По-моему мама выпорхнула в окно и полетела в театр, оставляя за собой нафталиновый шлейф.
Оставшись одна, я заглянула в опустевшую коробку и на самом дне сбоку обнаружила какой-то удлинённый предмет. Крутила, вертела его в руках, не понимая, что это. Внезапно предмет сам распахнулся и превратился в огромный веер. Подобный веер я видела у «самашечей артыски» в нашем одесском дворе. Тот был гораздо меньше, и она таскала его в муфте. В жаркие дни вынимала и обмахивала им потное морщинистое лицо. Веер состоял из рваных, грязных перьев, перья летели во все стороны и «самашечая артыска» громко чихала. Описать веер из американской посылки словами невозможно, он был настолько прекрасен, что тогда моё катакомбное воображение не нашло бы подходящих слов для сравнения. Когда веер раздвигался, то постепенно возникала картина: на чёрном шёлковом фоне стояла птица с раскрытым веером хвостом невиданной раскраски. Каждое перо хвоста заканчивалось сияющим перламутром изумрудно-синим глазом. Сказочная птица была такая живая, что мне становилось жутко от взгляда её блестящих зелёных глаз, торчащих бусинками над клювом. Позже мама рассказала мне, что птица называется павлин и что они – точно такие павлины – существуют на самом деле. В данный момент меня охватил тот же восторг, который я ощутила при виде Жанниных золотых часиков. Я решила не показывать веер маме. Завернула его в красивую бумагу с сиреневыми цветочками и засунула под свою кроватку в самый дальний угол. Я боялась, что мама спрячет веер в чемодан или потащит в театр, и я больше никогда не увижу эту красоту.
Не поняв, я всё ещё наказана или уже отбыла наказание, решила не рисковать и сидеть дома. Тем более что наваленные кучей на столе вещи притягивали моё внимание. Я с удовольствием надела лимонно-жёлтый халат с драконами, запахнула его на себе чуть ли не два раза. Он всё время соскальзывал с моих плеч. Пришлось подвязаться красным поясом от маминого платья. Потом как-то умостила на голове соломенную шляпу с подсолнухом и натянула лайковые перчатки, достающие мне до плеч. Полупустые пальцы перчаток загибались и были подобны когтям огромной сказочной птицы. А себе я казалась такой красивой, что само тело стало вытанцовывать гопак из спектакля «Наталка-Полтавка». Сами собой вспомнились слова маминой финальной песни, и я запела, кружась вокруг стола и притоптывая в такт музыке во всю звучавшей в моей голове:
– Ой, я дивчина полтавка,
А зовуть мэнэ Наталка!
Дивка проста, нэ красыва,
З добрым сэрцэм, нэ спэсыва.
Коло мэнэ хлопци вьються
И за мэнэ часто бьються.
А я люблю Петра дуже,
До другых мэни байдуже.
ЛЕВ
В глубоком поклоне я развернулась к порогу, к воображаемому зрителю. Кто-то захлопал в ладоши. Подняв голову, я обнаружила, что воображаемый зритель превратился в совершенно реального дядю в красивом сером костюме, при галстуке и в чёрных лакированных туфлях. Эти сияющие блеском туфли поразили меня сильнее, чем неожиданное появление незнакомца. С абсолютно серьёзным лицом он, не переставая хлопать, всё время повторял:
– Браво, браво! Браво!
Я застеснялась и убежала в другую комнату. Какое-то время стояла за дверью, боясь пошевелиться. Щёки мои пылали. Прислушалась. Ни звука. Ушёл что ли? Решилась выглянуть. Неизвестный дядя стоял лицом к окну и что-то мурлыкал себе под нос, переваливаясь с пяток на носки. При этом лакированные туфли тихонько поскрипывали. Руки он держал в карманах брюк, фалды пиджака собрались складками на спине. Я смотрела на эти складки и не могла произнести ни слова. Наконец дядя, будто чувствуя мой взгляд, повернулся ко мне. Его лицо ничего не выражало. Он просто внимательно разглядывал меня. Я осмелела и спросила:
– Ты кто?
Дядя тихонько попукал губами, сощурил один глаз и изрёк почти женским голосом:
– Я лев. А ты невоспитанная мадмуазель. Ты всегда взрослым тыкаешь?
– Я тебя ничем не тыкала.
– Ну, ты же сказала незнакомому взрослому человеку «ты»?
– Сказала. А ты тоже невоспитанный. Даже не постучался и напугал ребёнка.
– Это ты ребёнок? Я вижу перед собой разряженную фифу.
Он провёл указательным пальцем, на котором сверкнул золотой перстень с синим камнем, по подоконнику, внимательно рассмотрел палец и ткнул мне его чуть ли не в нос.
– Вместо того чтоб выдрющиваться, лучше бы пыль вытерла.
– Я не… это… не дрющилась, а репетирывала концерт! – почти выкрикнула я, – А тебя никто не приглашал!
Дядя достал из кармана пиджака аккуратно сложенный белый носовой платок и вытер им пыльный палец. Опять смешно попукал губами, резко вздохнул и тоже выкрикнул своим противным высоким голосом:
– Нет приглашали! Лидия пригласила, а сама отсутствует! Она что-нибудь мне передавала? И где она сама?
– Она побежала в театр посмотреть в трюмо, а то в нашем зеркальце не видно весь пиджак.
– И долго она там будет смотреть на пиджак? Моё время уже вышло.
Он опять попукал своими пухлыми мокрыми губами и, заглянув в другую комнату, направился к двери. Вдруг остановился, будто вспомнил что-то.
– А ты кто тут?
– Я вообще-то Света, дочка её… ну Ветуня. А ты что за лев такой тут?
– Лев это моя фамилия…. Значит, ты её дочка? Странно. Она про тебя ничего не говорила. Знаешь что, Света, я ухожу, моё время вышло, и патрон будет недоволен… Ты не говори Лидии, что я приходил, ладно? А за молчание вот тебе… – он вытащил что-то из кармана пиджака и швырнул на стол. Развернулся на своих скрипучих подошвах и ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь.
На столе лежала конфета. Брать её почему-то не хотелось. Хотя, если б она досталась мне другим способом, я бы сразу слопала её с большим удовольствием. Долго разглядывая конфету, размышляла: если я сейчас скушаю её, то придётся молчать про этого льва, а мне очень хочется рассказать маме, что приходил какой-то лев в сером костюме и в скрипучих лаковых туфлях, всё время пукал толстыми губами и даже ни разу не улыбнулся. А мне взрослые всегда улыбаются…. И разговаривал со мной строго, будто я виновата. Что же делать? Конфету очень хочется…. Рассказать тоже хочется. И тут вспомнила, что я этому противному льву ничего не обещала. Он сам кинул эту конфету на стол! Сняв с себя шляпу и кимоно, чтоб случайно не запачкать, я взяла конфету и залезла на широкий подоконник с ногами. Мне хотелось получить, как сказала бы мама «двойное удовольствие», наслаждаться конфетой и смотреть во двор на игры мальчишек. Запихнув целую конфету в рот, выглянула в окно. И что же я там увидела! У ворот стояли моя мама и лев. Они о чём-то спорили, размахивали руками. Скорее всего, ссорились. Наконец мама взмахнула пиджаком, который держала в руке – лев отскочил. Испугался, что пиджак заденет его по лицу. Потом она побежала по дорожке между грядками к нашему дому. А лев исчез за воротами.
Мама просто влетела в комнату. Бледная, с раздутыми ноздрями, со слезами на глазах и сразу в крик:
– Зачем ты его впустила?
– Я не пускала, он сам зашёл…
– Почему не закрылась на ключ? Я же тебе приказала всегда закрываться на ключ!
– Я не успела…
– Не ври, он бы встретился мне во дворе…. Ну, ладно, что ты ему тут наплела?
– Ничего я не наплетала, он сам сказал, что я его тыкаю. А я не тыкала в него, честное слово, я только спросила «ты кто». Всегда так спрашивают, если не знают…. Он даже ни разу не стукнул в дверь.
Но мама уже не слушала меня. Повесив пиджак на вешалку, она залезла на подоконник, открыла форточку и стала на неё пристраивать вешалку с пиджаком. С трудом зацепила вешалку за форточку и, спрыгнув с подоконника, приказала:
– Не трогать, пусть проветривается. Это же издевательство, прислать такой прекрасный и такой вонючий пиджак! Наверно потому и прислали, что спасти его невозможно! Хотела в химчистку отнести, а Фоминична сказала – овчинка выделки не стоит, в химчистке выводят пятна, а не запахи. Ну почему я такая невезучая! – мама, рыдая, бросилась на кровать.
А вечером после спектакля мама пришла с Полиной. Я уже спала. Вернее притворялась, чтоб мама не ругала. Они о чём-то шептались, пока мама разогревала на примусе жареную картошку. Потом закрылись в другой комнате, и пили вино. Сначала разговаривали шёпотом о пиджаке, а потом опьянели и перешли на льва.
– Польди, ты бы видела своего протеже! Причесался, зализал свой чуб бриолином! И ещё с претензией! Мол, почему я не сказала, что у меня есть дочка! Представляешь? Ха-ха-ха! А я ведь сначала приняла его всерьёз. Адвокат всё-таки! Думала, чем чёрт не шутит? Будет Ветуне хорошим отцом. А он знаешь, что сказал мне позавчера, когда провожал после спектакля? «Лидия, мои намерения очень серьёзные! Такие серьёзные, что после регистрации брака хочу взять вашу фамилию»
– Ну, Лидочка, это понятно! Немцы расстреляли его родителей. Фамилия еврейская – Лев. Вот он и трясётся, вдруг немцы вернутся…
– Польди, а как же ему удалось спастись? Говорили, что немцы расстреляли всех евреев в городе. Даже детей…
Мама и Полина притихли и больше не смеялись.
– Так он как раз заканчивал в Москве юридический, когда началась война, – тихо продолжила Полина, – Украину сразу оккупировали. Он в Москве и остался. А теперь вот вернулся, а родителей нет. Квартира у него шикарная. Вот и спешит жениться, чтоб площадь не отобрали. Даже лучше, что у тебя ребёнок.
– А почему он не воевал? Всех же студентов отправили на фронт!
– Этого я не знаю. Може болезнь какая, а може лазейку яку нэбудь выискал в законе. Юрист всё-таки. Я только знаю, что в Кировоград он приехал сразу, как только освободили город. Заходил к моей маме, спрашивал про родителей. Наши мамы дружили ещё со школы. Наверно зря я вас познакомила. Это совсем не твой тип мужчины.
– Да, он тогда на премьере «Бесталанной» сказал, если я приму его предложение, он приложит все усилия, чтоб я бросила театр и стала домохозяйкой. Представляешь? Как медаль на грудь прицепил. Сказал, что мы будем вращаться в приличном обществе. Обалдеть – «вращаться»! Ха-ха! Две рубашки с крахмальными воротничками и манжетами в сутки! Я сказала – подумаю. А он даже не заметил подтекста в моём «подумаю». Я тогда чуть не прыснула ему в лицо. Польди, они там, в приличном обществе все такие бестактные? Знаешь, Радибога сказал, что у него скверное лицо. Как в воду глядел!
Успокоенная маминым отношением к противному льву, я крепко уснула. А утром меня разбудила тревожная мысль, которой ночью я не придала значения. Мама сказала – «чем чёрт не шутит, будет Ветуне хорошим отцом». Значит, мама ищет мне хорошего отца. Эта мысль сопровождала теперь меня повсюду. Я даже на прохожих мужчин смотрела пристально, примеряя его к себе в качестве папы. Решила, если какой-нибудь дядя мне понравится, приведу его к маме познакомиться. Хоть я совсем не скучала по Жоржу, всё же мне было немного жалко его. Мама ведь сказала, что он мой родной отец и что я должна быть вежливой, если он захочет общаться со мной. И в то же время во мне зародилась обида на Жоржа – он ни разу после того как украл меня, не подошёл ко мне, не искал встречи со мной. Поэтому я и сама старалась избегать его. Но к появлению нового, хоть и очень хорошего папы, я была всё-таки не готова. Правда, я могла бы принять в качестве отца Радибогу. Он мне нравился, несмотря на его смешной синий нос. В нём было что-то большущее, сильное, мягкое и доброе. Даже мама всегда смягчалась, когда он «заглядывал на огонёк попить чаю под семейным абажуром». Мне нравилось, когда они долго разговаривали на абсолютно непонятные мне темы, нравились красивые странные слова, которые он произносил. Я как на нитку нанизывала эти, как мне казалось, культурные слова, чтоб в удобный момент вставить их в разговор с взрослыми, и чтоб они воскликнули – «Какой культурный ребёнок!»
Но, к сожалению Радибога тоже не был маминым типом мужчины. Однажды за чаем он взял маму за руку и сказал:
– Я не делаю вам, Лидочка, предложения потому что вы неблагосклонны ко мне.
– Почему же, я очень благосклонна…
– … к моим поступкам, к моему терпению, к моей доброте. А хочется, чтоб без всех этих добродетелей вы были благосклонны ко мне. Любят не за что-то, а вопреки.
Из всего разговора я разжилась тремя культурными словами – благосклонность, добродетель и вопреки. Но применить их в то время так ни разу и не решилась. А вот смысл разговора уловила и поняла, что Радибога никогда не станет моим папой.
СВОБОДНОЕ ПЛАВАНЬЕ
Лето подходило к концу. Мама ждала какого-то отспуска. Часто мечтательно повторяла: «Вот наступит отспуск, и я уйду в свободное плавание! Отдохну от театра, театр отдохнёт от меня. Сделаю ремонт! Вот наступит отспуск! Вот наступит отспуск, поедем в Одессу к мамочке! Вот получу отспускные, куплю шкаф для одежды или кухонный стол с тумбочкой, нет, лучше кровать с пружинным матрасом, чтоб не мучиться, скрючившись в три погибели на скрипучей панцирной сетке… вы-сплю-юсь…»
И вот долгожданный день настал. Сегодня театр идёт «в отспуск». Моё детское воображение рисовало картину – идёт театр, идёт, и вот перед ним спуск. Как у нас на старой квартире, во дворе за забором начинался спуск к реке.
Умытая и наряженная, с огромным розовым бантом на макушке я шагаю с мамой в театр. Она за отспускными, а я посмотреть, как «театр идёт в отспуск». Очень волнуюсь, почёсываю запястья. Иногда закрываю глаза и фантазирую. Вот мы подходим к театру, а он – огромный дом – сам собой движется в сторону спуска! С распахнутыми дверями и окнами, с треском скользит вниз по улице к реке. Из окон, как паруса на ветру трепещут белые прозрачные занавески. Вот-вот он войдёт в воду как пароход и пустится «в свободное плаванье». И тоже будет отдыхать от мамы. Даже слышу, как он стонет и кряхтит от собственной тяжести. Скрипят и хлопают все двери и форточки.
Мама тоже уйдёт в «плаванье», как мой покойный дед кочегар. Бабуня часто вспоминала, как провожала деда в «плаванье». Теперь в «плаванье» я провожаю маму. А может она и меня возьмёт с собой.
Осталось пройти через сквер и, наконец, увидеть идущий театр. Сквозь густую листву высоких деревьев театр пока не виден. Считаю шаги – раз, два, три! Открываю глаза,… а он – стоит себе, как вкопанный, и не собирается ни в какой спуск и ни в какое плавание! Конечно, я опять всё придумала! Я уже не маленькая дурочка, я уже большая и прекрасно понимаю, что все дома вкопанные и ничто их не сдвинет с места, … но так хотелось …
МОЯ ВТОРАЯ ПРЕМЬЕРА
Мама тоже не отправилась в свободное плаванье. Она с понедельника каждый день отправлялась с концертной бригадой в колхозы «давать шефские концерты». Возвращалась под утро. Как мёртвая падала в постель, чтоб выспаться, потом утром накормить меня и опять уехать на грузовике в подшефный колхоз. Я плакала, просила взять меня с собой. Она тоже плакала и говорила, что детский организм не выдержит такой долгой трясучки, что у неё на попе мозоли от деревянных лавок, на которых бедные артисты трясутся в кузове «видавшего виды» грузовика.
– Я тоже хочу видеть виды! А ты запираешь меня в хате! Мне скучно, скучно! – хныкала я и топала ногой.
– Что же мне оркестр нанимать, чтоб ты не скучала? Лучше скучать, чем мучиться! Я не хочу тебя брать!
– А ты захоти, захоти! Я тоже концерт умею давать! Я все твои песни знаю – и «Дивчину Наталку», и «Мисяць на нэби», и «Давай закурим», и «Виють витры»! Жорж хвалил меня за одесский ле… этот, ле-пер-туар. Я знаю – «Купите бублички», как «Кавалер барышню хочет украсть», «С одесского кичмана», и стихи знаю про «Бурю мглою» и про «Дождик-дождь». Я даже лучше тебя могу концерт давать. Бабуня плакала, когда я ей спела «Товарищ, товарищ, болять мои раны! Болять мои раны в глыбоке…», – зарыдав, я бросилась маме в колени, – Захоти, захоти и возьми меня в колхоз, а то я заболею аж в три погибели!
И мама сдалась.
В подшефный колхоз театр отправил молодых актёров комсомольцев. Грузовик, по-моему, трясло совсем не от плохой дороги, а от песен, анекдотов и смеха. Я была счастлива! Пела и хохотала вместе со всеми. И никак не могла понять, почему мама не хотела брать меня с собой.
До колхоза ехали часа четыре. Грузовик остановился прямо в поле, на «полевом стане». Шофёр откинул борта, и грузовик превратился в сцену. Вскоре стали подъезжать грузовики и трактора с колхозниками. Они рассаживались перед нашим грузовиком прямо на земле. Концерт начался, когда уже солнце садилось, вечером. Ждали доярок. Я сначала сидела за грузовиком и смотрела в спины выступающим артистам. Мне всё время хотелось забраться по деревянной лесенке на «сцену» и тоже что-нибудь спеть. Я волновалась, чесала запястья, коленки и в уме давала себе команду – «вот сейчас… вот сейчас закончится номер, я опережу следующего артиста и залезу на грузовик». Но заканчивался номер, раздавались аплодисменты, конферансье Васыль, самый молодой и самый смешной артист, объявлял следующий номер. Мама пела последняя. Она исполняла весёлую и смешную песенку «Зэлэнэнький барвиночок». Я гордилась тем, что маме хлопали дольше и громче, чем другим артистам. Но меня обижало то, что мама всегда пела последняя в концерте. Потом я с радостью узнала, что последний номер в концерте должен быть самым лучшим. Вроде как на закуску.
Когда мама полезла на грузовик петь свой «Зэлэнэнький барвиночок», я вдруг, не помню как, оказалась с ней рядом. На удивление мама не прогнала меня. Скорее всего, потому что баянист Степан уже начал играть вступление и мама не стала отвлекаться на меня. Я так и стояла рядом с мамой и со страхом смотрела вниз на колхозников, пока не начался припев. Неожиданно для самой себя припев я запела с мамой. Мне очень нравился припев, потому что он очень смешной:
Ще, ще, ще, ще, ще-е-е блыще!
Прысунься ще блыще!
Мама, то есть какая-то дивчина, пела своему любимому, чтоб он придвинулся к ней ещё ближе.
Когда мама закончила песню, раздались очень громкие аплодисменты, крики «браво» и «бис». Мама стала кланяться. От смущения я тоже низко поклонилась. Раздался дружный хохот колхозников и аплодисменты усилились.
– А нехай малэнька ще заспивае! – закричал какой-то колхозник и все его поддержали.
– Спивай, спивай, дытынко!
Голоса колхозников становились всё громче и громче. А я стояла, смотрела на колхозников, вытаращив глаза, и от страха не могла сдвинуться с места. Выручил меня баянист Степан.
– Ну, шо, малэнька, будем петь? – он соскочил со своей табуретки, встал рядом и растянул баян.
Вдруг что-то тукнуло меня изнутри, я осмелела и крикнула громко-громко, на всё поле:
– Ой, я дивчина Полтавка! Исполняет Ветуня!
Степан заиграл вступление точь в точь как оркестр на спектакле, и я, совершенно машинально вступила во время и не заметила, как спела всю Наталкину песню. Потом Степан уверял всех артистов, что мы с ним ни разу не репетировали. А мама в слезах подтвердила. Сказала, что я не пропустила ни одной репетиции «Наталки-Полтавки» и потому знаю все песни наизусть.
После концерта нас пригласили в контору, где был накрыт стол. Посреди стола возвышалась громадная бутыль мутного самогона. За столом произносилось много тостов. Артисты выпивали, закусывая огурцами, помидорами, редиской и тушёным мясом с картошкой. Степан произнёс тост за мою премьеру. Поздравил с «боевым крещением» и сказал маме, чтоб она обязательно отдала меня в музыкалку, потому что у меня «прекрасный слух и есть чувство ритма». Все за это выпили. Кроме мамы. Мама не стала пить крепкий самогон, боялась сжечь связки. Я наелась до отвала, и меня стало клонить в сон. Как я очутилась в грузовике, не помню. Помню, открыла глаза, а надо мной множество сияющих бриллиантов, натыканных в чёрный бархат неба. Я лежу у мамы на коленях и мне так хорошо, как бывало только с Бабуней в Одессе. А звёздочки летают по небу и исчезают, оставляя светящийся след. Кто-то сказал, что нужно успеть загадать желание, пока летит звезда. Я никак не могла выбрать желание – так много всего хотелось, а какому желанию отдать предпочтение, не могла решить. Звёзды всё летали и летали, пересекая небо светящимися хвостами, пока я не вспомнила самое любимое Бабунино желание: «Щоб нихто, николы, никого нэ убывав». Желание оказалось длинное и никак не вмещалось в светящийся хвост звезды. Пришлось долго-долго репетировать желание скороговоркой, и, наконец, когда я всё-таки успела произнести Бабунино желание, звёзды стали меркнуть, а небо с одной стороны посветлело, потом порозовело, и кто-то произнёс:
– Звездопад иссяк. Светает.
Так до конца недели я и объездила с бригадой артистов все подшефные колхозы театра. Я больше не волновалась. Поднималась на грузовик следом за мамой, будто так и задумано. Вместе с мамой кланялась, чем вызывала дружный смех колхозников и обязательно, как по заказу кто-то из зрителей выкрикивал пожелание, «щоб и дытына заспивала». Наверно была какая-то высшая логика в самом моём появлении на грузовике, которая и диктовала просьбу зрителей. Мой «номер» всегда проходил на «ура». Я настолько осмелела, что на последнем концерте под восторженные аплодисменты колхозников исполнила почти весь свой «лепертуар». Потом артисты, смеясь, спрашивали, похлопывая меня по плечу:
– Ну как «прощальная гастроль»? Удалась?
– А як же?! – победно восклицала я, и тут же, смутившись, пряталась за маму.
ХАЛТУРА
Шефские концерты закончились. Утром я с нетерпением ждала, когда же мама проснётся, чтоб, наконец, пуститься в долгожданное «свободное плаванье». От этого «свободного плаванья» я ждала чего-то необычного и удивительного, тем более мама сказала, что «в отспуск поедем в Одессу к Бабуне». Эту фразу я запомнила больше всех там фраз про шкафы, ремонт и пружинный матрас. Неужели мама забыла про свои мечты, и всё останется по-прежнему?
Я стала покашливать, знала – мама больше всего на свете боится, что я простужусь. Покашливала, покашливала, пока не закашлялась по-настоящему. Но никакой реакции. Тогда я стала ронять предметы – табуретку, кружку.
– Прекрати греметь! – раздался умоляющий сонный голос мамы из другой комнаты.
Я тут же заглянула к ней. Мама даже не собиралась просыпаться. Она лежала, как кошка на солнышке. На лице застыла блаженная улыбка. Я ткнула свою мордочку маме в подмышку и тихонько заскулила:
– Мамулечка! А когда ж ты пустишься в «свободное плаванье»? Ты же обещала, «вот наступит отспуск, вот наступит отспуск…»
Мама лениво потянулась, потом стиснула меня в своих объятиях и промурлыкала:
– Так вот же оно – «свободное плаванье», солнышко моё! Это такая метафора. Так говорят, когда не надо просыпаться, пока не выспишься. Не надо спешить на репетицию! Делай, что хочешь, никто тобой не командует, и ты никому не подчиняешься.
– А что поедем в Одессу, это тоже такая мета-фора? Мета-фора значит брехня?
– Не-ет, доця, не брехня! Я очень хочу к мамочке, хочу в Одессу к морю. Но всё дело в том, что нам не полностью заплатили отпускные. Какие-то копейки. Обещали расплатиться в конце сентября. Как я поеду к мамочке без денег, без подарков? Я у неё в неоплатном долгу за тебя. И опять приехать и сесть к ней на шею? Наши продовольственные карточки в Одессе не отоварят, пропадут. Так что свободно плавать будем в Кировограде. Кстати, тут говорят, есть пляж. С песочком. И водичка прозрачная, чистая.
– А Бабуня говорила, что тут нет моря.
– Моря нет, а есть речка Ингул. Хорошая идея! Мы сейчас позавтракаем, соберёмся и пойдём на пляж.
– Я в речке не хочу плавать, она грязная и холодная. Меня Жорж кидал в речку, и я сразу заболела.
– Ничего себе! Почему ты мне ничего не говорила?
– Просто забыла.
–А мы посмотрим, если речка грязная и холодная, купаться не будем. Просто посидим на песочке. Хорошо? А вечером сходим на вторую серию «Тарзана».
– Ура! Хочу Тарзана и Читу любименьких!
Пока мама наводила марафет, я собирала в торбочку посудку, чтоб играть на пляже в песочке. Но радость моя оказалась преждевременной. В дверь властно постучались. Мама быстро накинула халат и повернула ключ в двери.
– Слава богу, Лидочка, что я вас застал! – запыхавшийся Игорь Палыч рухнул на табуретку, – Собирайтесь, к двенадцати нужно быть в филармонии, нас ждут.
– А что случилось? Кто нас ждёт? – брови у мамы взлетели под чёлку.
– Халтура, Лидочка, халтура! – радостно визжал Игорь Палыч, потирая руки. – Правда, это нелегально, – он понизил тон, – Никому ни слова, чтоб не дай бог не пронюхали в управлении культуры. В общем, так – твоя ставка 25 рэ. за концерт. Панько читает Гоголя, запросил тридцатку. Ну, ты ж понимаешь, он заслуженный. И он такой смешной. А как без юмора в концерте? Никак. Остальным по двадцатке. Я прикинул – концерт на полтора часа. Я даже не спрашиваю, согласна ли ты. Правда?
– Конечно, деньги нужны и я согласна. Но как с Ветуней?
– Я тоже буду концерт давать, я много номеров знаю…, а то без меня мама не будет ездить, – робко подала я голос из угла с игрушками.
– Нет, нет, только без ребёнка, – нахмурился Игорь Палыч, – Большая ответственность. Пока неизвестно, что с транспортом и так далее. Пока договорились, что машины будут присылать из клубов. А что за машины… не знаю. Ребёнка лучше не брать. И чтоб она во дворе тоже не болтала языком.
На следующий день мама уехала на халтуру. С одной стороны было обидно, что свободное плаванье отменилось, а с другой мне даже нравилось, что я опять была предоставлена себе самой. Я опять могла гулять во дворе, сколько душе влезет. Теперь я не боялась, что мама унюхает пёсий запах Найды. Я опять обнимала собаку, водила её к себе домой, кормила супом с тушёнкой. А мама, чувствуя свою вину, хвалила меня за то, что я съедала всё, что она мне оставляла.
Я знала, что дед Ритки и Эльки ездит с моей мамой на «халтуру», но молчала. Они тоже соблюдали конспирацию. Мы опять подружились. Поделили с мальчишками танк. Мальчишки владели танком с утра до вечера. А вечером, когда они уставали воевать, танк оккупировали мы. К концу лета между траками разорванных гусениц пророс высокий бурьян. Наломав веток бурьяна, мы устелили ими дно выпотрошенного танка. На смотровые щели повесили занавесочки из американской бумаги в сиреневых цветочках. Притащили много игрушек. До темноты играли «в домик». Девчонки обзавидовались, увидев мою посудку. Ритка, правда, скорчила гримасу, мол, через неделю она пойдёт в первый класс, станет ученицей, и ей некогда будет играть в детские игры. Дед Панько уже научил её читать по слогам сказку «Три поросёнка». На следующий день Ритка принесла картонную старенькую книжку-раскладушку про трёх поросят, с картинками, затрёпанную и грязную, как сами поросята в жизни, и долго-долго читала нам по слогам. Она так задирала свой курносый нос, что мне захотелось тоже проявить какую-нибудь грамотность. Какая я дура! Мне бы прочесть им стишок про дождик или «Буря мглою небо кроет», а почему-то хотелось, чтоб они подумали, что я знаю сказки посерьёзнее «Трёх поросят».
– А про Маленького Муха знаете? – как то само собой сорвалось у меня с языка; это когда мы жили у Лидии Аксентьевны, Витюнчик всё время просил свою маму, чтоб она почитала ему сказку про «Маленького Муха». Сказку я так и не услышала, запомнила только название.
– Не знаем. Расскажешь? – попросила Элька.
Ритка на удивление тоже проявила интерес:
– Давай, рассказывай, а то я уже устала читать, – и она как взрослая вздохнула.
– Значит так…, – начала я, совершенно не имея представления, что мне взбредёт в голову в следующую минуту, – Маленький Мух… жил в Одессе… Жил он себе в Одессе и был очень смелый. Наши ушли из города, чтоб заманить румынских фрицев, а потом, когда они заманятся, чтоб обмотать весь город колючей проволокой и заарестовать всех сразу. Людей с дитями, и даже бабушек и дедушек, всяких там соседей, наши спрятали в катакомбы.
– В какие катакомбы? – тихо перебила Ритка, и я поняла, что девчонки внимательно слушают.
Дальше я сочиняла уже смелее:
– Катакомбы – это такие тёмные калидоры под землёй. Там очень страшно, но зато фрицы туда не сувались. Ну, значит, вот… наши, значит ушли, а Маленький Мух остался и стал храбрым партизаном. Он был такой малюсенький, что фрицы не замечали его. А на всякий случай у Муха была шапка-невидимка. Фрицы поснимали все наши красные флаги и понавесили везде свои чёрные. Тогда Маленький Мух ночью залезал на дома и скидывал чёрные флаги на тротуар. Фрицы опять их вешали. Маленький Мух подумал:
– Я очень не доволен, что фрицы опять вешают свои флаги на дома. Нужно что-то придумать.
Три дня и три ночи он сидел в катакомбе и думал! А утром он пошёл на развалку и нашёл там много красной бумаги. Три дня и три ночи он сидел в тёмной катакомбе и вырезал ножницами звёзды. Когда он нарезал целый мешок звёзд, то выглянул из катакомбы.
– Ни фига! Это ж сколько нужно красной бумаги, чтоб нарезать целый мешок звёзд, – возмутилась Ритка.
– Он же партизан, вот и нашёл, потому что партизаны всё могут! – встала на защиту Муха Элька, – Ты же веришь, что поросята строили себе домики? Это же сказка. Ну, и что дальше?
– Была тёмная ночь, и задувал сильный проклятущий ветер Боря. И когда Мух стал разбрасывать по тротуару красные звёзды, злой Боря их сдувал и уносил в море. Тогда Маленький Мух встал посреди площади и закричал: «Ветер Боря! Ты могуч, ты гоняешь стаи туч! – как-то само собой вспомнилась мне сказка Пушкина «Про мёртвую царевну», которую часто читала нам Жанна на старой квартире, и я продолжила, удивившись, как, кстати, вспомнилось про ветер: – Ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе! Не боишься никого, кроме бога одного! Помоги победить фрицев! А то мы все погибнем!» И вдруг Боря завыл, закружился вокруг Муха и сразу улетел в море. А вместо себя прислал холодный дождь. Мух стал разбрасывать по городу красные звёзды. Они прилипали к мокрому тротуару. А когда он разбросал все звёзды, Боря пригнал мороз, и звёзды примёрзли к тротуару. А наутро полицаи отковыривали звёзды острыми штыками, но у них ничего не получалось. Тогда они забоялись и стали сдаваться нашим…. А Маленький Мух сел на верблюда и уехал из Одессы освобождать Европу.
Я замолчала. Ритка сидела, насупившись, а Элька стала тормошить меня:
– И шо, всё?
– Нет, не всё! Маленький Мух много напридумывал, я расскажу завтра, хорошо?
На самом деле я почувствовала такую усталость, что больше не могла придумывать.
– Хорошо. Только если бабушка отпустит, – как-то грустно сказала Ритка и стала собирать свои игрушки.
И тут же, как бы в подтверждение Риткиных слов, во дворе раздался низкий певучий голос бабушки.
– Маргарита! Элеонора! Вы где? Домой немедленно!
Девчонки сразу исчезли, а я сидела одна в танке и смотрела на кружок тёмно-синего неба над головой. В его глубине уже появились звёздочки. Я ощущала, будто внутри меня лопается бесконечное множество воздушных пузырьков, как в морской пене, выброшенной на прибрежный песок. Что это было, я не понимала, но совсем не хотелось шевелиться. Боялась разрушить это незнакомое, но очень приятное состояние. Хотелось тихо плакать или летать. Я стала выкарабкиваться из люка танка наверх, к мерцающим звёздам.