Слова « разделить ответственность за ребёнка» – жирно подчёркнуты карандашом.
ХАЛАБУДА
И всё-таки я опять потерялась. Вернее не совсем потерялась. Я находилась под носом у всех, кто искал меня. Просто крепко спала, обняв большую тёплую собаку по имени Найда, в халабуде, которую мы всем двором целый день строили для неё.
Не знаю, откуда эта Найда пришла, но мы, дети, бегающие по двору, играя в догонялки, вдруг одновременно застыли, увидев её. Она стояла в воротах и с грустной надеждой смотрела в наш двор. Мы гурьбой тихо подошли к ней на безопасное расстояние – вдруг укусит. Собака вильнула хвостом и едва слышно скульнула. Кто-то из хлопцев сказал, что она голодная, нужно её покормить. А рыжий Кецык смело подошёл к ней, погладил по спине. Я стояла, замерев, не могла оторвать взгляда от собакиных глаз. На меня смотрел мой Жулик.
– Жулик, Жуля, мой любимый. Ты прибежал аж с Одессы, ты шукал меня? – удивлённо шептала я, медленно приближаясь к псу, – Как ты вырос, такой стал большой, – я обняла его за шею и ощутила под шерстью сплошные кости, – Какой же ты худющий. Идём со мной, у меня есть суп с американской тушёнкой. Я никогда тебя больше не брошу. Это мой Жулик! – сказала я стоящим вокруг хлопцам.
– Это никакой не Жулик! – крикнул Толик, – Это самая настоящая сука! У Жуликов всегда яйца есть под хвостом, а у неё нету. Значит сука. Мне дядя Лёня рассказывал.
Насколько я помню, у моего Жулика не было никаких яиц под хвостом. Я была уверена, что это Жулик. Такой же тёмно-рыжей масти, с чёрной шерстью вокруг глаз, и чёрными лапами. Только уже взрослый большой пёс. За время, что он бежал из Одессы, конечно, он вырос. Я же тоже выросла, даже бундечка, сшитая Бабуней на вырост, валяется под кроватью без надобности.
– Хлопцы, а давайте это будет наша собака! Построим ей халабуду, и она никуда не убежит. Будем кормить её, учить командам, – предложил Толик, самый старший и самый главный хлопец нашего двора.
– Ты, Мавка, не отпускай её, а мы стройматериалы соберём на халабуду.
Пока мальчишки под командованием Толика собирали всякие палки-доски, я повела Жулика к себе домой. Одной рукой держала его за тощую шею, другой подталкивала сзади. Жулик не сопротивлялся, наоборот радостно вилял хвостом и даже изредка пытался лизнуть меня в нос.
Пока я вытаскивала из-за пазухи ключ, висящий на шнурке до самого пупка, и вставляла его в замочную скважину, Жулик послушно сидел перед дверью, и вертел головой с остро торчащими ушами – наблюдал за моими действиями. Когда дверь распахнулась, он первый вбежал в комнату и почему-то сразу залез под стол. И слава богу! Из другой комнаты вышла мама, натягивая красивое, в розовых цветочках платье. А я-то была уверена, что мама ещё не пришла с репетиции. Губы у неё были ярко накрашены, и она сомкнула их, чтоб не запачкать помадой ворот платья.
– Ветуня, я иду по делам, а потом сразу на работу. Боже, чем тут воняет? Ты не жди меня. Сама ужинай…. Вот только что не воняло…. А ну дай понюхать, – мама взяла меня за плечи и притянула к себе, – Ясно, опять псиной воняешь… Какой-то неистребимый запах. Как от твоего одесского Жулика.
Я стояла, замерев от страха. Вдруг Жулик вылезет из-под стола! Но пронесло. Мама подушилась своим «Красным маком», чмокнула меня в щеку и выбежала из квартиры, крикнув на прощанье:
– Пойдёшь во двор, запирай дверь! Не зря же твой Радибога замок вставлял.
Как только мама захлопнула дверь, Жулик высунулся из-под стола. Скатерть косынкой обрамляла его морду. Совсем по-человечески Жулик смотрел на меня, будто задавал немой вопрос: «Уже можно высовываться?»
– Выходи, уже можно. Какой ты молодец! Всё помнишь. Помнишь, как она тебя не любила и всегда прогоняла в Одессе! Запомнила, как ты воняешь, узнала… Она и сейчас выгнала бы тебя, но ты, умничка, сидел тихо, не высовывался. Ты самый умный пёс на свете.
Я налила полную алюминиевую миску супа с американской тушёнкой и поставила перед Жуликом. Он быстро и громко хлебал. Потом долго-долго вылизывал миску – гонял носом её по всей комнате. Убедившись, что миска давно пуста, Жулик разлёгся на полу и, положив голову на передние лапы, удовлетворённо вздохнул. Счастье наполнило меня, как воздух наполняет резиновый шарик – вот-вот взлечу! Теперь никто мне не нужен! Кроме Бабуни, конечно, и мамы. И Ритка с Элькой не нужны. Пусть у них даже десять пап, а у меня ни одного. Подумаешь, задаваки. Я так хотела рассказать им про Читу, Тарзана и Джейн, так готовилась. А они, оказывается, уже посмотрели. Дедушка «по блату» всегда водит их на все фильмы! Даже слушать не хотели! Ритка стала затыкать свои уши и Элька тоже. «Знаем, мы самые первые в нашем дворе посмотрели про Тарзана!» Теперь я залезу в танк с Жуликом. Теперь он будет защищать меня от всех.
В дверь забарабанило сразу несколько кулаков.
– Мавка! Найда у тебя? – это был голос Толика, – Выводи, халабуда почти готова.
Жулик заскулил и бросился к двери. Я открыла. Жулик сразу бросился к хлопцам. Толик почесал его за ухом и приказал:
– За мной!
Жулик, радостно мотая хвостом и попой, ринулся вслед за Толиком, прыгающим через две ступеньки вниз.
Мне было обидно, но я всё же побежала за ними.
Халабуду мальчишки построили под акацией, возле стены разрушенного дома, развалины которого располагались в самом центре двора. Халабуда в виде шалаша, оказалась высокой и просторной внутри. Любой мальчишка свободно залезал в неё.
– Видишь, Найда, какой у тебя дом! Ты будешь тут жить, и стеречь наш двор. А мы будем тебя кормить и учить всяким командам.
– Это не Найда, это мой Жулик. Даже моя мама узнала его по псиному вонянию, – но меня никто не слушал.
Кецык, самый мелкий из пацанов, залез в халабуду и стал звать Жулика. Жулик вилял хвостом, вертел мордой, переводя взгляд с Толика на Тюлю, с Тюли на меня.
– Найда! Сюда! Место! – надрывался, выглядывая из халабуды Кецык.
– Это Жулик, он не полезет, он только меня знает. Вылезай Кецык! Счас увидите, – сказала я и потащила Кецыка за ногу.
Я решила сама залезть в халабуду, чтоб продемонстрировать хлопцам власть над Жуликом. Кецык вылез и сказал, что там надо что-нибудь постелить, неудобно лежать, камни муляют бока. Я вспомнила про бундечку, лежащую под кроватью.
– Подождите, я счас подстилку принесу, я скоро!
Когда я принесла бундечку, то увидела, что возле халабуды собралось много народу. Дети и взрослые кричали друг на друга, спорили, отталкивали мальчишек от халабуды, возмущались.
– Не хватало нам во дворе ещё бродячих собак, чтоб детей чесоткой заразили! – кричала бабушка маленькой Леночки, подхватив ребёнка на руки.
– Чесотка ладно! А если покусае яку дытыну? – визгливо выкрикнула чья-то бабушка.
– Шо за шум, а драки нет? Доложить обстановку! – раздался зычный командный голос.
Все повернулись и затихли. Подошёл высокий симпатичный дядя в выгоревшей гимнастёрке. Его грудь зазвенела орденами и медалями, когда он присел на корточки перед Жуликом.
– Ну что, бедолага, как же ты выжила в войне? Как же тебя не сожрали? А теперь гонят тебя? – он повернулся к Толику, – Ты про эту суку говорил? Хорошая собака, только настрадалась, наголодалась. Вы молодцы, ребята, – дядя погладил Жулика по спине, потом большим пальцем приподнял ему губу и посмотрел зубы, – Не молодая уже, ей лет десять. Умная, потому и выжила.
– И ничего он не старый, – оскорбилась я за Жулика, – Бабуня говорила, что он ещё маленький. А большим он вырос по дороге, когда бежал сюда из Одессы ко мне. Его зовут Жулик.
Вокруг меня раздался громкий смех. Я оглянулась. Смеялись все: пацаны, злые тёти, какие-то девчонки, их я ещё не видела во дворе, а главное смеялся дядя в гимнастёрке.
– Нет, милая, это не Жулик, а самая что ни на есть сука.
– Нельзя так обзываться! – я готова была расплакаться от обиды за Жулика, – Один дядька так назвал Мусю, а Бабуня сказала, что это плохое слово, чтоб я никогда его не говорила.
– Правильно, про человека так нельзя, а про собаку можно. Сука – значит, что она женского рода, девочка, – дядя прижал довольную собаку к себе, потрепал по загривку, почухал пузо, – О! Да у неё будут щенки! Вон, сиськи как набрякли! А назвали как? – обратился дядя к Толику.
– Она будет Найда. Мы её нашли, вот и Найда.
Дядя Коля оказался отчимом Толика. Он несколько дней как вышел из госпиталя. Прошёл войну без ранений, вернулся домой, стал работать на железной дороге и сразу напоролся на немецкую мину. Толик сказал, что теперь дядя Коля будет главным начальником железной дороги. Это произвело большое впечатление на его друзей, они стали слушаться Толика и даже подражать ему во всём. Особенно в том, как Толик чвыркал слюной сквозь передние зубы. Этому его научил дядя Коля. Хлопцы часами соревновались, отмеряя шагами длину чвырка.
Я стояла у халабуды, еле сдерживая слёзы, потому как была уверена, что это всё же мой Жулик. Кецык взял у меня бундечку и постелил её в халабуде. Две девочки с дальнего конца двора принесли большую миску с борщом и поставили перед носом Жулика, то есть Найды. С этими девочками – Лорой и Галей я стала дружить. Эта дружба скрасила мою обиду за Жулика, и я постепенно тоже стала называть его Найдой. Набрякшие сиськи собаки убедили меня.
– Найда, сидеть! Найда, стоять! Найда, рядом! – Толик, Кецык и Тюля заставляли Найду выполнять команды, но собака, радостно виляя хвостом и попкой, только заглядывала в лица мальчишек и всё время норовила подпрыгнуть и лизнуть кого-нибудь в нос.
– Главная наша задача, – строго сказал Толик, – приучить её к жилью. Мы должны по очереди залезать в халабуду, чтоб показать ей пример.
И мы по очереди лежали в халабуде зазывая Найду, предлагая ей всякую еду, объясняя преимущества её нового жилья перед беспризорным шатанием по чужим дворам и улицам в поисках ночлега и пищи.
К вечеру двор опустел. Детей позвали родители. Меня никто не позвал. С ключом на шее я «тынялась», как говорила Бабуня, по двору вместе с Найдой. Пыталась с ней залезть в танк. Подсаживала её под попу, чтоб она прыгнула на танк, но собака упрямилась, вырывалась из моих рук, и даже один раз зарычала и укусила меня за руку, но совсем не больно. Я понимала, что мне выпала важная роль – уложить Найду спать в халабуде. Правда, мне этого никто не поручал, я сама так решила. Это как в игре в жмурки – кто последний, тот и жмурит. Во дворе я осталась последняя, значит, мне и укладывать Найду.
Совсем стемнело. Найда ходила за мной по пятам. Наверно думала, что я опять поведу её к себе домой.
– Ну что, Найдочка, уже поздно, надо спатоньки укладываться, лезь в свою хату, – умоляла я собаку.
Найда смотрела на меня вопросительно и не лезла в халабуду. Тогда я залезла первая и позвала её:
– Иди ко мне, я тебе песню спою и ты сладко-сладко будешь спать, – ласково позвала я Найду и придвинулась к стенке.
Найда мгновенно очутилась рядом. Кряхтя, она долго мостилась. Наконец удобно улеглась и сразу же начала чухаться, искать блох и клацать зубами. Точь-в-точь как Жулик.
– Перестань, а то я не буду тебя баюкать. А давай лучше я тебе спинку почухаю. Ты сразу заснёшь. Я всегда засыпаю, когда Бабуня чухает мне спинку.
Моя рука утонула в мохнатой шерсти. Найда с удовольствием посапывала, иногда вздрагивала, поскуливала. А я всё думала, как бы мне выбраться из халабуды, чтоб не потревожить чуткий собачий сон. Думала, думала и не заметила, как сама очутилась в крепких объятиях тёплого сна.
Проснулась утром от холодного сна. Во сне мы с Бабуней на перроне Одесского вокзала лежали на нашей перине. Бабуня обнимала меня, заставляла поспать, пока не пришёл поезд на Кировоград. Было холодно, и я просила Бабуню укрыть меня. Бабуня вытаскивала из-под меня перину и ею укрывала меня. Я оказывалась на голом асфальте перрона. Становилось жёстко и ещё холоднее. Я жаловалась, что спинка мёрзнет и муляют камни. Бабуня опять подкладывала под меня перину, но я никак не согревалась. И этот кошмар всё длился и длился – Бабуня то укрывала меня периной, то подсовывала её под меня, пока я не услышала женский голос прямо над ухом:
– Уже бегу! Только воды наберу.
Загремели вёдра. Кто-то набирал воду в колонке.
Я открыла глаза. Где я? Темнота. Бабуни нет. Перины нет. Сквозь какие-то узкие щели темноту пронзают острые холодные лучи солнца. Сердце сжалось в комок, когда я поняла, что нахожусь в халабуде, что уже утро, что всю ночь я проспала тут на бундечке с собакой. Руки, ноги, челюсти свело от холода. Найды рядом не было. Я лежала на бундечке, свернувшись клубочком. При мысли о маме перехватило дыхание. Я же давала слово всем – и маме, и Тусе, и врачихе – никаких котят. А тут целая собака! Я же смотрела маме прямо в глаза, держала руки по швам и клялась – никогда больше не пропаду! И вот опять пропала на целую ночь. А Найда – предательница! Куда она делась? Ну что ж? Надо вылезать из халабуды и идти домой.
Мои ноги с трудом преодолевали ступени мраморной лестницы. Остановилась у приоткрытой двери. Поняла, что мой план – тихонько открыть дверь и юркнуть под одеяло, пока мама не проснулась, провалился. А всего минуту назад я мысленно радовалась, что Радибога помимо всяких усовершенствований нашего жилища, притащил специально для меня старенькую детскую кроватку на панцирной сетке и поставил её рядом с печкой. Кроватка мне понравилась, но я сильно расстроилась, что теперь буду спать одна, что рядом не будет мягкой, тёплой мамы, пахнувшей гримом и «Красным маком». Радибога сказал, что я буду спать как солдат в землянке, на личном матрасе. Где-то раздобыл большой ситцевый мешок, набил его «шамшалынням». Мама объяснила мне, что «шамшалыння» это сухая одежда кукурузных качанчиков. Оно, это «шамшалыння», кутает кукурузные качанчики, как деток, пока они растут. Малюсенькие детки в уюте и тепле вырастают большими кочанами и люди кушают с них кукурузку. Сейчас кукурузка поспела. И родители набивают матрасики для своих детей этой белой душистой шелухой, чтоб им сладко спалось. К тому же матрасик приятно шуршит и отгоняет злых бабаек. Словом, мама и Радибога убедили меня. Я с удовольствием укладывалась в мою новую шуршащую кроватку.
Итак, мой план провалился. Мама не спит. Из квартиры доносятся голоса. Мамин и Радибогин. Мама что-то непонятное бормочет сквозь слёзы, Радибога ласковым басом утешает её.
– Перестаньте нервничать, Лидочка! У вас вечером спектакль. Доверьтесь Мазуркевичу. Он весь город поставит на ноги. Найдёт Ветуню, всенепременно! Раз Мазуркевич слово дал… Он же угроз.
– У вас тоже спектакль, а вы, Копылов, возитесь со мной всю ночь. Что бы я без вас делала одна ночью с таким несчастьем!
– Не извольте обо мне беспокоиться, Лидочка. На передовой не такое бывало.… Для меня награда быть рядом с вами, помогать вам.
Глубоко вздохнув, я решилась войти в приоткрытую дверь. Страх не дал сделать мне следующий шаг, и я застыла на пороге. Мама и Радибога сидели за столом под светящимся абажуром, несмотря на то, что в окна уже заглядывало солнце. В маминой руке дымилась папироса. Мелькнула мысль: «Они что? Так всю ночь и сидели?» Я кашлянула.
Мама вздрогнула и посмотрела на меня. Потом она со смехом рассказывала Полине, что подняв глаза, она увидела на пороге огородное чучело – волосы дыбом, в них торчал сухой бурьян, мятый грязный сарафан, на заспанной мордочке чёрные разводы, как у партизана, вышедшего из леса. Но в тот момент она не смеялась, даже не шевелилась. Глаза её медленно наполнялись слезами.
– Ну вот, видишь, мамочка, – захлёбывалась я от всхлипов, – У меня не получается не пропадать. Я же совсем не хочу пропадать, а пропадаю, – осмелилась я выдавить из себя оправдание.
Грохнула табуретка, мама ринулась ко мне, крепко прижала к себе и зарыдала громко с нечеловеческим рыком.
– Гос-споди, слава тебе! Кто? Кто тебя нашёл? Кто привёл? – она пыталась заглянуть за мою спину в коридор.
– Никто, я сама нашлась. Проснулась и пришла, бо сильно замёрзла… вот.
– Где ж ты была? Где ты проснулась? – мама тёплой рукой вытирала мои щёки, вынимала траву из волос и целовала, целовала…
– Та в халабуде ж! Я укладывала Найду, укладывала, а она всё чухмарилась, чухмарилась…Тогда я сама и заснула, – я прильнула к маминой груди. Стало хорошо и спокойно, потому что мама не ругалась, она была мягкая и тёплая, от неё пахло гримом и табаком.
– Какую ещё Найду ты укладывала?
– Собаку Найду. Она пришла к нам во двор, и мы взяли её жить. Мальчишки построили ей халабуду. Потом всех позвали домой. А ты была на работе. Я не захотела её оставить. Вдруг бы убежала. Толик бы заругался. Мы с Найдой залезли в халабуду. Я даже не хотела спать, … а как-то само заснулось.
Радибога незаметно исчез, а мама засуетилась, стала растапливать печку, чтоб накормить меня, напоить горячим чаем.
– Мы всю ночь искали тебя, стучались во все квартиры, разбудили весь двор. Радибога побежал в милицию и заявил. Самого главного милиционера города среди ночи на ноги поставил! Самого Мазуркевича! Слава богу, что ты нашлась! Слава богу! Теперь как солнце сядет, сразу марш домой! Не дай бог узнаю, что ты до темноты шляешься во дворе, буду запирать на ключ!
Слушая маму, я представляла себе, как Радибога вытаскивает из постели главного милиционера Мазуркевича в белой гимнастёрке с погонами, с пистолетом на боку, ставит его на ноги, и Мазуркевич сразу бежит искать меня.
А мама нагрела в большой кастрюле воды, разбавила её холодной, раздела меня догола, поставила в корыто и стала ковшиком поливать с головы до ног, тереть во всех местах жёсткой мыльной мочалкой. Тёрла больно, но я молчала. Понимала свою вину. От меня наверно сильно воняло псиной.
– Мне бы поспать хоть пару часиков, но нужно бежать в театр. Американцы опять посылки прислали. На сей раз с вещами. Вроде как к зиме. Я побежала! А ты – на-ка-за-на. Во двор ни ногой. Понятно?
– Понятно! – послушно вздохнула я.
– Смотри у меня! Про приют помнишь?
– Помню…
ДЕЖАВЮ
Помнить- то я помнила, а вот что это такое – не понимала. Нилкина бабушка говорила, что приют – это очень строгий детский садик, вроде как детская тюрьма. Собирают по улицам, развалкам и подвалам беспризорников и там, в этом приюте, вроде их исправляют. «Как это исправляют? Починяют что ли, как поломанную куклу? Это же наверно очень больно на ребёнке!» Поэтому каждый раз при словах «приют» и «садик» с илистого, мутного дна памяти всплывает тревожная картина.
Серый рассвет. Бабуня крепко держит меня за руку и изо всех сил тащит по улице в сторону Тираспольской площади. Слышу, как Бабуня проклинает какого-то Бору. Тогда я не понимала, при чём тут Борька, живущий в соседней парадной на втором этаже. Его мама всегда кричала с балкона: «Бора, фатить шлёндрать у дворе! Идём учить руминский, бо мине з работы попруть». А оказалось, Бора – это ураганный ветер, дующий с моря на Одессу. Бабуня как то рассказывала, что дед Петро, уходя в плавание на своём «Транс Балте», всегда опасался, «шоб только Бора нэ задув».
Я сопротивляюсь не столько Бабуне, сколько холодному упругому ветру. Если бы Бабуня не держала меня крепко за руку, ветер понёс бы меня в обратную сторону от Тираспольской, как тряпичную куклу. Его порывы валят нас с ног. Иногда поворачиваемся к ветру спиной и пытаемся шагать задом наперёд, но топчемся на месте – ветер не пускает. Зато небольшая передышка. Бабуня сжимает мою ладошку, тащит за руку. Я, сонная и недовольная выдёргиваю руку, топаю ботинком: «Не хочу в садик, там холодно. Я в кговатку хочу». Отворачиваюсь от Бабуни в сторону площади, сдёргиваю шерстяной колючий платок, которым обмотано моё лицо и удивлённо замираю. «Почему дядьки на шеях висят? И телепаются…» – кричу я Бабуне, протягивая руку в серой варежке через дорогу. Бабуня щурится слезящимися глазами в сторону площади и сразу же рукой закрывает мне глаза. «Нэ дывысь! Дытыни нэ можна дывытысь на такое!» – кричит она, хватает меня на руки, отворачивает мою голову от площади. Я вырываюсь, брыкаю ногами Бабуню в живот. Она не в силах меня удержать и я спрыгиваю на тротуар. Порыв ветра несёт меня через трамвайные рельсы к висящим на шеях дядькам! «Я тоже хочу повисеть! Хочу телепаться!» Звонко смеюсь, сон как рукой сняло! Бабуня крепко хватает меня сзади за бундечку, спотыкается и падает на колени. Пока она пытается подняться, я вглядываюсь в лицо дядьки, повернувшегося порывом ветра ко мне. Сильнее ветра это лицо отталкивает меня назад! Нет, это было не лицо, а что-то чёрное с белым оскалом зубов и с одним приоткрытым глазом. Ветер швырнул дядьку в сторону, и я увидела его набрякшие синие руки, связанные за спиной верёвкой. Закрыв лицо обеими ладошками, кричу Бабуне: «Поганый, поганый дядька! Он жутко смотгит глазом! Бабуня, я боюсь!» Бабуня пытается встать с колен. Из кармана чёрного бушлата выглядывает горлышко бутылки и из него льётся струйка молока прямо на трамвайные рельсы. «Ой, шо я наробыла!» – Бабуня быстро вытаскивает из кармана полупустую бутылку и растерянно смотрит на белую морщинистую от ветра лужицу молока. В лужице плавает бумажная пробка, подгоняемая ветром. Бабуня вытаскивает из лужицы пробку, облизывает её и затыкает бутылку. «Навешали мертвяков по площадям, шоб дитэй лякать!» – возмущается Бабуня и тянет меня прочь от Тираспольской площади за угол.
Как дошли до садика, не помню. Память перескакивает в большую холодную комнату. Я лежу под тоненьким байковым одеялом на раскладушке-козлике. Подо мной нет даже тоненького матрасика. Попка упирается в холодную парусину раскладушки и мёрзнет. Справа и слева от меня такие же раскладушки, на которых лежат замерзающие дети с закрытыми глазами. Открывать глаза нельзя. И шевелиться нельзя! Даже почесать нос нельзя. Две молодые тётки в белых халатах стоят напротив, спинами прижавшись к тёплой кафельной стенке, и злыми глазами следят за детьми. Не дай бог, кто-нибудь шевельнётся! Я сквозь ресницы наблюдаю за ненавистными тётками-воспитательницами и терпеливо жду команды. Тётки тихо разговаривают, улыбаются друг другу. Наконец их лица ожесточаются, они поворачиваются к нам и одна из них громко командует: «Повернулись до окна! Живо, усе разом! На счёт тры! Раз, два, тры!» Скрипят козлики, дети меняют положение и за это время успевают почесаться и немного размять застывшие от холода ноги и руки. Послеобеденный сон длится вечность и называется – «мёртвый час». Наверно никогда и ничто в моей жизни не тянулось так долго, как тот притворный, мучительный «мёртвый час» в детском садике, который открыли румыны, новые хозяева Одессы. А моя бедная, наивная Бабуня, желая устроиться хоть на какую-нибудь работу, чтоб получать марки и кормить меня, с радостью повела меня в этот румынский детский сад.
Если холодный «мёртвый час» время от времени всплывал в памяти, то час прогулки во дворе садика не вспоминался никогда. Но однажды, будучи уже замужем, я купила в подарок мужу замечательную книгу «Ван Гог. Письма». Муж, обожающий импрессионистов, давно искал её. И вот удача, она у меня в руках! Не утерпела, прямо в троллейбусе стала листать толстую книгу, письма одинокого несчастного гения к брату. Много иллюстраций и среди них… бросило в жар … что-то очень знакомое! А-а! Это же было, было и в моей жизни! Когда? Где? Вспышка дэжавю на мгновение унесла меня в каменный дворик, по периметру которого вдоль высокого забора друг за дружкой шагают закутанные крест-накрест в серые шерстяные платки дети. Я среди них. Цепочку нельзя разрывать. Держусь за подол идущего впереди ребёнка, идущий сзади также держит меня. В углу двора стоят воспитательницы в шубах. Они курят папиросы и весело о чём-то болтают. Но нами владеет сковывающий тело страх, ибо знаем – споткнись кто-нибудь, и злой взгляд сразу обнаружит виновного. Вот такая ассоциация, вызванная маленькой иллюстрацией картины Ван Гога «Прогулка заключённых».
НОВАЯ ПОСЫЛКА
– Помню, мамочка, помню, – говорю я глядя на хлопнувшую дверь, – Вот Бабунечка приедет в отпуск со своего винного завода, тогда посмотрим…. Тогда мы с ней будем всегда вместе. Она не бросит меня «на призвол судьбы», и я уже никогда не смогу пропадать.
Придвинув табуретку к окну, я залезаю на подоконник и с завистью наблюдаю, как хлопцы гоняют по двору большие колёса, подцепив их на длинные кочерёжки из толстой проволоки. Это их последнее увлечение, которое придумал отчим Толика. Хлопцы рыскали по всем развалкам в поисках поломанных велосипедных колёс. Почти в каждом разрушенном доме они находили никому уже ненужный искорёженный бомбёжкой велосипед. Тащили его во двор, и добрый дядя Коля снимал с велосипеда колёса, срезал острым ножом с колёс резиновые покрышки, плоскогубцами превращал изогнутые колёса в абсолютно правильные кольца. Покрышки он относил своему другу инвалиду. Тот работал в сапожной мастерской, ему нужна была резина заклеивать дырки в галошах. Там же, на развалках домов находили и куски арматуры, которые в мощных руках дяди Коли превращались в причудливо изогнутые кочерги – ими хлопцы подцепляли снизу колёса и наперегонки гоняли их по всему двору. Вот и сейчас с весёлым криком, под звонкий стук колёс о камни двора хлопцы носятся как угорелые. За ними радостно повизгивая, бегает Найда, пытаясь ухватить кого-нибудь из них за пятку. Значит, Найда не пропала, и я стала мечтать, как переманю её на свою сторону, и она будет так же бегать за мной, как сейчас за хлопцами.
Вскоре я увидела маму, входящую с улицы во двор. Она тащит большущую коробку, перевязанную верёвкой, подталкивая эту коробку коленом. Я слезла с подоконника и с предвкушением нового развлечения побежала навстречу маме.
– Кирпичи они туда положили, что ли, эти американцы, – задыхаясь, говорила мама, – Надеюсь, что в коробке нужные зимние вещи. Полинка вся изрыдалась, когда обнаружила в своей посылке стоптанные мужские ботинки 46-го размера и старый прикроватный коврик. Красивый конечно, но слегка потёртый и на фиг ей не нужный!
Когда мама, водрузив посылку на стол, стала ножом отковыривать парафин, чтоб вскрыть её, у меня от волнения даже кости в запястьях зачесались, что в последнее время случалось со мной редко.
Итак, сначала сильно завоняло нафталином. Потом мама извлекла из коробки кусок тонкой полупрозрачной и приятно шуршащей бумаги в сиреневый цветочек. Бумагу я мысленно сразу присвоила себе. На самом верху под бумагой лежала соломенная шляпа с огромными полями, словно крышка покрывающими содержимое посылки. На шляпе неизвестный мне цветок необъятных размеров, похожий на подсолнух розового цвета, пристёгнутый булавкой. Мама повертела шляпу в руках, затем шляпа полетела через её плечо в угол и спланировала прямо на ведро с водой, стоящее в углу на табуретке. Я тут же прыгнула спасать шляпу, она мне очень понравилась. Потом появился свёрток в такой же бумаге с сиреневыми цветочками. Когда мама развернула бумагу, я не поняла, что это.
– О! Какой шик! Как они угадали, что мне с моей худобой и костлявостью к зиме просто необходим именно этот розовый атласный «корсэт»? – мама просто задыхалась от негодования, – Прекрасная, качественная, но абсолютно бесполезная вещь!!! – досада просто захлёстывала маму.
И «корсэт», я ещё не знала его предназначенья, полетел через мамино плечо в тот же угол, что и шляпа. Я как дрессированная собачонка успела перехватить его на лету, как и шляпу, прежде чем он упал в ведро. Дело в том, что эта вещь тоже мне очень понравилась, и я многие годы играла с ней, разглядывая блестящие металлические крючочки и петельки, шёлковые розовые шнурки изящного плетения, поражалась упругости косточек, невидимо вшитых в атласную ткань «корсэта». Кстати, через много лет, когда я уже училась в школе, «корсэт» неожиданно выручил маму. Она поехала на курорт в Сочи подлечить свои «натруженные связки» на Мацесте. А вернулась, по выражению Радибоги, «кругленькой пышечкой». Себе и всем она очень нравилась, но вскоре заподозрила, что влезть в костюм Флореллы в «Учителе танцев» не сможет. За несколько дней оставшегося отпуска похудеть не успеет! И тут мама вспомнила про «корсэт»! Она стала нервно рыться в моём ящике с игрушками. Этот ящик каждый раз при уборке квартиры мама угрожала вынести на сметник. Слава богу, не вынесла. Ха-ха – иногда хорошо, когда её «руки не доходят». Грязный, замусляканный «корсэт» был извлечён со дна ящика. Фигура была спасена. Платье Флореллы застегнулось! Правда, мама жаловалась, что петь было невыносимо трудно, дыхание не набиралось в стиснутую грудь, и ноты тянулись недолго, особенно высокие. Легенда о «корсэте» долго жила в нашей памяти. И самое интересное из биографии «корсэта» это то, что он был совсем не американский, а французский. Об этом поведала чёрная косточка китового уса, вылезшая из потрёпанного «корсэта», когда мама играла юбилейный трёхсотый «Учитель танцев». Прочная ткань «корсэта» протёрлась, косточка вылезла и впилась маме в ребро. Починить «корсэт» взялся главный бутафор театра. Он и обнаружил на косточке клеймо какого-то известного французского дома моды. В театре окрестили этот корсет «корсэтом-путешественником», который через материки попал в маленький украинский городок и спас провинциальную артистку.
Потом из коробки появился чёрный, бархатный берет и белые лайковые перчатки выше локтя. Берет и перчатки мама сразу натянула на себя и, по-моему, осталась довольна, взглянув в зеркало, стоящее на подоконнике.
– И как они не догадались положить сюда ещё котиковое манто? Очень подошло бы к этим белоснежным перчаткам! – продолжала ехидничать мама.
Не снимая перчаток и берета, мама выудила из коробки лимонно-жёлтый, переливающийся вышитыми цветным шёлком драконами, халат с квадратными рукавами, висящими чуть ли не до пола.
– Ой! Халатик-кимоно! Ну, прямо в точку! А я ломаю голову, в чём же мне выгребать золу из печки!
За халатом вынырнули две женские шёлковые комбинации с вставкой из белых кружев на груди – бледно-розовая и бледно-голубая. Мама взвизгнула от восторга! Все носят бязевые комбинации, а у неё теперь «аж две из натурального шёлка»!
Следующая вещь превзошла предыдущий восторг. Это был чёрный, из буклированной шерсти пиджак с широченными плечами и узкой талией, которую обхватывал пояс с огромной серебряной пряжкой в форме банта.
– Да он сшит на меня! – орала мама со слезой в голосе. – Не может быть! Он из костюмерной Голливуда! Точно! О нём можно только мечтать! Нет, я не сплю! Вот он – у меня в руках! – мама тискала пиджак, надевала, снимала, целовала, снова надевала. Пыталась по частям разглядеть себя в небольшом зеркале. Щёки её пылали, она хохотала и подпрыгивала. – Голливуд! Все здохнут от зависти! Даже сама Любовь Орлова не имеет такого пиджака – голову даю на отсечение! Ветуня, я сбегаю в театр! Там огромное трюмо! В этом маленьком зеркале ни черта не увидишь! А я хочу посмотреть на себя в рост!