в обнимку, чему я была очень рада.
Мазуркевичи часто приглашали «голодных артистов» на обеды по понедельникам. Мама говорила, что потом у них всю неделю слюнки текли от Мусичкиных кролей, запечённых в духовке с картошкой.
Однажды мама повела меня на почту. Мы втиснулись в малюсенькую кабинку, и мама поднесла к моему уху телефон. Я ещё никогда и ни с кем не говорила по телефону. И вдруг из трубки вырвался любимый голос:
– Лидочка! Ты мине чуешь?
– Говори, говори же! В трубку, громче, – почти кричала мама, суя мне в ухо трубку, – Это же Бабуня твоя!
Я онемела от звука родного голоса, доносящегося из трубки, не понимала, что нужно говорить. А мама всё трясла меня и приказывала разговаривать с Бабуней.
– А разве Бабуня там? – выдавила я из себя, тыча пальцем в трубку.
– Там! Там! Ну, говори, время идёт! – кричала мама.
– А как она туда залезла?
Что-то произошло непонятное. Голова закружилась. Я вдруг увидела малюсенькое сморщенное лицо Бабуни не больше горошины, смотрящее на меня из дырочки в трубке и кричащее, будто из пустого ведра:
– Веточка, рыбочка, это я, твоя Бабуня! Ты чуешь меня, чи нэ чуешь?
Трубка выпала из моих рук, и я медленно сползла по стенке кабинки на пол.
Мама хотела сделать мне сюрприз и вызвала Бабуню на переговоры с Кировоградом. Всё закончилось моей истерикой. Я валялась на полу и кричала:
– Не надо телефон! Я хочу к Бабуне! Я хочу к настоящей Бабуне! К большой Бабунечке! Хочу в Одессу к моей Бабунечке! Не хочу в телефоне!
Когда мы возвращались с почты, так и не поговорив с Бабуней, мама сквозь зубы «читала мне нотации»:
– Какая ты невоспитанная! Какой позор! Теперь все в городе узнают, какой ребёнок у ведущей артистки! Это что же? Катакомбы останутся в тебе навсегда? Как же ты в школу пойдёшь? Как учиться будешь? Бабуня ни писать, ни читать не умеет, и ты вся в неё!
– Да, я вся в неё! И всегда буду в неё! Потому что она всегда любила меня и не заставляла нервичать! А ты заставляешь! – тихонько бубнила я себе под нос, еле поспевая за мамой.
В этот же день Муся научила меня разговаривать по телефону. Она терпеливо объясняла мне, что голос в трубке идёт по проводу из кабинета Пети в эту комнату. Тут же позвонила Пете, чтоб он перезвонил, когда освободится. В ожидании звонка от Угрозы я сидела возле телефона и волновалась, получится у меня или не получится.
Когда раздался звонок, я вздрогнула и сняла трубку.
– Квартира Мазуркевичей на проводе, – громко и внятно сказала я и услышала ласковый бас Угрозы.
– Светочка? Передай-ка трубочку Манюне.
Получилось! С тех пор, услышав звонок, я летела к телефону, чтоб снять трубку и передать её Манюне.
КРОЛИКИ И ЭТО
Зима нехотя уступала место весне. Грязные сугробы, злобно ощерились на ласковое солнышко. Я гуляла по просыхающим дорожкам сада, и заметила настежь открытую дверь сарая. Обычно на двери висел большой ржавый замок. Войдя в сарай, я обомлела при виде двух больших клеток. В этих клетках за металлической сеткой, прижавшись друг к дружке, дрожали беленькие комочки с красными испуганными глазками и длинными розовыми ушками. До меня вдруг дошло, что все мы – я, мама, Угроза, гости едим именно этих беленьких и пушистеньких зверушек. Я стояла, ошеломлённая своим открытием. Затошнило, зашумело в ушах, зачесались запястья и локти. Дверцы клетки были закрыты на палочку, воткнутую в колечки. Я выдернула её. Распахнулась маленькая дверца клетки. Потом выдернула палочку от другой клетки. Кролики заволновались. Подумали, что я пришла их забивать к обеду. («Муся, забей кроля к обеду» – по утрам иногда басил Угроза).
– Убегайте, убегайте скорей, а то Муся увидит и забьёт вас! – шептала я, пытаясь пошире распахнуть дверцы клеток.
Кролики не убегали. Наоборот, они ещё теснее прижимались к стенке в глубине клетки. Все повернулись ко мне спиной, дёргали ушами и малюсенькими пушистыми хвостиками.
– Вы шо, дурные? Вас же пожарят с картошкой и скушают! Убегайте, пока Муся не знает!
Я схватила одного очень тяжёлого кролика как кошку за шкирку. Он вырывался и царапался. Тогда я сбросила его на пол сарая. Потом ещё одного поменьше выбросила из соседней клетки. Я сильно распсиховалась от того, что они не хотели убегать! Нашла какую-то палку и стала выковыривать кроликов из клеток. «Ну почему они такие дурные? Они что, не понимают, что я их спасаю?» – думала я, подталкивая палкой очередного кролика к дверце.
В конце концов, до них дошло, что можно убегать, и они стали выпрыгивать из клетки. Меня трясло от счастья – я спасла всех кроликов! Они разбежались по сараю и попрятались в тёмных уголках.
Отдышавшись, я спокойно вошла в дом, прошла мимо занятой по хозяйству Муси, вытащила из-под топчана свою торбочку и, сложив в неё своё имущество, так же незаметно прошмыгнула мимо Муси во двор. К счастью калитка была закрыта только на щеколду. Вышла на улицу и медленно пошла домой, решив никогда не возвращаться к Мазуркевичам.
Когда я переходила через дорогу от аптеки на нашу сторону, во мне опять появилось Это. Я никак не могла точно определить, откуда Это появляется. То оно вдруг начинало торкаться из-под пупка, а то откуда-то гораздо выше – из-под рёбер что ли или из-под сердца. Я как-то спросила у мамы:
– Что тут? – и потёрла себе грудь.
– Пока ничего. Потом вырастут сиси, – смеясь, ответила мама.
– Нет, сиси по бокам и сверху. А там, в серёдочке что?
– Там находится сердце. У тебя там болит? – встревожилась мама.
– Не-а. Там в серёдочке что-то сначала зашевеливается и начинает бегать внутри. Вроде щекотно, но не чешется.
– Вечно ты выдумаешь какую-нибудь ерунду. Прекрати! Хотя от тебя всего можно ожидать. Будешь ночевать с собаками, чего доброго чесотку подцепишь. Вот тогда зачешется так, что в инфекционное отделение попадёшь.
Я не хотела попадать в инфекционное отделение и замолчала. Со временем я стала понимать, что Это появляется тогда, когда мне чего-то очень хочется и оно неожиданно сбывается. Длится Это всего несколько секунд. Хочется, чтоб подольше, но оно растворяется во мне и исчезает. Помню впервые я ощутила Это на вокзале, когда мы встречали Бабуню. Она сняла капюшон, я увидела её мокрое от дождя лицо, и из моей серёдочки побежало Это. Потом оно возникло во мне всего на мгновенье, когда Ритка и Элька пришли мириться. Следующий раз был в танке, когда я придумала девчонкам сказку про Маленького Муха. Они ушли, я осталась одна, взглянула через люк на звёздное небо и почувствовала, как из серёдочки по телу растекается Это. Тогда, в детстве, я не умела сама вызывать это состояние. Потом научилась, и оно теперь приходит мне на помощь в трудных жизненных ситуациях или во время болезни. Но только в том случае, когда я вспоминаю про Это и вызываю его усилием воли. Само, как в детстве, оно не приходит. Теперь я называю Это – «включить электричество».
Я бежала через дорогу, и Это держалось во мне дольше обычного. «Может потому что я бегу?» Остановилась и попыталась усилием воли задержать приятное ощущение. Мама всегда, если у меня что-то не получалось, говорила – «примени усилие воли и всё получится». Я поднатужилась и направила своё усилие воли туда, в серёдочку, откуда Это вытекало. И оно задержалось! Впервые. Будто мне кто-то позволил ещё немного им попользоваться в награду за то, что я спасла кроликов. Немного, потому что, войдя в наш двор и взглянув на наши окна, я с отчаянием вспомнила – предстоит разговор с мамой. А Это вместо того, чтоб поддержать меня в трудную минуту, исчезло.
ОПЯТЬ ПРОПАЛА
Дверь заперта на ключ. На мой робкий стук мама не отозвалась. Наверно отдыхает перед спектаклем. А свой ключ я оставила дома ещё тогда, когда меня забирала Муся.
Долго бродила по пустому двору в поисках Найды. Её халабуда превратилась в развалку. Значит, Найда живёт в другом месте. А может кто-нибудь взял её на зиму к себе домой.
Выручила меня Туся. Она как раз шла с работы и тащила большую авоську с картошкой. От неё я узнала, что час назад мама уехала на выездной спектакль. Я призналась, что оставила ключ дома, и Туся пригласила меня к себе на жареную картошку. Я с радостью согласилась, потому что давно уже сосало под ложечкой.
– Что-то долго я тебя нэ бачила. Ни в театре, ни во дворе.
– Так я жила у Мазуркевичей.
– И шо? Больше не живёшь?
– Нет, бо я убежала от них.
– Так они шо, обидели тебя?
– Не, не обидели.
– Так шо ж ты сбежала от них? По мамке соскучилась?
– Нет, мама всегда приходила туда. Я сбежала, потому что кролей повыпускала из клеток.
– Зачем?
– Они их убивали и ели, – прошептала я.
– А ты не ела?
– Ела…, – с сожалением вздохнула я, – Но я ж их никогда не видела живых. А когда увидела, то так пожалела, что всех выпустила из клеток. Теперь Угроза точно заарестует меня и посадит в тюрьму.
– Какая Угроза?
–Так Мазуркевич. Радибога называет его Угрозой. Ну, уголовный розыск. И Мазуркевичу тоже понравилось. Он сказал, если буду фулюганить – заарестует.
– Думаешь, он тебя не найдёт?
– Ещё ни разу не нашёл. А я сколько раз уже пропадала.
– Ты ж счас не пропала, а к мамке убежала. Сразу найдёт.
Туся жарила картошку на буржуйке и с улыбкой разговаривала со мной, совсем не ругала. И я подумала, может она спрячет меня.
– Тусечка, родненькая, а давай я поживу у тебя.
– А как же мамка? Она ж с ума сойдёт, когда узнает, шо ты опять пропала.
– Не сойдёт, мы ей утречком по секрету скажем.
– Ну и фантазёрка ты! – рассмеялась Туся, – Слухай сюда, нихто тебя не заарестует. Ты ше малэнька. Тебя только мамка можеть наказать. А мама приедет только утром. Значить ночувать будешь у меня. А там посмотрим.
Это была та ещё ночь для Мазуркевичей. Мою пропажу Муся обнаружила перед обедом. Звала меня обедать как обычно в форточку. Когда я не пришла со двора, она стала искать меня в саду, за сараем. Обнаружила в сарае пустые клетки и по всем углам дрожащих кроликов. Собрала их и засунула обратно по клеткам. При этом она звала меня и клялась, что не будет наказывать за кроликов, если я вылезу из укрытия и съем хотя бы пол тарелочки супа. Тщательно обыскав сарай и дом, Муся предположила, что я убежала на улицу. Безуспешно накричавшись во все стороны улицы, догадалась, что я ушла к себе домой. Очень боялась сообщать Пете. Думала, справится сама. Побежала к нам. Наша квартира оказалась запертой. Муся подумала, что я изнутри заперлась и не открываю. Вернулась домой и позвонила в театр. Ей сказали, что Тимош на выездном спектакле и вернётся только утром. А уже стемнело. И только тогда Муся решилась побеспокоить Петю. Петя наругал Мусю, просто ужас, как наругал! Сам был очень занят. Прислал человека по вскрытию замков. Нашу квартиру вскрыли. Меня там не оказалось! Всю ночь меня опять, в который раз, искали опера. Когда им Мазуркевич сказал, что, нужно искать девочку, они ему ответили: «Если та самая – гиблый номер. Сама придёт». Но всё же рыскали по всем подвалам и пустым домам. В общем, город был под контролем.
Хорошо, что Муся не успела опередить Тусю. Когда трясущаяся Муся утром пришла к нам домой, чтоб сообщить о пропаже, мы, то есть я, мама и Туся спокойно пили чай с коржиками, которыми маму угостил благодарный сельский зритель.
Из слов Муси я узнала, что мой поступок не что иное, как детская шалость. Она пропищала рыдая:
– Та пусть бы моя Катруся кажный божий день выпускала тех кролей на волю, только б жива была!
Я больше не вернулась к Мазуркевичам. Боялась посмотреть в строгие серые глаза Угрозы. Очень переживала за кроликов. Ведь их вернули обратно в клетки.
ВЕСНА
Всю раннюю весну я просидела дома на подоконнике, с тоской глядя на серый, слякотный двор.
– Раз не хочешь жить у Мазуркевичей, будешь сидеть дома одна. Ключ не получишь, – сказала мама уходя на работу.
Во двор выпускала только на пару часов, пока после обеда отдыхала перед спектаклем. В это время во двор ещё никто не выходил. Дети выходили только к вечеру, когда я уже должна была идти домой.
До позднего вечера, пока не стемнеет, я, уткнувшись лбом в стекло окна, наблюдала, как на моих глазах исчезают лужи, зеленеет двор; как дети постепенно переодеваются в лёгкие одежды, как их голоса становятся всё звонче, а весенние игры разнообразней. Именно в это время, на тоскливом закате, в моей голове зрел план. Я мало верила в его осуществление, но упрямо рисовала в своём воображении, как это будет. А будет это так.