– Ни фига! Как же ты умудрилась одна? Тянучка всегда на двоих, чтоб растягивать удовольствие. Нас дедушка научил.
– Я не знала и сильно намучилась.
– Оно и видно. Вся моська разукрашена. И зелёное, и жёлтое, и коричневое! Ха-ха! – держась за живот, смеялся один из хлопцев, показывая на меня пальцем.
– Не обижайся, он проиграл и злится. Ну что, будем тянуть? Я тебе одолжу, которую мы выиграли, – снисходительно произнесла Ритка, протягивая мне конфету.
В животе у меня забулькала вода и подступила тошнота.
– Не-а, не хочу. Я в танк хочу. Вы же в танк меня звали.
– В танк, в танк! Я тоже хочу! – обрадовалась Элька.
– Сегодня наверно не получится. Танк заняли большие хлопцы, – с досадой заявила Ритка. – А давайте завтра первые придём и захватим танк. А то они хитрые опять займут и будут в войну играть. А счас давайте в классики играть или прыгать через скакалку. Нас как раз трое.
У Ритки на талии была завязана толстая верёвка. Развязав её, она предложила:
– Я скакаю первая, Элька вторая, а Мавка последняя.
Она протянула один конец верёвки Эльке, другой мне. Я взяла верёвку, но понятия не имела, что с ней делать.
– Ну, крутите, чего вы!
– Я не умею, – сказала я, тиская конец верёвки.
Ритка выхватила у меня конец верёвки и встала напротив Эльки в нескольких шагах. Они дружно стали крутить верёвку. Вверх-вниз, вверх-вниз.
– Поняла?
– Ага, – я взялась за свой конец и стала крутить верёвку. Но у меня не получалось крутить её одновременно с Элькой. Я всё время запаздывала, верёвка путалась, задевала землю, поднимая пыль.
– Нужно вместе с Элькой, вот так, смотри. Раз-два, раз-два! Крути повыше, чтоб о землю не шмякалась, – и верёвка стала описывать ровные круги в воздухе, не касаясь земли.
Взяв верёвку, я изо всех сил старалась попасть в ритм Элькиной руки. Даже вспотела. А Ритка раздражённым голосом считала – раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз. В конце концов, я поймала ритм, и у меня стало получаться. Самым сложным оказалось держать руку постоянно на определённой высоте, чтоб верёвка не касалась земли. Ритка встала у средины верёвки и крикнула:
– Раз-два-три!
Мы с Элькой стали дружно крутить верёвку, а Ритка ловко перепрыгивала через неё. Я очень волновалась, стараясь не потерять ритм. Пот ручьями катился по щекам. Защипало подбородок. Свободной рукой я стирала пот, но это не помогало. Я сбилась с ритма. Верёвка скрутилась и ударила по щиколоткам Ритки.
– Проиграла, проиграла! Моя очередь! – радостно закричала Элька, протягивая верёвку Ритке.
– Ничё не проиграла, – возмутилась Ритка, – Это Мавка виновата! Она не умеет крутить! Давайте сначала!
Я заметила, что Ритка главная, а Элька во всём ей подчиняется. Хоть и сёстры, а внешне совсем не были похожи друг на дружку. Ритка высокая, худая, на тонких длинных ножках, как цапля. Волосы тёмные, густые, жёсткие, как проволока и вьются. Глаза чёрные. Когда смотрят на тебя, будто вонзаются чем-то острым. Хочется сразу подчиниться. А Элька маленькая, пухленькая, с реденькой чёлочкой и тоненькими косичками. Голубые глазки и курносый носик. Всегда помалкивает и поддакивает Ритке. Потом как-то они сказали, что они от разных пап и что вообще у них целых три папы. Будто есть ещё сестра Гетка, Генриетта, самая старшая. Они сейчас с мамой поехали в Одессу к Геткиному папе в гости. Он теперь будет главным ихним папой. И они все трое будут Базилевичи.
Мне расхотелось крутить верёвку. В Одесском дворе такой игры не было. Верёвки ценились на вес золота, как говорила Бабуня. Вдруг я с ужасом представила себе, как буду прыгать через верёвку, когда придёт моя очередь. Но тут на моё счастье во двор вышла тётя и стала звать сестёр домой.
– Маргарита! Элеонора! Домой! Ужинать! Дед зовёт!
– Идём, ба, счас!
Ритка схватила верёвку и сказала, обращаясь ко мне:
– Завтра утром мы зайдём за тобой и пойдём в танк. Будем играть в домик. У тебя есть игрушки?
– Есть. И печечка и посудка…
Я стояла посреди двора одна и смотрела на танк, по которому лазили мальчишки и кричали писклявыми голосами:
– Кецык, сдавайся, ты в плену, вылезай! Поведём на расстрел.
Из дырки наверху танка появился рыжий пацан с поднятыми руками.
– Тебя расстреляет боевой партизан Тюля, – строго сказал самый высокий, бритый наголо мальчишка. К груди он прижимал деревяшку, похожую на винтовку.
Мальчишки повели рыжего на расстрел в конец двора за дом. Глядя им вслед, я чувствовала жалость к рыжему Кецыку. Двор опустел. Я пошла домой. Суп действительно был ещё тёплый, но мне совсем не хотелось есть. В животе всё ещё булькала вода при каждом движении. Казалось, что я больше никогда не захочу есть.
ПОХОД В КИНО
По утрам мама всегда за что-нибудь ругала меня. Нет, она не кричала, а просто, монотонным голосом выговаривала своё недовольство мной – «читала нотации». Одновременно мама умудрялась делать что-нибудь полезное по хозяйству – готовить завтрак или «наводить марафет на лицо». Обычно «воспитательный час» заканчивался фразой – «Ты всё запомнила? Повтори».
Это «повтори» каждый раз ввергало меня в панику. А вдруг я что-нибудь забыла!
В этот раз «воспитательный час» к моему удовольствию был кратким и совсем не мучительным. Мама только немножко пожурила меня за то, что я не рассказала про посещение больницы, не отдала ей рецепт и не передала просьбу Туси. Поэтому Тусе пришлось в гримёрке при всех рассказывать какая я «розумняча была в кабинете у врача». Мне даже показалось, что мама с удовольствием продолжила бы Тусин рассказ, если бы в дверь громко не постучали. Это пришли стекольщики. Четверо. Они затащили в квартиру мешок с инструментами, две высоченные двойные рамы и несколько огромных стёкол, проложенных кусками картона.
– А вдруг рамы не подойдут… – засомневалась мама.
– Ошибаетесь, хозяйка. Цэ ж квартыра чотыри… значить рамы ваши. Мы на той неделе мерку сняли.
Мама накрыла стол с посудой и вещи, лежащие на кровати простынями. Красиво меня нарядила, и мы вышли из квартиры. А рабочие сразу же стали крушить кирпичи в оконных проёмах.
Мама вела меня за руку, и пока мы шли по двору, оглядывались на наши окна. Оттуда на землю летели куски кирпичей. Место, куда падали обломки, было огорожено толстой верёвкой. На ней трепыхалась на ветру красная тряпочка.
Я гордо шагала по улице рядом с мамой. Сначала мы зашли в аптеку, чтоб купить по рецепту лекарство. Аптекарша жалостливо посмотрела на мою мордочку и предложила маме купить ещё и витамины:
– У ребёнка должно быть диатэз. При ослабленном организме это часто бывает.
Она протянула маме маленькую коробочку из белого картона. Мама тут же вскрыла её и сунула мне в рот жёлтенький кисленький шарик.
– Только одно драже в сутки, не больше, а то пойдёт аллергия по всему телу.
Три незнакомых слова – диатэз, драже, аллергия – показались мне очень красивыми, тем более что относились они ко мне. И я, шагая рядом с мамой, с гордостью повторяла в такт шагов:
– Диа-тэз, дра-же, аллер-гия! Диа-тез, дра-же, аллер-гия!
Справа от аптеки на весь квартал протянулась площадь. Я запомнила её по каменному дядьке, лежащему носом к земле, когда мы ехали в телеге на нашу новую квартиру. Теперь он возвышался над площадью, стоя на широком гранитном постаменте, торжественно подняв голову и протянув вперёд руку с каким-то свитком. На его макушке сидел голубь и клювиком чистил пёрышки. Нос у дядьки был совершенно белый. Мне стало смешно, и я сказала маме, что дядя напудрился. Мама тоже рассмеялась и сказала, что это голубь накакал ему на нос. Мы долго хохотали, никак не могли остановиться. Вдруг мама посерьёзнела и с опаской оглянулась на людей, проходящих мимо. Резко зажала мне рот ладонью.
– Хватит ржать, – прошептала она, – а то подумают, что мы смеёмся над Кировым.
В конце площади под белыми тентами торговали газировкой и мороженым. Мама решила купить нам по порции мороженого. Мороженое я никогда ещё не ела. Замерев, с интересом наблюдала, как продавщица положила на дно железной коробочки квадратик вафли. Ложкой выгребла из бидона, обёрнутого мешковиной со льдом, белую замороженную массу, наполнила ею коробочку, хорошенько утрамбовала её, сверху положила ещё один квадратик вафли и, нажав на палочку, торчащую под коробочкой, выжала себе на ладонь готовый брикетик мороженого и протянула мне. Я взяла брикетик двумя руками и не понимала, как к нему подступиться. Беспомощно посмотрела на маму.
– Смотри, как надо есть его, – улыбнулась мама и стала вылизывать мороженое между вафлями, ловко держа его всего двумя пальцами.
Ну и намучилась же я, прежде чем съесть это неудобное, но вкуснющее мороженое! Мама вытащила из ридикюля кусок лигнина и осторожно вытерла мой нос и подбородок. Носовых платков у нас тогда ещё не было, и все артисты пользовались лигнином. Эти жатые, как креп-жоржет, белоснежные, и мягкие как бархат листы бумаги выдавались артистам, чтоб стирать грим с лица после спектакля. Мама экономила лигнин. Разгримировывалась старой простынёй, разорванной на маленькие лоскутики. Их она тоже экономила, вываривая в тазике со щёлоком.
А потом было кино. Пройдя пару кварталов от площади, мы подошли к двухэтажному дому, у которого толпилась большая очередь.
– Там что-то выкинули? – вспомнила я Бабунины слова, которые она восклицала, увидев очередь: « О! Знов шо-то выкинули».
– Нет, Веточка, это кинотеатр «Сивашец». Смотри, вон афиша.
Она подняла голову и показала пальцем. Там высоко на стене дома висела огромная картина, нарисованная яркими красками. На меня смотрел, скаля белоснежные зубы, держась за толстый канат, голый по пояс, молодой мускулистый дядя. На плече у него сидело большущее мохнатое чудовище и тоже скалило зубы. Только зубы у чудовища были жёлтые и кривые. Создавалось впечатление, что дядя и чудовище висят на канате в воздухе, среди густой листвы. Мама прочла надпись под картиной:
– Тарзан. Фильм взят в качестве трофея. О! Это как раз то, что нам нужно. А я ломаю себе голову, как нам убить время, пока будут вставлять окна.
Мама часто употребляла непонятные мне выражения: «камень с души свалился» или, к примеру, «руки не доходят». В моём воображении сразу возникала картина – мама стоит на руках, её юбка падает на пол, закрывая лицо и обнажая трусы. «Ей же ничего не видно, поэтому руки и не ходят» – думала я и хихикала, В такие минуты маме наверно казалось, что я недоразвитая, и она странно поглядывала на меня.
И вот теперь мама хочет «убить время» и при этом радуется. Совсем не радостно. Слово «убивать» имело для меня единственное и страшное значение, связанное с Бабуниными «ужастями» о войне. Правда, я не заметила, чтоб мама ломала себе голову. Может и убивать не будет?
– Я не видела, когда ты ломала себе голову… это же больно, – пожалела я маму.
– Глупышка! – засмеялась мама, – Это просто такое выражение, когда человек о чём-то мучительно думает и не может найти выход из положения.
– А-а. Значит « убить время» это – выражение?
– Ну да. Это значит, что есть много свободного времени, а ты не знаешь, куда его девать.
– А-а. Значит, по всамделишному ты его убивать не будешь? – с облегчением спросила я маму.
– Ну что ты? Время убить невозможно. До него даже дотронуться нельзя. Оно само ускользает. И вернуть нельзя. Его можно только правильно использовать. Больше всего жалко неиспользованного времени… Потраченного впустую. А мы с тобой его потратим на кино! Стой тут под деревом, я сейчас…
Мама стала протискиваться сквозь толпу. Люди раздражённо отталкивали её, а она, улыбаясь и извиняясь, продвигалась к входу в здание.
– Извините, пропустите. Мне не в кассу, мне к администратору…
Наконец она исчезла из виду. Я стояла под деревом и, переминаясь с ноги на ногу, крутила кулачками. От волнения зачесались мои кости. Не могла оторвать взгляда от мохнатого чудовища. Вспомнила сказку «Аленький цветочек», рассказанную однажды Жанной, когда мы жили у Лидии Аксентьевны. Тогда я не могла себе представить чудовище, в которого превратился принц. «Наверно то чудовище было такое же, как это» – подумала я.
– Ветуня, скорей иди сюда! – очнулась я, услышав мамин голос, – Сеанс уже начинается, там пока идёт журнал, мы успеваем.
Мама крепко схватила меня за руку и потащила сквозь недовольную толпу к двери в кинотеатр.
– Как повезло, администратор узнал меня! Дал контрамарку. Я даже не надеялась, столько народу.
– А там, на картине у дяди на спине сидит «сашество»… Оно скушает дядю?
– Не «сашество» а существо. Не перенимай у Бабуни неправильных слов. Повтори – су-ще-ство.
– Су-ще-ство. Оно поганое? Злое?
– Это обезьяна. Помнишь, Бабуня рассказывала про дедушкину обезьянку, которую он привёз из Африки? Это такая же, только большая. Обезьяны людей не едят.
Мы вошли в фойе кинотеатра. Мама отдала билетёрше контрамарку и та провела нас в тёмный зал. Там громко звучала музыка. А далеко впереди со стены прямо на нас двигался огромный трактор с ковшом, полным земли и битых кирпичей. Мне показалось, что сейчас содержимое ковша обрушится на наши головы, и мы погибнем. В нашем дворе тоже работал такой трактор, разгребая остатки разрушенного дома. А рабочие то и дело орали во всё горло, отгоняя любопытных пацанов – «Бэрэжись! Засыпэ!». Я завизжала от страха и уткнулась головой в мамину юбку.
– Тише, тише, не бойся, – мама взяла меня на руки.
Я не могла открыть глаза и крепко стиснула мамину шею. Почувствовала, что мама села куда-то и умостила меня к себе на колени.
– Что это? Я боюсь…. Идём отсюдова, я хочу на вулицу. Тут жутко… – потихонечку хныкала я в мамину шею.
– Это кино, Ветуня, надо смотреть туда, – мама пыталась оторвать мою голову от себя и силой поворачивала её в сторону, где двигалась страшная машина с ковшом.
Я сопротивлялась, отталкивая мамины руки. Музыка резко остановилась, что-то угрожающе затрещало, зашипело, и сквозь шипение и треск стала пробиваться, как слабый ручеёк, тихая, приятная мелодия. Прекратив сопротивление, я повернула голову и, приоткрыв один глаз, увидела на стене чёрно-белое поле. Сначала мне показалось, что это море – по морю колыхались волны, набегая одна на другую в такт тихой, но полной утешительной мощи музыки. Казалось, волна выкатится из стены и захлестнёт меня солёной водой – море приблизилось ко мне близко-близко. И я чётко разглядела, что это вовсе не морские волны. Это густая трава, гонимая порывами ветра и силой невидимого оркестра. Сквозь музыку я уловила торжественный мужской голос, вещающий о чём-то значительном, но совершенно непонятном для меня событии. Вдруг резко всё исчезло со стены, опять затрещало, зашипело. Возникла другая, какая-то дребезжащая музыка, и на стене появились большие буквы, складывающиеся в слова, как в книжках.
– Книжка на стене? – тихо спросила я маму, – Почитай, я не умею.
– Это не стена, а экран. На экране не книжка, а титры, – не отрывая взгляда от стены, прошептала мама, – Теперь тихо, начинается фильм. Я тебе потом всё объясню. Смотри на экран.
И я стала смотреть на экран. Там, в большом кольце появился лев, такой же, как на моём азбучном кубике с буквой «Л», только огромный, на всю стену. Вдруг лев зло обнажил свою пасть и громко зарычал прямо на меня. Меня затрясло от страха. Я опять схватила маму за шею и уткнулась в её грудь. Мама больше не пыталась оторвать меня от себя, только ласково гладила по голове и шептала, чтоб я успокоилась. Иногда, приоткрыв один глаз, я смотрела на экран, но тут же в страхе отворачивалась. Помню, как появилась невиданной красоты девушка в белом платье и чёрной шляпке. Помню цепочку голых чёрных людей с тряпками на бёдрах, несущих большие тяжёлые тюки на плечах и поющих печальную песню. Сквозь затихающие удары моего сердца я стала слышать неизвестные мне до сих пор звуки щебечущих птиц, вскрики каких-то зверей и странный нечеловеческий крик, пугающий меня и завораживающий. Мама то и дело шептала мне на ухо незнакомые слова – джунгли, туземцы, лианы.
Сквозь густые заросли высокой травы и могучих деревьев, обвитых толстыми канатами, пробирались какие-то люди в белых шляпах. Они топориками и большими ножами обрезали эти канаты, медленно продвигаясь вперёд прямо на нас. Среди них находилась и поразившая меня красотой девушка, которую называли Джейн.
Люди перекрикивались неизвестными мне словами. Я не понимала их языка, но стеснялась спросить маму.
Когда на экране раздвинулась листва, и появилась большая, с обнажённой челюстью обезьяна, я еле сдержала крик. Постепенно стала понимать, что всё происходит не на самом деле, а как у мамы в театре. Только не на сцене, а на стене, то есть на экране. Поэтому бояться нечего. Глаза обезьяны даже показались мне добрыми и будто улыбались. Вскоре появился и сам герой фильма.
– Тарзан, – с восхищением прошептала мама.
Могучее тело Тарзана перескакивало с дерева на дерево, а сильные руки крепко цеплялись за толстые ветки, и он вдруг повисал в воздухе, раскачиваясь перед новым прыжком. Широко раскрыв рот, он издавал громкий нечеловеческий крик, пронзающий всё пространство вокруг него. На этот крик, стремительно прыгая по ветвям, летела седая обезьяна. Её волосатые лапы, точь в точь как человеческие руки, но с ворсистыми пальцами и белыми ладонями, прямо на лету обхватывали гибкие канаты и, раскачиваясь на них, обезьяна летела над пропастями и широкими ручьями. У меня останавливалось дыхание. Я ощущала этот полёт. Это я летела как во сне, преодолевая все препятствия с лёгкостью птицы. Мне было страшновато, но я уже не отворачивалась.
И вот они встретились.
– Чита! – крикнул Тарзан.
Я поняла, что Чита – имя симпатичного существа женского рода. Немного расслабившись, но, всё ещё изредка вздрагивая, я стала смотреть по сторонам. С удивлением обнаружила, что впереди нас и по бокам сидели в креслах люди и заворожённо смотрели на экран. Точь в точь как у мамы в театре во время спектакля. Только в спектакле ходили по сцене живые люди, а вокруг них всё было невзаправдашнее, какое-то игрушечное – домики, заборы, подсолнухи, нарисованное на полотне ночное небо, висящая на тонкой верёвочке луна, сквозь дырочки в тряпичном небе мигая светились лампочки, изображая звёзды. А тут передо мной на стене всё было настоящее. Только чёрно-белое. И заблудившиеся люди выкрикивали неизвестные мне слова. По их измученным, усталым и испуганным лицам я понимала, что они попали в беду, что их нужно спасать. Я надеялась, что Тарзан и Чита обязательно помогут им выбраться из непроходимого леса, спасут их. Мой страх поменялся. Теперь я боялась уже не за себя, а за измученных людей.
Хотелось бы сейчас посмотреть этот старый американский фильм и сравнить мои детские ощущения с теперешними взрослыми. Но за всю мою долгую жизнь этот фильм ни разу не попался мне на экране. И он, как далёкий сон, тревожно бередит мою память. Вполне возможно, что в фильме было всё не так, как запечатлело воображение испуганного ребёнка. Но я до сих пор, закрывая глаза, отчётливо вижу, как обнажённый мужчина в набедренной повязке, обхватив за талию кричащую и вырывающуюся из мощных рук испуганную девушку, перескакивает с дерева на дерево, как повисает с ней над бездной. А вслед за ними мчится весёлая обезьяна по имени Чита.
В полуобморочном состоянии я обнаруживаю себя, идущую рядом с мамой по площади. Глаза ослепляет невыносимое после тёмного зала солнце. Мама говорит, что я опозорила её перед людьми, что не умею вести себя в кино, что истерики можно закатывать только дома «сколько тебе будет угодно», а на людях нужно вести себя прилично. Я вспоминаю, как стенка в зале стала белой, как зажегся свет, как люди встали с кресел и толпой потянулись к выходу. А я выдернула свою руку из маминой руки и завизжала на весь зал:
– Пусти! Хочу ещё! Я не пойду домой! Я тут хочу!
– Фильм кончился, Ветуня. Видишь, все уходят, – зашипела на меня мама, больно дёрнула за руку и потащила к выходу.
Отбрыкиваясь от мамы, я повалилась на пол между рядами кресел и, стуча пятками, заорала ещё громче:
– Я хочу, чтоб Чита ещё была! Я хочу к Чите любименькой! Пусти-и! Ничего не кончилось! Я не хочу, чтоб кончалось!
К нам подбежала тётя, которая привела нас в этот зал, и с её помощью мама вынесла меня из зала. Я сопротивлялась и захлёбывалась от рыданий. Прибежал дядя-администратор, взял меня на руки и отнёс в очень маленькую комнатку, уложил на узенький диванчик. Мама растерянно стояла в дверях, прижав руки к груди, и умоляла меня успокоиться. Администратор дрожащими руками капал в стакан валерьянку и говорил маме:
– Ничого, ничого, Лида Петровна! Цэ бувае з детками. От сильных впечатлений. Наверно вона первый раз на фильме?
– Кто ж знал, что она так отреагирует? Я бы ни в коем случае… – лепетала мама.
– Счас мы валерьяночкой её успокоим. И вам накапаю. Вы ж прямо уся побелели.
Администратор поднёс к моим губам стакан. Дядя показался мне ласковым, и я безропотно проглотила всю вонючую жидкость.
– Як тэбэ звать?
– Вообще Света, а Бабуня называет Ветуня, – ответила я ласковому дяде.
– Ну, буду называть тебя як Бабуня. Так шо, Ветуня, – улыбнулся администратор, – понравился фильм?
– Ужас, как понравился. Я ещё хочу…
– Сегодня больше не получится. Местов нету. А скоро привезуть вторую серию, ты с мамой приходи, я тебя приглашаю. Придёшь?
– Ага, приду. А что такое серия?
– Серия это то, шо будет дальше. Хочешь знать, шо будет дальше з Тарзаном и Читой?
– Я и хотела дальше посмотреть, а мама забирает домой.
– Ты счас пойдёшь до дому, а через неделю приходите с мамой смотреть дальше. Договорились?
Он накапал маме валерьянки, мама выпила, поблагодарила администратора и мы ушли.
Всю дорогу домой я шла молча, не слушая маминых нотаций. Я представляла себе, как буду рассказывать Ритке и Эльке про Читу, про Тарзана и Джейн. Передо мной мелькали картины страшного сражения Тарзана со львом. «Тарзан победил льва, воткнул в него нож и сбросил с дерева. А Джейн оторвала рукав от своего платья и перевязала Тарзану голову. Расскажу девчонкам, как на людей напали очень маленькие люди, совсем голые, с перьями на голове (мама тогда прошептала мне на ухо – «пигмеи») и бросили их в глубокую тёмную яму, и как Тарзан своим жутким криком позвал слонов, как все слоны напали на туземцев и потоптали их своими толстыми ногами. У слонов висели длинные-предлинные носы, под которыми торчали белые клыки. Расскажу им, как Тарзан, держась за длинный нос слона, спустился в яму и вытащил Джейн и её спутников из ямы. Как Джейн осталась жить с Тарзаном и Читой на дереве. Они стали дружить и плавать в речке».
ОКНА
Как только мы вошли во двор, я посмотрела на танк, нет ли там моих подружек. Уж очень хотелось, не откладывая рассказать им про кино. На танке сидели хлопцы и о чём-то спорили. Я отвернулась от них и сразу почувствовала – во дворе что-то изменилось. Мама сжала мою ладонь. Тихо и восторженно произнесла:
– Какое чудо.
Она смотрела на наши окна. Они больше не были слепыми! Отражая заходящее солнце, окна сияли ярким огнём, словно внутри нашей квартиры полыхал пожар. Мы, спотыкаясь, вбежали в парадную. Мама, переступая через ступеньку, летела вверх по лестнице и радостно повизгивала:
– Ой-ёй-ёй, закончили! Ура!
Я не успевала за ней. Мама первая влетела в квартиру, и я услышала её отчаянный крик:
– Кошмар! Я этого не перенесу! Сволочи, засранцы!
Вбежав из тёмной парадной в комнату, я мгновенно была ослеплена белизной стен и солнечным светом, наполнявшим все уголки нашей квартиры. Ничего кошмарного я не видела – мой взгляд устремился в белоснежный потолок. Там в левом углу чётко вырисовывался кусок выпуклого орнамента из сплетённых между собой цветов и листьев вроде венка. Раньше я его не замечала. Высота потолка и постоянный полумрак скрывали от меня эту прелесть. Потом-то мама объяснила мне, что наша комната это всего лишь часть большой залы, которую после революции разделили на четыре части стенами, чтоб расселить больше людей, нуждающихся в жилье. Вот и досталась нам часть великолепного плафона, из которого когда-то спускалась большая хрустальная люстра.
– А где ж кошмар? – спросила я маму, не отрывая глаз от потолка с цветами.
– Ты только посмотри, как они насвинячили в квартире! Тут на неделю уборки! Когда я всё это разгребу?
Оторвав, наконец, взгляд от потолка, я увидела следы страшного погрома. На широком подоконнике светлого окна, на табуретках, на полу, на белых простынях, которыми были укрыты вещи, валялись куски разбитых кирпичей. Всё покрыто толстым слоем тёмной пыли. Даже присесть негде.
– Так испортить впечатление! – мама в изнеможении присела на пыльную табуретку и заплакала.
– Не плачь, я всё уберу. Когда мы с Бабуней вселялись на Преображенскую, ещё хуже кошмар был. Там даже накакал кто-то. А мы с Бабуней выносили и выносили тот гармидер на сметник, – утешала я маму и гладила её дрожащее колено.
До поздней ночи мы убирали нашу квартиру. Выносили во двор куски кирпичей, таскали воду из колонки, мыли полы. И не забывали иногда с удовольствием выглядывать в наши новые окна. Весь двор был как на ладони. Забравшись на табуретку, я могла видеть и танк, и зелёные грядки прямо под окнами, и хлопцев, гоняющих дырявый мяч, и даже ворота, в которые въезжал грузовик с кирпичами. Пространство квартиры расширилось до необъятных размеров, будто весь мир распахнулся передо мной. И началась светлая жизнь!
Потихоньку наша квартира преображалась. Радибога сдержал слово и однажды у нас под потолком появился оранжевый абажур. Радибога повесил его утром, когда мама была на репетиции. А вечером под абажур придвинули стол, и пили чай. Мама, Радибога и я. Радибогин огромный нос сиял, отражая свет лампочки. Маленькие добрые глаза часто мигали из-под рыжих лохматых бровей. Он ласково смотрел на маму. Даже мне было понятно – он хочет сказать маме какой-то секрет, но не решается. Может и решился бы, но мама не давала ему и рта открыть. Размахивая руками, рассказывала, как они «репетируют кусок», и что этот кусок у неё никак не получается. Я слушала её с открытым ртом и пыталась понять, что же это за кусок такой. Я могла понять «кусок хлеба, кусок кирпича» или там ещё чего-нибудь кусок. А вот кусок, который не получается у мамы, никак не укладывался в моей голове.
– Ну, ладно, – мама встряхнула блестящей под лампочкой рыжей копной своих волос, – А вот окна видите, нам поставили? И что скажете?
– Что я могу сказать? – смутился Радибога, – Лучезарные окна, просто чудо, какие окна, – он уставился на окно, вытащил белый носовой платок и протёр им лицо, – Ваши окна, по-моему, самые прекрасные окна в нашем доме.
– Да бросьте вы, Копылов, не смешите. Всем поставили одинаковые окна. Я о другом…. Напомните, что вы сказали про лампочку, когда она висела с потолка без абажура? Я не запомнила это слово…
– Ах, вот вы о чём… – Радибога слегка отстранился от стола и сощурился на лампочку, – Ну, так она была голая, как скабрезность.
– Вот! – воскликнула мама, – То была маленькая скабрезность! А теперь у меня две большие скабрезности, в каждой комнате по огромной скабрезности. Эти голые окна напоминают мне госпиталь! И ощущение, будто я у всех на ладони. Особенно, когда переодеваюсь. Вы понимаете, к чему я клоню?
– Я бы не сказал, что окна подходят под это определение. Там за окнами птички летают. Небо. Наконец, звёзды, луна, солнце, облака. Постоянно что-то меняется. Тьма переходит в свет и наоборот. Это вам, Лидочка, не глупая голая лампочка. И потом второй этаж… помилуйте, кто ж сюда заглянет?
– Это я глупая… – мама покраснела, и глаза её налились слезами, – Какая я дура! Я же просто хотела сказать про палки, на которые можно повесить занавески!
– Ах, вы про уют! А я испугался, … заподозрил, что вы паче чаяния опять замуруете окна. Ничего проще! Почту за честь, почту за честь, Лидочка. Ради бога! Завтра же пойду в поделочный цех. А уж занавесочки вы сами сочините. Заодно попрошу у них приличный замок. Нельзя же, Лидочка, жить на семи ветрах. Дверь всегда настежь.
– Да что вы, Копылов, говорите! У меня барахла – шаром покати. Брать нечего. Всё ценное муж променял на водку.
– Я не о барахле. Во-от, – Радибога погладил меня по голове, – Смысл вашей жизни. Если вы её потеряете … Словом, замок и палки за мной, – скрипнула табуретка, и он мгновенно исчез за дверью.
Радибога никогда у нас долго не задерживался. Его всегда как ветром сдувало с табуретки.
Несмотря на непонятные слова «паче чаяния» и «почту за честь», я всё же поняла, что Радибога достанет маме палки, и у нас на окнах будут висеть занавески, как на всех окнах нашего дома. А вот про смысл было непонятно.
– Тю… Шо это за смы-сыл! Никакой я не смысыл. Я девочка. И больше я никогда не потеряюсь, правда?
– Правда, – мама очень серьёзно, долго смотрит на меня и молчит.
А много-много лет спустя, уж и не вспомню, в каком классе я училась, и давно куда-то пропал из нашей жизни Радибога, нашла в ящике маминого туалетного столика среди разного парфюмерного хлама маленький потрёпанный блокнотик. Пахнуло детством – мамиными старыми духами и гримом. Раньше он не привлекал моего внимания, хотя я частенько рылась в этом ящике. Стала зачем-то листать. Увидела, что мама вела счёт своим долгам. Против имён и фамилий были проставлены суммы – «Польди -2руб», «Игорь Пал.–7руб», и так далее… просто вся книжка пестрела именами и фамилиями кредиторов. Все аккуратно зачёркнуты чернильным карандашом. На последних двух завёрнутых страницах запись маминым красивым почерком. Как я поняла, мама записала диалог между ней и Радибогой:
«Р. – Бесхарактерная…
Я. – Нет, у меня есть характер!!!
Р. – Упрямство это, глупышка. Ибо! Упрямство – это когда упрёшься как осёл по поводу какой-нибудь чепухи. А характер – это – о – о-о! Это когда ты можешь заставить себя смириться с неизбежным! Или когда умеешь держать себя в узде. А упрямство – просто ветер в голове. Упрямство не в состоянии развернуть этот ветер в другую сторону. А характер может.
Я. – Объясните мне, Рюрик Игоревич! Когда я иду на спектакль, ноги не идут – не хочу играть. До слёз! Но бегу, боюсь опоздать. А прихожу в гримёрку, сажусь гримироваться, и постепенно это нежелание играть куда-то исчезает. Это что, смирение перед неизбежностью?
Р. – По-моему, это ваша душа постепенно освобождается от бытовых проблем. Сосредотачивается на роли. Смотрите на себя в зеркало, гримируетесь, переодеваетесь в театральный костюм, повторяете текст и т. д. Дают первый звонок, у вас сквозь мишуру реальной жизни начинает пробиваться тот образ, который живёт в вас. И постепенно к третьему звонку он уже полностью владеет вами. Это не смирение! У некоторых артистов это банальный рефлекс. У некоторых – творческий процесс. Он свойственен только талантливым людям. А вы талантливы, Лидочка. Вам мешает жизненная неустроенность. Вы страдаете оттого, что Ветуня почти всегда предоставлена сама себе. Вы не в состоянии разорваться между дочкой и театром. Весь ужас в том, что у вас два смысла жизни – театр и ребёнок. Выбора у вас нет. Просто нужно разделить с кем-нибудь ответственность за ребёнка.