– Неправда! – категорически отрезала мама, – Мы все тебя очень любим! Потому Бабуня и не сказала тебе, что уезжает… чтоб ты заранее не переживала. Могло билетов не быть, она бы ещё вернулась… А ей телеграмма пришла с работы… Ты хоть понимаешь, что её могут посадить в тюрьму за прогул? А ты не дождалась её… пошла на базар. Она вот только недавно уехала, уже вечером… Мы весь день тебя искали… думали, опять Жорж украл… А она, видите ли, по базару шлёндрает!
– Я не шлён-драла, я шу-кала… Я так шу-кала… Она сама сказала, что пошла на базар… за картоплей, и шо там шо-то выкинули… – я задыхалась от обиды, и всё с меньшей силой топала ногами. Наконец мои силы иссякли, и потемнело в глазах.
Болела я долго. С высокой температурой и сильным кашлем я словно плавала в своей болезни. Когда выныривала из небытия, видела склонённую надо мной Жанну с чашкой в руках и умоляющую выпить чай с малиной. Помню, как мама, встряхивая градусник, смотрела на меня с тревогой и нежностью. А однажды я увидела перед собой пожилую женщину в белом халате. Она просила меня показать ей горло. Я открыла рот, а она холодной чайной ложкой прижала мой язык и заглянула в горло. Потом строго спросила маму:
– Когда же это вы умудрились удалить ей миндалины? Рано ещё… такую операцию… Была необходимость?
– Ей не делали операцию, не было никакой необходимости…
– Не рассказывайте мне сказки, я педиатр с большим стажем и вижу – миндалины исчезли, – тётя врач снова заставила меня широко открыть рот и высунуть язык, – вон даже след остался. Гланды точно были. И куда они, по-вашему, делись? Деточка, тебе делали операцию в горлышке?
– Не-а.
– Ерунда какая-то. Я же вижу, что гланды были и удалены прекрасным специалистом. Очень удачная операция. Несмотря на такую сильную простуду горло ровное, не рыхлое. Вероятность ангины минимальная. Так, покраснело слегка…
– А-а, так это наверно от керосина, – вспомнила мама Бабунин рассказ, – Её одна женщина в катакомбах керосином спасла от жуткой ангины.
– Допотопщина какая-то… Чего только тёмный народ не придумает? – возмутилась врач. – Она же могла ей связки сжечь, и девочка осталась бы на всю жизнь без голоса.
– Зато жизнь спасла… Ребёнок задыхался.
Врач послушала мои лёгкие, сказала, что дело идёт на поправку, но ушла очень недовольная мамой и мной.
– А ты помнишь, как тебе мазали горло керосином в катакомбах? – спросила мама.
– Я ж не малахольная какая-нибудь, чтоб мне пихали в горло карасин! – обиделась я на маму и отвернулась к стенке.
И всё же какое-то неясное видение иногда являлось мне в преддверии сна, когда я отворачивалась к стенке и закрывала глаза. Внезапно меня бросает в жар. Я пытаюсь скинуть с себя тяжёлую перину, но чья-то прохладная рука трогает мой горячий лобик и опять укрывает меня нестерпимо жаркой, давящей на грудь периной. Я изо всех сил отталкиваю её, задыхаюсь и горячей рукой натыкаюсь на холодную, мокрую и склизкую стенку. Мне это приятно ощущать. Стараюсь подольше держать ладошку на холодной стене. Потом прикладываю остывшую и мокрую ладошку к горячей щеке. Смотрю вдоль стены вверх. Там, надо мной висит коптилочка; маленький язычок её пламени дрожит, трепещет и отбрасывает на стенку пляшущие лучики света, и мокрая стенка мигает разноцветными огоньками. Это по стене тоненькими ручейками стекает керосин.
Как-то, будучи уже школьницей, я рассказывала Бабуне несколько эпизодов, которые запомнились мне из детства. Она подтвердила, что однажды я задыхалась от ангины, но помнить этого я не должна, так как мне тогда ещё и двух лет не было. И то, что по стенке тёк керосин, это я выдумала.
НОВЫЕ СТАРЫЕ СОСЕДИ
Утро было солнечным и морозным. Я проснулась от странных звуков под нашим окном. Разглядеть что-либо сквозь морозные узоры окна мне никак не удавалось, да и солнце слепило глаза сквозь иней. Мама ещё крепко спала. Потом коридор наполнился детскими возгласами, топотом, будто у нашей двери из мешка высыпали картоплю и она, ударяясь о деревянный пол, раскатывалась по всему коридору.
– Осторожно, пацаны, тут така темень, ноги поломаете, – громовым голосом сказал какой-то мужик, и что-то сильно грохнуло в конце коридора.
– Папа, смотри, мои санки висят на стенке! Я их узнал! – радостно воскликнул высокий мальчишеский голос и звонко засмеялся.
– Генка, не морочь голову, иди сюда и подержи фонарик, никак ключ не воткну.
Некто по имени Генка протопал мимо нашей двери и всё затихло. Я стояла, прижав ухо к двери, и пыталась разгадать, что происходит. Вскоре прямо над моим ухом прозвучал приятный женский голос:
– Ну, где вы там? Открыли? Оставьте дверь открытой, тут темно, ничего не видно. Давайте сначала перетащим вещи из телеги, а потом уж … – голос затих.
Наконец я поняла, что вернулись из эвакуации соседи Лидии Аксентьевны, которые бросили свою бабушку на призвол судьбы.
С той поры жизнь в нашем доме забурлила. А главное – появилось электричество. Отец семейства, как его величала Лидия Аксентьевна, Анатолий Василич, оказался "шишкой" на родном тракторном заводе. С заводом он эвакуировался, с заводом вернулся. Электричество подключили буквально на третий день. Лидия Аксентьевна сказала:
– Как же такой «шишке» без электричества?
– Почему "шишке"? Он кто? – спросила мама.
– Не знаю и знать не хочу! Для меня он просто "шишка". Всех мужиков на фронт, а этого молодого и здорового в эвакуацию…
А мама не знала, как благодарить Анатолия Василича. Теперь можно подольше поспать. Теперь по утрам не надо выгребать золу из буржуйки, чтоб растопить её и приготовить завтрак. Теперь не надо по часу перед репетицией выковыривать из-под ногтей золу. Анатолий Василич "вошёл в мамино положение" и одолжил ей большую электроплитку. Буржуйкой теперь пользовались только "для сугреву жилища". Мама сияла от счастья. Моя жизнь тоже засияла по-новому. Я больше не одинокий ребёнок, который не знает, куда приткнуться в огромном пустом доме, чтоб отвлечься от страхов и наваждений. Теперь всё время я была с мальчишками. С восьмилетним Генкой и пятилетним Витюнчиком. Их мама тётя Стэлла всегда угощала меня пирогами, которые она пекла в большом количестве.
Главным развлечением было катание на санках. Оказывается, что в конце двора, где летом густо росла сирень, в ветхом заборе пряталась маленькая калиточка. За годы пребывания соседей в эвакуации, калиточка заросла диким виноградом, покрылась мхом. Наверно поэтому я не замечала её летом во время моих игр в зарослях сирени.
Анатолий Василич откопал снег от калитки, обтесал лопатой ветки винограда, со скрипом распахнул её и перед нами открылся сверкающий на солнце чистым снегом пологий склон.
– Э-э, пацаны, подождите, там, мабуть, ухабы та кочки. Надо рекогносцировочку проделать, – сказал папа мальчишек и уставился на склон.
Незнакомое слово произвело на меня сильное впечатление, и я его мысленно запомнила, но ни разу в детстве не смогла выговорить правильно. Зато, когда стала совсем взрослой, и кто-то произносил это слово, я мгновенно видела перед собой Анатолия Василича, огромного кудрявого блондина в сером вязаном свитере, летящего на санках по неровному снежному склону и орущему на весь белый свет:
– Ур-ра! За Родину, за Сталина! Вперёд!
Внизу склон упирался в речку под названием Ингул. Сверху Ингул казался просто заледенелым ручейком. А если спуститься на берег, ручей превращался в неширокую речку с невысокими, но крутыми бережками.
На закате, после долгого катания на санках, мы в одежде, покрытой панцирем льда, а под ней совершенно мокрые, с пунцовыми щеками вваливались в коридор, толкаясь и смеясь от счастья. Раздеваться нам помогала Жанна. Она со смехом выскакивала из своей комнаты, скандируя страшноватые для меня стихи.
Прибе-жали в избу дети,
Второ-пях зовут отца!
–Тятя, тятя, наши сети
Прита-щили мертве-ца!
– Врите, врите, бесе-нята! -
Завор-чал на них отец, -
– Ох уж эти мне ро-бята!
Будет вам ужо мертвец.
Это было первое знакомство с Пушкиным!
Жанна, называя нас "робята-бесенята", стаскивала с каждого заледенелые валенки, снимала шапки, шарфы, пальтишки, стряхивала и развешивала в кухне на верёвке, сокрушаясь, что вещи до завтра не просохнут, придётся сидеть дома и книжки читать. И, действительно, иногда вещи на следующий день оставались влажными, и тётя Стэлла не пускала мальчишек на горку кататься на санках. Тогда дом гремел от нашей беготни по кухне и коридору, от ора и хохота. К вечеру приходила из института Жанна, и наступал блаженный час её, как она называла, "учительской практики". Она звонила в медный колокольчик, распахивала дверь своей комнаты, приглашая нас, то есть "учеников", в класс на урок русской литературы. Мы смиренно усаживались за круглым столом и Жанна тихим таинственным голосом объявляла:
– Итак, дети, сегодня у нас классное чтение. Тема нашего урока: Александр Сергеевич Пушкин. " Сказка о рыбаке и рыбке".
Наверно Жанна стала хорошей учительницей. Мы могли часами сидеть, как загипнотизированные. На всю жизнь во мне осталась её таинственная интонация, с которой она читала нам сказки Пушкина. Эта мягкая загадочная интонация, тихий и мелодичный грудной голос с придыханием, до сих пор звучат во мне, стоит вспомнить Жанну и её "классное чтение".
МОЛОХ
Наверно это случилось в середине февраля. Пацаны были за что-то наказаны, и тётя Стэлла не выпускала их даже в коридор. На улице мела метель и завывал ветер. В окна заглядывал холодный пасмурный день. Я скучала. Мама как-то выпала из моего поля зрения. Как ни стараюсь, не могу вспомнить маму с того времени, как появились наши соседи. Она же никуда не девалась, всё время была рядом: приходила из театра, готовила пищу, кормила меня, одевала, раздевала, разговаривала со мной … Убей меня, ничего не помню. А тут она как будто с неба свалилась.
– Ты куда это намылилась? – спросила мама, увидев, как я, сопя, натягиваю валенки.
– На горку… Пойду кататься с горки.
– Ты что, с ума сошла? В такую погоду? И не думай, я запрещаю! – и мама, схватив меня за воротник пальто, швырнула от двери с такой силой, что я отлетела под стол.
И тут во мне проснулось что-то дерзкое. Неукротимое и необъяснимое. Я спокойно вылезла из-под стола и направилась к двери.
– А я всё равно пойду! Можешь сколько угодно запрещать! – прошипела я себе под нос и вышла, хлопнув дверью.
Выйдя в тёмную кухню, взглянула на окно, которое едва освещалось со двора мрачным днём. Немного постояла в сенях перед дверью на веранду. Навалившись плечом на дверь, попыталась открыть её. Дверь не поддавалась. Тогда я стала колотить в дверь валенками, руками, плечом. Она не открывалась. В глубине дома скрипнула и захлопнулась дверь. Кто-то вышел в коридор. Мне так захотелось, чтоб это была мама, чтоб она обняла меня и ласково сказала: "Идём домой, Ветунька, погуляешь завтра. А сейчас давай полежим с тобой на диване и поговорим про Бабуню."
– Кто тут колотится в двери? – это была Жанна, – Ты куда собралось, прелестное дитя?
– На вулицу, буду с горки кататься. Открой дверь, она закрытая на ключ, бо не открывается.
– Кто ж её закрыл на ключ? Мы только ночью закрываем её.
Жанна попыталась открыть дверь, но сразу не смогла. Нажав посильнее, Жанна всё же открыла её. В сени ворвался ветер со снегом.
– Ой! Тут на веранде целый сугроб намело! И ты собираешься идти на горку?
– Да, я пойду на горку… – упрямо, но в душе уже не совсем уверенно, ответила я Жанне.
– А мама разрешила?
– Пусть хоть и не разрешила, а я… а я… си-рав-но пойду.
– Во-первых, не сиравно, а всё равно. А во-вторых замёрзнешь, вон шея голая… Там сейчас лютый разгулялся.
– А кто он, этот "лютый"?
– О-о! Это главный месяц зимы – февраль. Он самый злой, морозный и ветреный. Что хочет, вытворяет. Людей на улице замораживает.
– Ну и пусть замёрзну… Я даже хочу замёрзнуть… Это даже лучше, чем…, чем… – в носу засвербело, слёзы были близко.
– В такую погоду хороший хозяин и собаку на улицу не пустит, а ты… такая маленькая, такая слабенькая и такая упряменькая.
Жанна обняла меня за плечи и, слегка подталкивая, повела к себе в комнату. В тёмном коридоре, в такт нашим шагам, зазвучал её голос – низко, тихо и загадочно:
– Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Эти стихи убедили меня в правоте Жанны. Во дворе выла вьюга. Там ветер, холод и мгла. Там "лютый" гуляет. А в доме тепло и уютно. "Ну почему моя мама не сказала мне такие стихи, а грубо толкнула под стол? Ну почему она такая?»
Тут дверь нашей комнаты приоткрылась и выглянула мама. Она ласково обняла меня за плечи и втянула в комнату. Опустившись передо мной на колени, осторожно сняла с меня пальто, шапку, валенки. Я стояла перед ней как неживая, опустив глаза в пол. Когда я подняла глаза, то увидела её заплаканное лицо. По щекам катились крупные слёзы.
– Ветунька моя родненькая, дытынко моя! – заговорила мама каким-то утробным голосом, – Опять я не сдержалась, опять обидела мою крошечку! Не могу я! Не хочу я идти в театр! Не хочу я играть эту Варку! Мне всё обрыдло! Я так устала! Я ненавижу этот проклятый театр! Хочу бросить, уехать к чёрту на кулички! К ма-а-ме хочу!
– Так давай уедем к Бабуне… – прохрипела я, вытирая слёзы на маминых щеках.
– Да! Да! Каждый день хочу бросить этот проклятый театр! Я не-на-вижу его… Но, Ветунечка, ты не по-ни-ма-ешь! Я жить без него не могу! Это Молох! Страшный прожорливый Мо-лох! Он не от-пуска-е-ет!
– Кто этот Молох? Я его знаю? – удивилась я незнакомому имени.
– Слава богу, не знаешь. Он отнимает родителей у детей!
– А ты не ходи к нему, – в страхе прошептала я.
– Не могу, надо идти, надо собираться… Пора… Сегодня "Бесталанна"…
Мама надела ботики, пальто, голову обернула белым вязаным платком, набросила на плечи чернобурку, схватила ридикюль и направилась к двери.
– Не уходи, мамочка! – крикнула я и схватила её за рукав.
В тот момент мне показалось, что мама прощается со мной, и я её больше никогда не увижу.
– Нет, нет! – пробормотала мама. – Это исключено. Надо идти. Зритель придёт… не отменять же спектакль… – мама обняла меня, поцеловала в лобик, – Что ж поделаешь, если у тебя такая мать… бесталанная. Да, это я "Бесталанна". Когда вернусь, чтоб ты уже спала, – и мама скрылась за дверью.
Последние слова мамы немного обрадовали меня. Значит, она пошла не к Молоху, а на спектакль. Значит, она вернётся после спектакля. Сыграет свою поганую Варку и вернётся ко мне. А я не буду спать. Буду лежать с закрытыми глазами, ждать её.
На столе стоял стакан остывшего молока и два больших глазированных пряника на блюдце. На электроплитке в сковородке поджаренные с луком рожки. Рожки я не стала есть. Молоко с пряниками выпила с удовольствием.
На дворе совсем стемнело. В стёклах окна отражалась наша комната и тусклая электрическая лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе. Сидя за столом, я часто вечерами разглядывала это отражение; видела себя с большим бантом на голове, размахивала ручками, шевелила пальчиками, показывала окну Тамилу в разных позах. "Крутила кино" – однажды сказала мама, застав меня за этим занятием. И вдруг я увидела в мутном отражении комнаты на фоне двери чьё-то незнакомое лицо. Я обомлела, боясь пошевелиться. Кто-то сзади смотрел мне в затылок. Неподвижно и пристально. Я тоже пристально уставилась в отражение. Почувствовала, что волосы на затылке шевелятся. Немного сдвинув голову вправо, я заметила движение страшного лица. Показалось, что оно растянулось в улыбке. Будучи уже взрослой и вспоминая этот случай, я поняла, почему лицо пришло в движение: стёкла нашего окна были волнистые и когда менялся ракурс, отражение искажалось. В детстве этого свойства волнистого стекла я не знала.
"Это он… Молох! Это про него говорила мама. Он отнимает родителей у детей, – молнией пронеслась в голове догадка, – Он пришёл за мамой. Хорошо, что она ушла".
Сжав в руке стакан, я резко развернулась и изо всех сил швырнула его в сторону двери. Стакан, громко ударившись о дверь, отлетел на середину комнаты и раскололся на две части. Долго смотрела я на старую коричневую дверь с облупившейся краской и не понимала, куда девался Молох. Затаив дыхание, на цыпочках подошла к двери и быстро повернула ключ в замке. На дрожащих ногах еле-еле доползла до дивана и рухнула на него без сознания.
Проснулась от громкого стука в дверь и маминого возбуждённого крика:
– Ветуня! Открывай! Ты слышишь? Открой дверь…
Ничего не соображая, сползла с дивана и повернула ключ в двери.
– Доченька моя, – мама прижала меня к холодному и мокрому от растаявшего снега пальто, – что с тобой? Почему заперлась? И не разделась?
Я уткнулась в мокрый мех чернобурки. Холод меха освежил меня, и я окончательно проснулась. Захотелось всё рассказать маме.
– Всё, всё, мамочка, не бойся. Он приходил за тобой, а я не забоялась и кинула на него стакан. Тогда он забоялся и убежал.
– Кто приходил? Жорж? Так он был в театре. Он же занят в спектакле… Ничего не понимаю…
– Не Жорж! А Молох! Я ка-ак развернулась, ка-ак дала ему по башке стаканом… Он сразу убежал… а я закрыла дверь на ключ.
– Ладно, хватит глупости молоть. Разбила стакан и придумала чёрте что… Фантазёрка… Раздевайся и в постельку, – мама встряхнула чернобуркой, и брызги разлетелись по комнате.
А мне так хотелось, чтоб мама пожалела меня, похвалила, поужасалась со мной. А главное, чтоб поверила… чтоб прижала меня к груди, чтоб я унюхала запах грима, который я так любила вдыхать, когда она, придя со спектакля, наклонялась над моей кроваткой, проверяя, сплю ли я. А она… ей стакан дороже.
ПРАЗДНИКИ
Пытаюсь свои воспоминания раскладывать в хронологическом порядке. И вдруг понимаю, что куда-то исчез Новый год… Наверняка в нашем доме была ёлка. "Шишка" Анатолий Василич не мог оставить детей без ёлки. Вспоминается только один эпизод, который относится к Новому 1945-му году. Я стою у огромного стола. Пальцы слипаются от мучного клея. Стараюсь вдеть кусочек бумажной ленточки в колечко длинной цепи, состоящей из множества разноцветных бумажных колец, и склеить концы. Зелёная бумажная ленточка липнет к пальчику, я никак не могу с ней справиться. Генка разрезает ножницами газету на длинные ленты. Витюнчик красит эти ленты акварельными красками. Краски принесла Жанна. Пацаны смеются надо мной, а я "нервичаю". Потом сразу – наряженная ёлка, обвитая разноцветной газетной цепью. На колечках сквозь краску проглядывают чёрные буквы. И хвойный запах… Всё. Не помню ни праздника, ни подарков, ни веселья. Вот и день Победы выплыл из памяти всего лишь небольшим фрагментом. Мы, все жильцы нашего дома: пацаны, тётя Стэлла, Анатолий Василич, Жанна, Лидия Аксентьевна и я, все кроме мамы, стоим на веранде и смотрим в небо. Грохот, стрельба! Точь-в-точь, как в день освобождения Одессы. В небе взрываются разноцветные ракеты. Все орут, смеются. В доме пахнет пирогами. На веранде воняет водкой. Это от Анатолия Василича. Он сказал, что на площади стоит большая бочка с водкой и всем наливают "за Победу". Мне хочется плакать. Я подозреваю, что мама пошла не на спектакль, а с подругами на площадь, и от неё тоже будет вонять водкой. Никто не замечает моего исчезновения с веранды. Я сижу под столом в кухне, в самом дальнем углу. В этом углу я когда-то обнаружила ведро с тем злосчастным керосином. Сейчас здесь стараниями тёти Стэллы пусто и чисто. Мне очень хочется, чтоб меня искали и долго не находили. Чем дело кончилось, не могу вспомнить.
ПЕРЕЕЗД НА НОВУЮ КВАРТИРУ
Дальше… Что было дальше? Вспоминается жаркий, солнечный и радостный день. Я в предвкушении чего-то нового и с нетерпением ожидаемого, сижу на чемодане в телеге, в которой свалены мешки, узелки, коробки от посылок с посудой, вёдра, два таза и сверху мой красный горшок. В руках у меня кукла Тамила, которую спас Анатолий Василич. Он ещё зимой приклеил ей голову. Правда, теперь она молчит и только одним глазом моргает. Но я всё равно люблю её. За красоту. На веранду выходит мама. В руках у неё большой тюк. За ней семенит тётя Стэлла с маленькой корзиночкой в руках.
– Ну вот, кажется и всё, – говорит мама Стэлле, – Тут наши зимние вещи… завернула в простыню. Заселялись с одним полупустым чемоданом и рюкзаком. А теперь вот разжились, целая телега. Откуда всё это взялось… И года не прошло.
Мама забрасывает тюк в телегу.
– Вот, Лидочка, вам пирожки с капусточкой и с картошечкой. Веточка очень любит с картошечкой, – тётя Стэлла протянула маме корзинку с пирожками. В глазах у неё слёзы, она вытирает их цветным передником.
– Спасибо, Стеллочка, вы так добры… Спасибо вам за Ветуню и за всё, за всё… – мама обняла тётю Стеллу, в глазах у неё тоже блеснули слёзы.
– Вы не забывайте нас, приходите в гости, приводите Ветуню, если что…
Скрипнула калитка и в ней появился Генка. В руках у него пищал серый котёнок. Генка подбежал к телеге и, глядя на меня, протянул мне котёнка.
– Вот… нашёл… надо его первого запустить… – глаза Генки сияли счастьем.
– Нет-нет, ни в коем случае! – закричала мама, – У него блохи наверно… он такой грязный…
Я наклонилась за борт телеги, чтоб рассмотреть котёнка. Котёнок одним глазом смотрел на меня. Другой глаз затёк гноем и слипся. Наверно Генка долго гонялся за этим котёнком по подворотням, чтоб сделать мне прощальный подарок. Содрогнувшись от брезгливости, я виновато взглянула в красное, пыльное лицо Генки. Маленькое несчастное существо извивалось в его руках и вдруг как-то утробно мяукнуло.
– Мама не разрешает… Я не возьму… – прошептала я Генке, хотя мне хотелось взять котёнка, вымыть его и вылечить.
– Ну и едь себе на свою новую квартиру, – с обидой прохрипел басом Генка и вдруг бросил котёнка мне прямо в лицо.
Котёнок передними лапами вцепился в мою верхнюю губу и правую щеку. Коготки его оказались очень острыми и цепкими, но он не удержался на моём лице и упал на землю. Я взвыла от острой боли. А котёнок шмыгнул под телегу, побежал по двору, и скрылся в густой траве.
Телега со скрипом дёрнулась и выехала в распахнутые ворота на улицу. Тётя Стелла одной рукой закрывала ворота, другой махала нам вслед.
Знакомая лошадка, которая привезла нас однажды ночью с вокзала в театр, потом перевезла на улицу Тимирязева к Лидии Аксентьевне, теперь везёт нас в наше новое жилище на улице Карла Маркса, дом №24, в центр города. Среди булыжников мостовой проглядывают остатки трамвайных рельсов, заросшие травой и засыпанные всяким уличным мусором. Изогнувшись в виде какого-то причудливого иероглифа, один рельс, обвитый цветущим вьюнком, торчит из глубокой воронки, возвышаясь над землёй в человеческий рост. Справа внезапно распахнулась площадь. В центре огромного пространства возвышается постамент. У его подножья лежит огромный каменный человек, упираясь лицом в землю. Чтоб разглядеть его, я привстала.
– Тут немцы Кирова скинули, та на его место поставили пушку. Видно, наши теперь знов поставять Кирова, – сказал наш кучер, обращаясь к маме.
– Да, знаю. Нам на политинформации рассказывали, – ответила мама.
Слово политинформация обычно вызывало зуд в моих запястьях, и я начинала вращать кулачками. В театре политинформацию проводили между репетицией и вечерним спектаклем. В этом случае я целый день не видела маму. Мама уходила утром, возвращалась ночью.
Сейчас мои запястья от противного слова не зачесались. Меня ждала новая жизнь в новой квартире, в новом дворе. Радостное любопытство и весёлое нетерпение владели мной.
Телега, обогнув площадь, свернула за угол на широкую улицу. Проехала полквартала и заехала в большой двор. Там слева стоял танк. На нём было полно детей. Девчонки и мальчишки всех возрастов облепили танк со всех сторон.
Когда телега проезжала мимо танка, дети затихли и уставились на нас. Я в смущении отвернулась и стала смотреть на двухэтажный кирпичный дом, возвышающийся среди двора, словно старинный замок. Высокие окна дома почти целиком были заложены кирпичом. Только в самом верху окон блестели стеклянные вставки, словно узкие глазки. В детстве мне всегда казалось, что окна это глаза домов. Глаза этого дома смотрели на меня, прищурившись.
Телега осторожно продвигалась к дому по узкой дорожке между квадратами грядок. За телегой бежала ребятня, выкрикивая всякие глупости вроде: «Новые жильцы, дохлые фрицы!» На грядках рядочками зеленели всходы.
– Ну вот, Лида Петровна, ваша парадная. Злазьтэ. Второй этаж, квартира чотыры. Открывайте хату, а я пока сгружу вещи, – сказал наш кучер и спрыгнул на землю.
Увидев мой красный горшок, сияющий на солнце ярким пятном, дети расхохотались и стали издеваться.
– Твой горшок, твой дружок, ну а если беда, без горшка ты никуда! – скандировали дети, окружив телегу со всех сторон.
Бросив горшок на дно телеги, я, не выпуская из рук Тамилу, слезла с телеги и, глупо улыбаясь, скрылась за тяжёлой дверью парадной. Привыкнув к темноте парадной, разглядела белые мраморные ступени, ведущие на широкую площадку. Две высокие двери с гофрированными стёклами, резными панелями и блестящими медными ручками поразили меня сказочной красотой. За такими дверями должны жить принцессы. На второй этаж вела широкая лестница из белого мрамора. Толстые и блестящие деревянные перила подпирала чугунная решётка из стеблей с тюльпанами. Стебли изящно переплетались, на концах поникшие головки тюльпанов и острые длинные листья, изогнувшись, вонзались в перила. Площадку между этажами освещало низкое овальное окно, доходящее мне всего лишь до пупка. Стёкла отсутствовали, с боков торчали острые осколки. Я присела и выглянула во двор. Дети, потеряв интерес к пустой телеге, разбежались.
– Стой, Ветуня! Не двигайся, а то выпадешь! – испуганно закричала мама сверху, – Иди сюда, посмотри нашу квартиру, а я спущусь за вещами.
Мамины танкетки зацокали мимо меня вниз, а я стала подниматься на второй этаж. Дверь нашей квартиры открыта настежь, и я заметила, что эта дверь совсем не такая красивая, как двери на первом этаже. Стало немножко обидно. Дверь слева тоже красотой не блистала.
Переступила порог и очутилась в небольшой тёмной и пустой комнате. Замурованное почти до верха окно сквозь грязные, пыльные стёкла пропускало очень мало света. Я разглядела в стене приоткрытую дверь, покрашенную белой масляной краской. Значит, есть ещё комната. Распахнула белую дверь. Там точно такая же квадратная тёмная комната с замурованным окном. Только у стены стояла голая кровать с панцирной сеткой. «Вот это и есть, как сказала мама, наша прекрасная новая квартира?» – я задыхалась от разочарования. К горлу как всегда от большой обиды подкатил твёрдый, словно кусок мокрой глины ком, и я уже готова была разреветься, но отвлеклась на мамин счастливый смех. «И чего это она так радуется? – подумала я, – она что, не видела этого безобразия? Тут как в катакомбе темно и жутко!»
В первой комнате разговаривали мама и дядя, который привёз нас сюда. Он тоже смеялся, раскатисто, хриплым басом.
–Хороша квартырка. На завтра заказали вам стекольщика. Прыйдэться малэнько потерпеть пылюку, но зато поставять новые рамы, стёкла и будэ у вас сонэчко в окне. Пойду, занесу остальные вещи. А то мени ше багато артистов пэрэвозыты, – и дядя, насвистывая, стал спускаться по лестнице.
Когда мы с мамой остались одни, я сказала, упрямо потупившись:
– Я тут жить не буду! Тут жутко и ночувать негде.
– А где ж ты собираешься жить? – улыбнулась мама.
– Хочу обратно домой. Там моя кроватка и твой диван.
– Теперь наш дом здесь, а тот дом не наш. Просто там нас приютили ненадолго. А хочешь, чтоб тут стало красиво и уютно?
– Хочу. А как?
– Руки приложить надо, вот как! Давай, прежде всего, воды принесём. Тут крана нет. Я заметила колонку во дворе.
Мама схватила ведро, и мы спустились во двор. Колонка располагалась против нашей парадной. К ней выстроилась очередь. В основном женщины.
– Лидочка, вы уже переехали? Когда? – спросила молодая женщина, за которой мы встали. Я вспомнила её красивое лицо в веснушках. Это была Женечка, из маминой гримёрки.
– Только что Васька привёз. Ужас! Темно и спать неизвестно на чём будем. Ветка уже бунтует.
– Так вам не сказали? Вы идите во вторую парадную. Там в квартире на первом этаже справа полно матрасов и ватных подушек. Я тилькы шо бачила, як Мартынов два тюфяка тащил. Завтра стеклить будуть. А пока жгите электричество. Слава богу, подключили дом. У вас лампочка ввёрнута?
– Что-то я не обратила внимания.
– Если нет, возьмите у нас. Костя притащил из театра. Завхоз дал три под расписку. Одна лишняя. – Женечка набрала воды в ведро, – Наша парадная с другой стороны дома, второй этаж, квартира 20. Заходите. Может ещё что-то нужно будет.
Мы отнесли полное ведро домой, и мама пошла за лампочкой. А я стояла посреди тёмной комнаты, задрав голову в потолок, с которого свисал провод, скрюченный как червяк.
– А как ты достанешь? – спросила я вошедшую маму, – Тут так высоко…
– Ой, кошмар! Тут не только высоко… Патрона ж нет.… Куда вкручивать? – мама громко задышала и стала глотать слёзы.
Немного пострадав и повозмущавшись, она встряхнула руками, будто сбросила с себя тяжёлый груз.
– Жизнь продолжается. Пошли за матрасами.
Комнату с матрасами нашли сразу. Там вдоль стены почти до потолка возвышалась гора сваленных друг на друга серых матрасов. В углу беспорядочно навалены подушки. Мама долго выбирала глазами матрас почище. Наконец выбрала и стала вытаскивать его из высокой кучи. Куча наклонилась, и три матраса сползли маме на плечо. Они оказались тяжёлыми и мама, придавленная ими, растянулась на пыльном полу.
– Мамочка! – завопила я изо всех сил, стараясь вытянуть маму за ногу из-под тюфяков.
– Ради бога, не надо так кричать, девочка! – в комнату вошёл высоченный и худющий дядя.
– Там мама лежит под всеми матрасами! Тягните, а то они её задавят, – умоляла я дядю, стараясь спихнуть с мамы верхний матрас.
– Не задавят. Будь любезна отойди, малышка, – он отодвинул меня и стал ловко откидывать с мамы матрасы.
Когда последний матрас был убран, мы увидели маму, лежащую на полу лицом в ладони. Плечи её вздрагивали от тихого и жалобного плача.
– Поднимайтесь, поднимайтесь, девушка, и ради бога не плачьте. Смею надеяться, что ваши косточки не смяты? Давайте вашу доблестную руку и будем выбираться из окопа.
Он протянул маме длиннющую руку с огромной, как лопата ладонью. Мама резко подтянула ноги и, прикрыв колени юбкой, протянула дяде руку. Встав на ноги, она, стряхнув с платья пыль, внимательно посмотрела дяде в лицо.