Ночью меня разбудила мама.
– Веточка, у тебя что-нибудь болит? Ты стонешь во сне.
– Нет, мамочка. А был «Маленький Мух»?
– Да, это такая сказка. Только не Мух, а Мук. И песенка у него была: «Я маленький Мук, я ножками тук-тук. По свету я хожу, всем счастье приношу».
Весь следующий день в ожидании вечера я мысленно сочиняла продолжение сказки про Мука. Меня мучила мысль, как бы оправдать ошибку, что Мух вовсе не Мух, а Мук. К середине дня я придумала, что соседи прозвали Мука Мухом из-за того, что он был малюсенький и неуловимый, как муха. Больше ничего не сочинялось. «Ладно, – решила я – Вчера же сочинилось само. И сегодня сочинится».
Вечером я собралась идти в танк. Выглянув в окно, увидела наряженных в красивые платья и с бантами на макушках Ритку и Эльку. Они шли по двору, держась за руки с какой-то тётей и с каким-то дядей. Я с недоумением смотрела им вслед. Вскоре они исчезли за воротами. В танк они больше не пришли. Позже я узнала – это была их мама и новый папа. Они хвастались, что мама и новый папа приехали специально из Киева, чтоб 1-го сентября торжественно отвести Ритку в школу.
БРЕХУХА
1-го сентября двор стал совсем другим. Пустым и тихим. Большинство мальчишек и девчонок пошли в школу. Ритку и Эльку отдали ещё и в музыкальную школу. Поэтому они почти не гуляли во дворе. И Найда, как назло куда-то пропала. Я часто заглядывала в халабуду. Из неё, будто с обидой на меня, выглядывал грязный рукав моей бундечки. Дни стали серыми и скучными. Иногда я ходила под окнами девчонок и тихонько звала – «Ри-ит! Э-эль!», в надежде, что они выглянут в окошко, увидят меня и выйдут погулять. Но из окон глухо доносились печальные звуки пианино, на котором кто-то из девчонок разучивал гаммы. А часам к пяти они с большими чёрными папками для нот в сопровождении бабушки шли в музыкальную школу.
Однажды я спросила маму, когда же она отдаст меня в музыкальную школу. Мама с грустью ответила:
– Вот разбогатеем, купим инструмент, тогда и отдам.
– Какой ещё инструмент? – удивилась я. Бабуня называла инструментом, вернее струментом, молоток и плоскогубцы.
– А какой тебе больше по душе?
– Никакой, – обиделась я на маму, – Я хочу пианино, как у девчонок.
– Значит, будем копить на пианино, – ласково сказала мама и крепко прижала меня к себе.
Пришла прохладная, серьёзная, с пасмурным небом и летающими на ветру жёлтыми листьями осень. В театре начался новый сезон, и поездки на халтуру прекратились. На заработанные халтурные деньги мама купила себе пружинный матрас, а мне коричневые ботиночки на шнурках, зимнее зелёное пальто – «только на выход» – и серую заячью шапку. Сказала, что у меня выросли не только ноги, а даже и голова. На пианино и шкаф денег не хватило.
Как-то утром выглянув в окно, провожая взглядом маму на репетицию, я не обнаружила во дворе танка. На его месте чернел квадрат голой земли. Проглотив глиняный ком в горле, я мысленно попрощалась не только с танком, но и с Маленьким Муком, который всё это время жил во мне, будоража мою фантазию. Боже мой, чего только мой Мук не вытворял! Он летал на самолётах, плавал на кораблях, прятал евреев в катакомбах, и наконец, верхом на верблюде дошёл до Берлина. Я так надеялась дорассказать мою сказку сидя в танке с Риткой и Элькой. Но танк исчез, пропала и надежда.
В одно из дождливых воскресений я скучала дома одна. В дверь резко забарабанили сразу несколько детских кулачков. Я сразу догадалась, что стучат девчонки, и с радостью распахнула перед ними дверь! На пороге стояли улыбающиеся Ритка и Элька. Только их улыбки были какие-то перекособоченные, со странным прищуром глаз. А щёки горели победным и злым румянцем.
– Входите, – растерянно прошептала я, будто предчувствуя беду.
– Брехуха! Брехуха! – вместе громко заорали девчонки, – Ты всё набрехала! Маленький Мух! Ха-ха! Не было никакого Маленького Муха! Был Маленький Мук! Он был карлик и у него были башмаки-скороходы! – девчонки переглядывались, хохотали, держась за животы. – А она! Партизан, красные звёзды, какой-то дурацкий ветер Боря! Катакомбы! – Элька от напряжения даже присела, а Ритка продолжила с ехидной гримасой, – И где ты видела в Одессе верблюдов? Нам папа рассказал, что верблюды водятся только в пустынях!
– И неправда! В Одессе тоже водятся! Я сама видела! – в негодовании кричала я девчонкам в ответ на обвинения.
– Нету, нету! Ничего там нету в твоей вонючей Одессе! Нам про Маленького Мука вчера рассказала учительница Нина Васильевна! Это такая сказка и в ней всё по сказочному правильно! А ты брехуха – ай-яй-яй! – орала во всё горло Ритка.
Продолжая скандировать «Ты брехуха, ай-яй-яй, ты брехуха, ай-яй-яй!», девчонки бегом спустились по лестнице. Я долго стояла на пороге, хватая воздух открытым ртом, но никак не могла вздохнуть полной грудью, чтоб заплакать, зарыдать, закричать. И слёз не было. Во мне бушевало новое чувство, чувство потери чего-то огромного, важного и необходимого. Будто перед самым носом захлопнулся люк в прекрасный таинственный мир, который ещё недавно был распахнут надо мной в танке. Это я поняла через много лет жизни. А тогда в пять с половиной лет мне не дано было ещё понимать такое. И что-то невидимое, тихое, тяжёлое навалилось на меня откуда-то сверху, и давило, давило, давило…
Мама застала меня распластанную на кровати, бессмысленно смотрящую в угол потолка на пыльную лепнину.
– Что с тобой, Ветуня? Ты не заболела? – снимая пальто, спросила мама.
Я молчала. Единственно, что до меня дошло, это то, что мама уже пришла со спектакля. А я бросилась на кровать после ухода девчонок. Значит, я таращусь в потолок уже много часов.
– Почему не разделась? Почему не спишь? – мама умывала лицо над тазом.
Я молчала.
– Я к тебе обращаюсь. Почему не отвечаешь?
Я молчала. То есть, я хотела ответить маме, и даже мне казалось, что я отвечаю, но рот мой не открывался.
– А макароны почему не ела? Я к кому обращаюсь, отвечай! – мама уже разогревала на примусе сковородку с макаронами.
Я молчала. Тогда мама села на край моей кровати и стала сильно трясти меня за плечи, глядя на меня в упор. Я тоже смотрела на неё в упор. Тряска сделала своё дело – я всхлипнула, и из моих глаз покатились слёзы.
– Ну что с тобой, доця? Ты что-то натворила? Ну, признавайся, я не буду тебя ругать!
Говорить я не могла. Моё нутро извергало такие звуки, о которых я даже не подозревала. Не знала, что могу так рыдать и кричать одновременно. Мама хватала меня за руки, тоже кричала, не понимая, что со мной происходит, пыталась успокоить. А я не хотела успокаиваться, я нутром чувствовала, что нужно орать ещё громче – тогда станет легче. И я орала изо всех сил. Тогда мама стащила меня на пол и резко вылила мне в лицо ковш холодной воды. Я замолчала. Переодев в сухое, мама уложила меня на свой пружинный матрас, прилегла рядом, обняла и тихонько запела «Мисяць на нэби». И как всегда на словах « тыхо по морю човэн плывэ», я уплыла в том «човни» в тёплый сладкий сон. С тех пор я больше никогда не спала на моём шуршащем матрасе.
МОЯ ТАЙНА
Утром мама долго пытала меня, почему я вчера плакала. Она была уверена, что я натворила что-то ужасное и не хочу признаваться. А я ничего не могла объяснить ей, так как и сама толком не понимала своего поведения. Мне почему-то было стыдно признаться, что я всё набрехала про Маленького Мука, что девчонки разоблачили меня и что мне очень больно. Поэтому я сказала маме:
– Я ничего не натворила. Честное слово! Просто я долго смотрела в окно, там шёл дождь. И танка уже не было, и никого не было. И даже Найды не было. Мне стало та-ак скучно, мамочка, что просто не захотелось дальше жить. Мне так скучно, так скучно…
– Боже, да тебя к врачу надо… – мама со страхом посмотрела на меня – Нет, лучше добиться детского сада. Там много детей, игрушек. Там некогда скучать, – слово «скучать» она произнесла с презрением.
Лучше б она этого не говорила.
– Нет! – заорала я так громко, что сама испугалась. – Не надо в садик! Садик ещё хуже! Я не люблю садик! Там мёртвый час! Мамочка, родненькая! Я больше никогда не буду скучать, честное слово! Только не в садик.
– Во первых не мёртвый а тихий час. А во вторых ты просто дурью маешься. Буду добиваться садика. Решено!
До самой зимы мама добивалась детского сада. На моё счастье сада она не добилась. Только помню, что по этому поводу она жаловалась Полине. Вроде нужно было пойти на свидание с каким-то заместителем, она не пошла, так как понимала, что ему нужно было на самом деле. У работников искусства своего детского сада не было, поэтому какой-то заместитель должен был сунуть меня в детский сад от тракторного завода. Мама не пошла на свидание, и меня не сунули в сад тракторного завода. При этом мама загадочно хихикала.
В один из вечеров, мне опять стало невыносимо скучно и одиноко. Я боялась, что вот-вот начну дурью маяться – смотреть в потолок и громко плакать. Изо всех сил терпела, чтоб не замаяться этой дурью. Потом вдруг резко встала с табуретки, надела новое зелёное пальто, новые коричневые ботиночки, заячью шапку с помпоном и, несмотря, что уже давно стемнело, вышла из дому. Стоял холодный, прозрачный до самых звёзд, предзимний вечер. Определённой цели у меня не было. Я просто пошла по пустынному двору, вышла за ворота и пошагала по освещённой улице знакомым маршрутом в сторону театра. Настроение улучшилось сразу, как только я очутилась на освещённой фонарями площади Кирова. На площади было много народу. Из радио на столбе звучала весёлая музыка. Я увидела даже детей, сидящих с родителями на лавочке возле фонтана. На клумбе возле памятника Кирову ещё цвели какие-то высокие, с огромными листьями красные цветы. Погуляв немного по площади, я направилась по улице Ленина к театру.
«Наверно мама уже вовсю играет свою нелюбимую Варку».
В этом сезоне я ещё не была в театре, и мне очень захотелось посидеть в ложе, посмотреть на сцену и полюбоваться, как медленно гаснет и так же медленно загорается огромная люстра над зрительным залом. С замиранием сердца фантазировать, что будет, если вдруг люстра упадёт… Не-е-ет, – каждый раз я мысленно останавливала свою страшную фантазию и трясла головой, избавляясь от кошмарного видения.
Подойдя к театру, решила не идти на проходную, а попробовать прошмыгнуть мимо двух билетёрш. Они обычно сидят рядышком в полутёмном фойе в каком-нибудь уголочке и тихонько болтают о своих делах. Взявшись за холодную бронзовую ручку, я потянула её на себя. Тяжёлая дверь со скрипом приоткрылась настолько, чтоб я могла просунуть в щель голову. Осторожно оглядев пространство фойе, я заметила двух билетёрш, увлечённых интересной беседой. Они даже не оглянулись на скрип двери. В фойе слышна была музыка, доносящаяся со сцены. Я, не отрывая глаз от билетёрш, тихонько вдоль стеночки прошмыгнула на лестницу, ведущую на второй ярус. Проверив несколько лож, я нашла пустую и уселась на стул. Взглянув на сцену, поняла, что уже идёт третий акт. Было забавно сознавать, что мама ходит по сцене, играет свою Варку, думает, что я сижу дома, и не подозревает, что я смотрю на неё из ложи. В какой-то момент мне даже показалось, что мама уставилась на меня. Я испугалась и сползла со стула. Когда занавес закрылся, и стала загораться люстра, я немного полюбовалась ею. Зааплодировали зрители, застучали стулья, захлопали сиденья кресел, и народ из зала устремился к выходу. Выйдя из ложи, я незаметно спустилась на первый этаж, смешалась с толпой и вышла на улицу. Зрители торопливо расходились от театра в разные стороны. Я тоже решила быстрее убраться от театра, чтоб случайно не наткнуться на кого-нибудь из артистов. Опустевшая улица Ленина благодаря редким фонарям просматривалась по всей длине вплоть до площади Кирова. Было страшно шагать одной по пустынной полутёмной улице, и я стала продвигаться вперёд, прижавшись к домам. Больше всего я боялась, что мама уже разгримировалась, вышла из театра и вот-вот догонит меня. Эта мысль придала мне скорости, и я побежала по улице со всех сил, не останавливаясь и не оглядываясь. Всё время казалось, что за мной кто-то гонится. И это совсем не мама, а что-то бесформенное, похожее на огромную рваную тряпку, в полёте меняющее свои очертания, иногда пропадающее среди домов, но тут же выныривающее из-за угла. Я прибавляла скорость и обгоняла гигантскую летящую «тряпку». Только бы поскорее добежать до дома, взлететь по лестнице, отпереть дверь и изо всех сил захлопнуть её перед самым носом чудовищной твари. Да, да – «тряпка» умела превращаться и в чудовище, и в птицу, и просто в бесформенное облако с круглым лицом и курносым носом. Вот я добежала до открытого пространства площади Кирова, а «тряпка» не любит открытых пространств, она спряталась за каким-то домом, и пережидает, пока площадь пересечёт парочка прохожих. Я успеваю завернуть за угол на мою улицу Карла Маркса. На какое-то время я опережаю «тряпку» и успеваю забежать во двор. Наверно она не знает точно, в какой двор я забежала. Пока хитрая «тряпка» будет разбираться, куда я пропала, я добегу до парадной. Фу! Слава богу, дверь парадной, взвизгнув ржавой пружиной, захлопнулась за мной! Из последних сил преодолеваю, освещённую луной через круглое окно лестничной площадки, мраморную лестницу. Рука машинально выдёргивает из кармана пальто большой холодный ключ. «Только бы не уронить! Только бы попасть в дырку для ключа!» Это мне сразу удалось – и я в хате! Вот только ключ застрял и никак не вытаскивается! А «тряпка» уже превратилась в рыхлое облако и пытается просочиться в какую-нибудь щель парадной двери. Всё! Ключ в руке! Осталось захлопнуть дверь и запереть её. Я крепко сжимаю ручку двери и тяну её на себя. Ключ сразу входит в замочную скважину и почти без усилий поворачивается, запирая дверь. Ура! Я вне опасности, в недосягаемости! А преследующее меня чёрте-что осталось по ту сторону двери. Моё сердце радостно колотится. Таких побед я ещё ни разу не одерживала! Я прикладываю большой палец к носу и растопыриваю пальцы в направлении двери, за которой трясётся «тряпка». Она сдаётся – медленно, в изнеможении опускается на пол и превращается в нашу половую тряпку. Дрожащими руками снимаю шапку, расстёгиваю пальто, расшнуровываю ботиночки. Надо хотя бы поесть что-нибудь, чтоб не расстроить маму. На столе стоит миска с мамалыгой, прикрытая тарелкой, и стакан молока. От одного вида холодной слипшейся каши меня тошнит. Пару глотков молока и в постель!
Теперь у меня есть тайна! Мама не узнает о моём вечернем посещении театра! Боюсь, если узнает, будет запирать меня, отберёт мой ключ. Целую неделю вечерами тайно, чтоб упаси бог, никто не увидел, я пробираюсь в театр. Каждый раз по окончанию спектакля я убегаю от моей новой спутницы, и наслаждаюсь победой, захлопывая перед её носом дверь, мысленно превращая волшебную «тряпку» в обыкновенную половую, лежащую у нашего порога.
ОПЯТЬ Я ПРОПАЛА
Выпал первый снег. Слегка подморозило. Я сидела на подоконнике, смотрела в окно и мечтала, чтоб появились сугробы, чтоб все дети «высыпали – как говорила Бабуня – у двор» и чтоб все играли в снежки. Но к средине дня, зачем то выглянуло солнце и растопило тонкий слой снега. «Вредное солнце! Когда надо, оно прячется и не выглядывает! А когда не надо, так вот тебе, пожалуйста – выглянуло!»
Мама в эти дни как-то выпала из зоны моего внимания. У меня появилась личная жизнь, и я не надоедала маме своим скучанием. В ожидании вечера, я сидела в углу с игрушками и часами играла с растерзанной Тамилой, обучая её, как убегать и прятаться от «тряпки» то под стол, то под табуретку.
– Это что ещё там за тряпка? – как-то удивилась мама.
– Ну, это, мамочка, такое большое летючее «сашество», как ветер. Его никто не видит, а оно летает и вот-вот догонит… кого-то. Тамилу, например. Оно потом, когда не догонит, очень мучится, и становится маленькой тряпочкой возле дверей. Ждёт.
– Ты прямо как твоя Бабуня говоришь. Не «сашество», а су-ще-ство.
А мне наоборот, нравилось, как говорила Бабуня. Я у неё была то «малэньким сашеством», то хитрющей «сплутаторшой».
В этот вечер в театре был аншлаг. Партер и ложи переполнены. Я помыкалась по второму ярусу в поисках свободной ложи. Свободных не оказалось. Третий ярус тоже битком набит. Тогда я отправилась на галёрку. С галёрки я ещё ни разу не смотрела спектакль. Там было пусто и темно. Вместо бархатных стульев вдоль всей галёрки стояли длинные скамейки. Зато люстра светилась прямо перед моим носом. А зал приглушённо шумел далеко внизу. Смотреть вниз было даже страшновато. Я устроилась прямо в центре галёрки и уставилась на люстру. Постепенно люстра стала гаснуть, приглушённо заиграл оркестр и занавес раздвинулся. Сцена показалась мне очень маленькой, просто игрушечной. Декорации изображали синюю речку, текущую из дальнего угла сцены прямо в оркестр. Вдоль берегов её стояли корявые деревья, и росла высокая трава. Всё было синим-синим. В синем небе висела белая луна. А артисты напомнили мне живых кукол. Их голоса еле доносились до галёрки. Мне казалось, что мои уши заткнуты ватой. Иногда из речки поднимались тётеньки с длинной зелёной травой на голове вместо волос. Они, как только выныривали, начинали петь и вытягивать из речки большие белые цветы на длинных стеблях и обматывать себе шеи. Конечно, мне было очень интересно, я же не ходила на репетиции этого спектакля. Мама говорила, что в «Майской ночи» роль у неё маленькая, всего несколько появлений, и то – она всё время где-то под «колосниками» поёт арию Панночки. Тихое пение тётенек с зелёными волосами сморило меня, и я стала дремать. Разбудил меня мамин голос. Я раскрыла глаза и стала искать на сцене маму. Но мамы нигде не было. На сцене было пусто, а мамин сильный голос звучал. Тогда я вспомнила про «колосники» и подняла взгляд с текущей речки на небо. И увидела маму! Она, в белом длинном платье, с распущенными до пояса волосами стояла в небе почти рядом с луной на серебристом облаке и пела свою арию. Я сильно удивилась. Как она стоит на облаке? Оно же мягкое воздушное, а мама не проваливается. Но вскоре она стала плавно проваливаться. Проваливалась, проваливалась…. Очень страшно стало, когда на облаке осталась одна голова и мама уже не пела. Потом и голова исчезла. Оркестр громко заиграл, закрылся занавес, захлопали зрители, и стала зажигаться люстра. Я подумала, что моя голова тоже торчит, как мамина из облака, только с галёрки. Кто-нибудь может меня увидеть и подумать – а что это там за ребёнок выглядывает? Я прилегла на скамейку, чтоб переждать антракт.
Проснулась в полной темноте. Где я? Почему не в постели? Почему в пальто и шапке? И вдруг вспомнила! Я на галёрке! Я заснула во время антракта! Но почему такая тишина и темнота? Я встала со скамейки и выглянула вниз с галёрки. Ужас! Тёмный зал пуст! Кресла накрыты белым полотном. Занавес открыт. Сцена пуста. Никакой синей речки. На полу сцены светлое пятно от дежурной лампочки, находящейся где-то высоко. От отчаяния я сильно дёрнулась и опрокинула скамейку. Раздался грохот на весь зал. Я застыла от страха. Зловещая тишина поглотила этот внезапный звук.
– Хто тут?! Стрилять буду! – раздался снизу угрожающий хриплый мужской голос.
Я выглянула с галёрки. В тускло освещённом кругу сцены увидела фигуру мужика в длинном тулупе и меховой шапке. В руках у него торчало ружьё, направленное вверх прямо на меня. Я застыла.
«Он сейчас выстрелит в меня, и я умру»
Нужно что-то крикнуть, а челюсти свело, и я не могу произнести ни слова. Потихоньку стала пробираться за упавшую скамейку, чтоб отойти подальше от ограды галёрки и как назло в темноте задеваю ногой другую скамейку, стоящую рядом. Я не поняла, то ли раздался грохот от упавшей скамейки, или это был выстрел, но только я заревела изо всех сил и присела на корточки за оградой. Когда на секунду я прекратила реветь, то услышала голос мужика снизу.
– Шо там за дытына? Ты хто? А ну вылазь! Сдавайся!
Я решила – лучше сдаться, чем быть убитой.
– Это я, Света! Не стреляйте, пожалуйста! Я сдаюсь! – захлёбывалась слезами я.
– Яка така Света? – крикнул мужик.
– Я Ветуня Тимош! – жалобно пропищала я, всё ещё опасаясь, что мужик стрельнет.
– А ты шо там робыш? – немного мягче спросил он.
– Я тут заснула на скамейке. А спектакль уже кончился?
– Ого! Так часа вже тры, – крикнул мужик и засмеялся.
– Мне надо скорей домой.
– Ну, тоди, давай злазь сюды, – и мужик опустил ружьё.
Я стала пробираться к выходу с галёрки. Помнила, что лестница, ведущая с галёрки вниз, очень крутая, а перил не было. Поэтому, нащупав первую ступеньку, я развернулась спиной и стала осторожно сползать вниз по лестнице. Преодолев наощупь ещё две лестницы, я попала в фойе, освещённое на моё счастье маленькой лампочкой в углу потолка. Навстречу мне уже шёл мужик в тулупе. Ружьё у него, слава богу, висело за спиной. Я узнала в мужике того ночного сторожа Лёню, который встретил нас на проходной театра, когда мы с мамой приехали из Одессы.
– А мамка твоя знае, шо ты ночуешь у тиятре?
– Не-а… Я сама не знаю, как заснула.
– Так вона ж, мабуть, шукае тебя.
– Ага, надо скорее бежать до дому.
– Не, ты давай, лягай тут на лавке, я тебе постелю свой тулуп. А утречком побежишь до мамки.
Мы пришли на проходную. Дядя Лёня снял тулуп и постелил его на скамейку.
– А меня як хто дёрнул – дай, думаю, пробегусь по тиятру. Выхожу на сцену, а ты як бабахнешь с галёрки. Так перелякався, шо чуть нэ стрэльнув, ей бо. Ну, так ты лягай, а я пройдусь коло тиятра, перекурю с переляку.
Дядя Лёня отодвинул железный засов двери и вышел на улицу. А мне, как назло захотелось по-маленькому, да так сильно, что того и гляди обмочусь. Я выглянула на улицу, дяди Лёни поблизости не оказалось. Выйдя за порог, решила присесть тут же рядышком. Потом постояла немного и вдруг ка-ак припустила по двору в сторону улицы. Думаю: «Остановит, так остановит. А не остановит, и хорошо, пойду домой, а то мамочка с Радибогой наверно опять к Мазуркевичу обратились, как тогда, когда я ночевала в халабуде с Найдой. Очень неудобно перед Мазуркевичем. Скажет, что за ребёнок ненормальный, всё время пропадает». С этими мыслями я неслась по мостовой улицы Ленина в сторону дома. Всё время оглядывалась, не гонится ли за мной сторож Лёня. Я даже про «тряпку» забыла. Только заметила, что очень скользко и холодно. Мороз подморозил дневную слякоть. Пальцы ног и рук замёрзли так, что пошевелить больно. Ещё нужно было всё время смотреть под ноги, чтоб не поскользнуться. Так, с опущенной головой, засунув руки подмышки, от фонаря до фонаря я приближалась к площади Кирова. Когда я дошла до очередного светлого круга от фонаря, вдруг огромная, чёрная человеческая фигура отделилась от дерева и преградила мне путь. Передо мной стояли ноги в широких брюках под длиннющим расстёгнутым пальто. Казалось, эти ноги сейчас разъедутся по скользкому тротуару в разные стороны – такие они были неустойчивые.
– И куда же мы направляемся, прелестное дитя? – на меня пахнуло спиртным перегаром, посильнее, чем иногда пахло от Радибоги.
– Домой.
Мой взгляд остановился на лохматой кудрявой голове без шапки.
– А не поздновато ли гуляем по городу в ночи? – в голосе незнакомца промелькнуло что-то доброе, ласковое. А странное выражение «в ночи» а не ночью, напомнило Радибогу, и мой страх куда-то делся.
–Я, дяденька, была на спектакле и вероятно заснула, – я решила притвориться взрослой, чтоб он не подумал, что я его боюсь, – А проснулась – всё кончилось, и я одна в пустом театре.
– Ай-яй-яй, какая неприятность! – воскликнул дядечка, всплеснул руками и потерял равновесие.
Но не упал, а просто развернулся вокруг себя. Фонарь осветил его спину, и я увидела на спине что-то большущее в тряпичном мешке на пуговицах. По очертаниям мешка я догадалась, что дядя нёс на спине аккордеон. Но не в футляре, а в наволочке.
– И кто же твоя мамка, что пускает своё дитя по ночам в театры? – продолжил дядя, словно читая стихи.
– Моя мама работает в театре Наталкой Полтавкой. Я сама хожу, когда захочу, – и с гордостью добавила, – По блату.
– Вот как, по блату? А-а-а! Так ты Лидкина дочка? Я знаком с ней. Мы вместе халтурили целый месяц. Я ей аккомпанировал. А счас я, видишь ли, играю в ресторане. Тебе не страшно? А то могу проводить до дома.
– Нет, нет! Благодарствую, не извольте беспокоиться, – как-то уж очень удачно подвернулось Радибогино, – Мне совсем рядом, добегу сама.
– Ну, беги, а я провожу тебя взглядом. Ноги, пардон, не держат. Передавай привет Лидочке от Константина. Скажи у неё вели-колеп-ное мэцо.
Я побежала. До угла, где я должна была свернуть на Карла Маркса, осталось несколько шагов и меня потянуло оглянуться. Константин, шатаясь, стоял посередине мостовой и махал мне обеими руками. Я тоже помахала ему обеими руками и свернула за угол.
От угла до ворот совсем немного, метров двадцать. Но пройти их оказалось гораздо труднее, чем весь путь от театра. Казалось, я приближаюсь к чему-то самому страшному на свете. Я же опять обманула маму! Опять пропала. А вдруг сейчас в нашей квартире сидит огромный, пузатый Мазуркевич в милицейской форме, с пистолетом на боку, и ругает маму за то, что я всегда пропадаю. Мне очень хотелось, чтоб там непременно был Радибога. Как прошлый раз. Я же помню, как он назвал Мазуркевича «угроза». Тогда бы я не так боялась этого «угрозу». Подхожу к воротам и поднимаю взгляд на наши окна. «Почему не горит свет? Что случилось? Меня не ищут? Или мамы нет дома, и она вся в слезах сидит в милиции в кабинете самого Мазуркевича?»
На ватных ногах подхожу к дому. Придерживая дверь, чтоб она не взвизгнула ржавой пружиной, заглядываю в тёмную парадную. Тишина. Поднимаюсь по лестнице. Замёрзшей рукой нащупываю и толкаю нашу дверь. Заперта. Достаю из кармана пальто свой ключ и тихонько проталкиваю его в замочную скважину. Никак не проходит. Так всегда бывает, когда с другой стороны вставлен ключ. Иногда я засыпаю, забывая вытащить его. Тогда мама, придя со спектакля, громко барабанит в дверь, чтоб разбудить меня. А сплю я крепко, и маме долго приходится барабанить. Я барабанить не хочу. Наверно мамочка нанервичалась и крепко уснула. Не надо будить её.
Мой рот раздирает зевота. Я совсем не держусь на ногах. «Лучше я сейчас тут на тряпочке посижу, перестану нервичать, потом постучу…»
МАРИЯ ИВАНОВНА И МАЗУРКЕВИЧ
И вот я уже лечу на моей огромной «тряпке» над городом Кировоградом. «Тряпка» услужливо прогибается подо мной, мягко принимая форму моего тела. Я лежу на животе и смотрю вниз. Солнечный день. Мне хорошо и тепло. Я вижу крыши домов. Лечу над театром, вдоль улицы Ленина и вылетаю на площадь Кирова. Пролетая над памятником, вижу обкаканную голубями голову товарища Кирова. «Надо помыть ему голову, а то ему наверно стыдно». Пролетаю над всей улицей Карла Маркса и возвращаюсь обратно к нашему дому. Во дворе по дорожке идёт пузатый Мазуркевич, а рядом с ним бегут, заглядывая ему в лицо Ритка и Элька. Они ябедничают на меня, называют брехухой. Мазуркевич заглядывает в халабуду. Вдруг Ритка поднимает голову, замечает меня на летящей тряпке и тычет вверх пальцем. Тряпка скукоживается, и я падаю вниз, прямо в руки Мазуркевича.
– Пустите! Пустите! Я сама нашлась, уже пришла! – кричу, изо всех сил отпихивая Мазуркевича.
– Тише, тише, Ветунечка! Ты пришла, пришла… – слышу ласковый мамин голос, чувствую, как она гладит меня по голове, целует.
Открываю глаза. Я в моей комнате, в моей кроватке. Глазам больно от яркого дневного света. Заплаканная мама пристроилась рядом на кроватке и, улыбаясь, смотрит на меня. За столом сидит очень толстая, совершенно безбровая, но очень красивая тётя в белой пушистой вязаной кофте. Она похожа на мою куклу Тамилу. Её красивое румяное лицо обрамляют светлые кудряшки.
– Мария Ивановна, я вам благодарна за предложение. Но мне очень неудобно обременять вас, честное слово. И Петра Абрамовича тоже. Он уже третий раз ищет её, а она сама находится. Я, пожалуй, откажусь. Так стыдно, так стыдно! Он совершенно впустую поднимает столько народу…
– Ой, Лидочка, шо вы говори-и-те? – почти запела детским голоском огромная Мария Ивановна, – Прекрати-и-те угрызаться. Я вас умоляю. Цэ ж их работа. В общем, решили, я сейчас Светочку забираю до нас. И какой садик, я вас умоляю? Садик не поможе. Она ж в основном пропадае по ночам. Вечером вам всё равно придётся забирать её из сада домой. Лучше нехай расскаже, где она блукала всю ночь. Мине очень это интересно.
– Ну, доця, давай рассказывай, где ты была всю ночь.
– Я не блукала. Я пошла на спектакль. А все мои ложи были позаняты. Я залезла на галёрку. А в антракте я легла на скамейку, чтоб меня не увидели, и совсем нечаянно заснула. Потом проснулась, а уже всё кончилось. Меня даже дядя Лёня чуть не застрелил. Потом понял, что это я и хотел оставить меня ночувать на проходной. Даже тулуп постелил. А я не захотела и пошла домой.
– И он отпустил тебя одну?
– Нет, я сама убежала, потому что он пошёл курить с переляку.
– С какого переляку? – удивилась Мария Ивановна.
– Перелякався, когда я загремела скамейкой на весь театр.
– И как же ты не побоялась идти одна ночью? – мама прижала меня к себе.
– Я боялась, что ты будешь меня шукать и сильно плакать. И боялась, что угроза на тебя заругается. А больше никого я не боялась, даже Константина не забоялась.
– Какого ещё Константина?
– Такого, в длинном пальто и с аккордеоном в наволочке. Он твой знакомый, мамочка, правда, же?
– Костя, мой аккомпаниатор из филармонии что ли? Такой высоченный и худющий?
– Ага.
– Так что ж он тебя домой не проводил! – вскрикнула мама.
– Проводил, проводил. У него ноги шатались, и он проводил меня взглядом. До самого угла. И потом ещё махал мне руками. И я ему тоже махала, пока не завернула на Карла Маркса.
– Ну, зачем, зачем ты пошла в театр? Мало ли что могло случиться? Сейчас такой бандитизм! Спроси у Марии Ивановны. Она сама трясётся от страха за своего Мазуркевича.
Я посмотрела на Марию Ивановну. Её красивое лицо сморщилось и покраснело. А синие-пресиние глаза наполнились слезами.
– Та хиба ж сейчас страх? Вот когда он работал на Молдаванке в Одессе, та кажну ночь перестреливался с биндюжниками, ото був страх. Он же ж был тогда простой милиционер. Одягайтэ её, Лидочка. Хорошо, шо она не заболела. На дворе так похолодало.
– Когда утром я увидела её, спящую на каменном полу, всё! – думаю, воспаление лёгких обеспечено! Трогаю лоб, меряю температуру – нормальная. По-моему, она так намёрзлась во время войны, что её никакая простуда не берёт. Может простуда позже вылезет?