– Агата, во- первых я не музыкант, а бизнесмен (прикольно, да?), во- вторых, мне пофиг на Вашу старческую грудь, была единственная просьба, при чтении своих патриотических нетленок, на компьютер ее не вываливать, Вы уж выбор сделайте, как говориться "или трусы надень или крестик сними". А вот то, что Вы тут мне стрелку на Кунцевской забиваете… куда ж Флер "я не от мира сего" делся? Выпали из образа? Кстати, где в «Олимпе»? Или чисто по кокошнику ориентироваться?
Агата ответила Марине:
– Ну, вот, видите, какие у вас понятия – стрелка, трусы, бизнесмен, только и делаете, что унижаете… ну, дело ваше. Лучше книгу умную почитаю. Перепалка бессмысленна. Тошнит уже. Займитесь чем-нибудь полезным, если у вас денег куры не клюют. Надеюсь, что вы человек не такой уж злой, хотя зубы скалите. Да и человек ли вы вообще, фейк какой-то.
– Агата, тошнит, так не отвечайте, а на налоги, которые я плачу Вам, мадам, пенсию начисляют, не надо, не благодарите. Не знала, что слова «бизнес и трусы» оскорбляют чувства периферийных женщин. Про книгу, хорошая мысль, одобряю, но терзают смутные сомнения, судя по Вашей способности всех и все вокруг обгаживать, превознося себя любимую, не свою ли книгу Вы читать собираетесь? Другие-то писать хорошо не умеют. И да, считайте меня фейком, но позвольте мне тогда воспринимать Вас, как пародию.
– И жаль, что кроме сисек вы ничего более не разглядели. Обычно мужчины туда в декольте смотрят… что же вы так неравнодушны ко мне? Так и крутитесь возле "комиссарского тела". Да, точно вы – фейк. Озабоченный фейк. У меня, знаете, муж ревнивый. Поэтому на все ваши выпады (ужас какой-то!) вашу жестокость и разнузданность более отвечать не стану.
И ещё:
– Пародия пишется через "а", а вот порно через "о". И с грамотностью у вас плоховато. Так что не тратьте время, идите хотя бы грамматику почитайте. Авось и дорастёте до периферийных, а если повезёт и до столичных тоже. Я тоже работаю и налоги плачу. Не вы одна. И уберите эту картинку с вашей странички. Голубенькую. Успокойтесь-таки, валерьянку с валидолом примите. Или к врачу сходите, что-то у вас с нервами. Или пьёте? Алкоголизм?
В «Олимпе», куда пришла Агата, Марина так и не появилась. Это был обман канала «Роза-7».
Ещё одно письмо на электронную почту Агаты Поти было более поспешным, нетерпеливым:
«Товарищ Поти! Повторяю, мой моб: +234 803 3910079, я адвокат Олуфеми Лиджаду. Второе повторяю: US 313.580 млн. долларов вами могут взять. Можно уменьшить пошлину, ваш дед уже при смерти. Это возможно сделать… пока возможно…»
Куш-Кешбек – пульсационированный. ККП – вот как назвать детище Поти Агаты. Самое подходящее название для этого интеллектуального изобретения! Названий много, но у Куша было настоящее человеческое имя. Оно тоже пульсировало. Пульсации – это наша жизнь, это не предел, а констатация факта. Агата решила начать с презентаций своего Куша. Отчего бы нет? Ходить по кабинетам чиновников надоело. Стучать в закрытые двери тем более. И Агата представила, сколько вообще изобретений теряется на просторах чиновничьего отторжения. И назначила первую презентацию в кафе с бессмысленным названием «Родничок».
Агата надела шёлковое платье, бусы, туфли. Она надела тонкие колготки. Такие переливчатые, что ноги в них казались соблазнительно кокетливыми. И вся Агата, выходящая из лифта казалась сама себе праздником. Руки тонкие в кружевных перчатках, словно сами собой взмахивали, радовались лёгкому ветру. Складки юбки колыхались. Ноги, обутые в туфли, ноги женщины словно только что приехавшей из Испании, ноги – правая, левая такие послушные, такие цокающие каблучками – всё было лёгким, летящим. Вот говорят, что мы раньше летали, отчего же раньше? И сейчас можно!
Презентация прошла также легко и непринуждённо. В кафе находилось несколько человек. Старик что-то записывал, у него была густая борода. Одет старик в затёртые джинсы, мятую рубашку. Он производил впечатление давно болеющего человека, поэтому любая надежда на облечение состояния организма, была для него как соломинка, за которую старик цеплялся, пытаясь задержаться в этом мире хотя бы ещё на какое-то время. Агата подошла к нему первая и включила Куш на десять минут, приложив тонкую круглую металлическую пластину к его жилистой, морщинистой руке. На запястье. Несколько секунд Агата улыбалась, глядя в глаза старику:
– Я не прошу купить мой прибор. Не прошу отдать мне деньги. Просто попробуйте. И всё. Кроме этого, заверяю вас, я не шарлатан. Я просто много читала книг по медицине. Но я не учёный, не физик, не лирик. Я человек, попытавшийся порыться в наших загадках. Кроме этого, у меня нет лицензии, и я покупать ничего не буду. Хочу показать вам, что есть надежда. Вот и всё.
У старика постепенно стали розоветь щёки.
– Но будьте осторожны: вводить в свою жизнь Куш надо постепенно. Знакомиться с ним, это как будто восходить на гору. Может сбиться дыхание. Могут начаться вибрации. Ибо ваша пульсация и пульсация всей галактики – это общее целое. На вас обрушится всё остальное, чем вы есть.
Агата убрала пластину с запястья старика. Тот продолжил сидеть на стуле. Он явно был очарован. Далее Агата подошла к девушке. Взглянула ей в глаза. И почему-то произнесла:
– У вас любовь. Она не лечится.
Затем Агата подошла к мужчине:
– Вам будет достаточно пяти минут.
Презентация продолжилась около часа. Агата поняла, что Кеш понравился всем. Старик подошёл после презентации и медленно произнёс:
– Я не богатый человек, всё, что получаю, я трачу на лекарство. Езжу в лес, подолгу сижу у реки. Но я бы купил ваш Куш-Кешбек…
– Ой, ну, что вы. Я не продаю его. Пока идут испытания, – ответила Агата сдержанно.
– У меня нет времени. Вы сами сказали, что ваш дед умер, а вы не успели попрощаться. Продайте мне ваш Куш. У меня есть при себе небольшая сумма…
– Понимаете, все детали этого прибора были куплены мною по заказу. Затем сборка, изготовление пластин вручную. И повторяю: я хочу провести испытания.
– Где?
– В больнице. У своего друга. Донжа…
Или у кого-то другого. Донж навряд ли разрешит.
К разговору присоединился мужчина. Его лицо Агате показалось знакомым. Откуда-то издавна…мельком….
– Нет, правда, продайте. У него последний шанс. А вы ещё изготовите.
– А вдруг…
– Никаких вдруг! – у мужчины был твёрдый волевой подбородок. «Предприниматель!» – подумала Агата. – Хотите, я оплачу?
Старик протянул руки. Он схватил Агату за запястья и опустился на колени.
– Ну, я не знаю, – Агата пожала плечами.
– Я Матвей Матвеевич, и мы знакомы по социальным сетям. Помните «Розу-7»? – пояснил мужчина, – вот деньги. Но пришёл я сюда случайно. У меня должно было состояться деловое свидание. Но человек не пришёл…
– Это вы. То есть ты? – Агата взяла деньги. Это была приличная сумма. Но отчего бы не помощь человеку, который сам просит о помощи. А в Куше женщина была уверена. До самоотречения. До самозабвения.
– Я вам оставлю свой номер телефона. Позвоните. И не обижайтесь…
– Что вы! – старик прижал к своей груди Куш. – Я даже никому не скажу, где и что купил. И если что, то я сам виноват, что настоял. Сам у вас выпросил ваш неопробованный прибор.
– Да! – кивнул Матвей Матвеевич, – я свидетель. Ты упиралась. А мы сами выпросили и сами купили.
Агата ещё немного поколебалась. Затем махнула рукой. Тем более, вырвать из рук старика что-либо было уже невозможно. И вернуть деньги Матвею Матвеевичу, человеку в имени которого два «Мм», было тоже невозможно.
Далее в социальных сетях Агата написала сложный путаный текст:
– Какой смысл обрекать себя на поиски какого-то обманного наследства. Адвокат, забудьте меня! Если вы не адвокат мой. А я не ваша. Но искать дедов и дедовы могилы – это мой новый путь в настоящее время. Ибо их имена выстроены во всех обелисках. Дед, который вымышлен и дед настоящий – это два разных деда. Да, мне жаль чужого человека, находящегося в коме в Барселоне. Но мне больше всего жаль моего настоящего деда. Ибо всем родившимся в моё время – между всеми молотами и наковальнями времени надо учиться помнить. Без наших дедов у нас бы не было того, что есть сейчас. Не было бы электричества, железных дорог, домов и городов, сёл и деревень, наших великих свершений и унижений. Высот и низин. Наших друзей и врагов. Любимых.
Без наших дедов не было бы нас.
Поэтому я решила – найду того самого деда, который есть на самом деле. Любого. Изучу всю родословную, все древо, корни и ветви. Изучу географию. Найду нужную дорогу.
Не в Испанию же ехать к чужому и странному Дему?
Не ловить же тушканчиков в Нигерии. С этого дня я блокирую сумасшедшего адвоката. И канал «Роза-7». Это лишнее, как являются лишними все препятствия по лицензированию Куша. Я найду своего настоящего деда.
Агата достала свой паспорт. С раздумьями прочла – Агата Захаровна Непёхина.
Отец – Захар Иванович. Дед Иван Иванович.
Вот его-то и надо искать.
Агата достала старую фотографию. Прочла пожелтевшую, выцветшую надпись: «Ни о чём не жалеет наша пехота, мы уже ваша солёная слеза, содовая вата, искра, которой прикурила звезда. Меня, наверно, проткнёт штыком фашист. Насквозь. Я сам протыкал его своим штыком до этого. Но не я начал первым. Он первый пришёл топтать мою землю. Я не приходил на его – Ганцевскую песчаную, кишащую рыбами отмель. Поэтому если я лежу, глядя в небо своими бирюзовыми глазами, то я смотрю в своё небо. А он в моё.
Внуки мои! Если вы меня слышите. А я кричу вам из-под земли, то знайте, что фашизм это страшно! Я видел, как младенца втаптывали – кричащего, живого – давя его сапогами! Я видел как мальца за ноги, как щенка разрывали руками. Я видел столько мерзостей! Не верьте тем, кто скажет, что фюрер и коммунист это одно и тоже. Что гулаг и концлагерь – это идентично. Не верьте им! Это разные вещи. Полярные. Конечно, быть узником страшно. Но быть сожжённым в топке, растерзанным, с содранной кожей, изнасилованным, раздавленным, униженным, растерзанным, заморённым голодом фашистом и быть гулаговцем – это не одно и тоже. Война и мытарство вещи разные, попрание человеческого достоинства и душевного слома. Это не уравнения. Это не попытка оправдания не человечности и зверя. Фашист – это зверь. А красный молох – это молох.
Между ними идейная разность. Вы все крепко спите на наших телах, глазницах, черепах, костях. Наши крики раздаются из-под железобетона. Вы видели, как отделяют мясо от кожи младенца, как люди разбрасывают свою кожу, как чрево вспоротой матери исторгает крики крови, вы видели фашиста, съевшего губы дитя? Даже вши разные – в концлагере они мелкие, а в гулаге жирные и яркие, шепелявящие. Их давишь, а они скрипят. Клопы разные. Тараканы не такие. Как мне вам доказать это различие. Только своей смертью. Зверь и человек понятия разные. Фашист – это зверь. Мнящий себя царём человека. Однажды я выкрикну: Хочу, чтобы мои дети росли счастливыми, все дети, чтобы им светило солнце, чтобы их омывал дождь. Радуга, лучи. Я уже уголь. Я даю улицам имена. Городам. Пусть будут фильмы о нас, мультики, песни и стихи про лучшее, мирное и доброе. Пусть барабанщик сойдёт с пьедестала, выломав арматуру и прильнёт губами к горну и воспоёт про величайшее благо, про воздух этого счастья, ибо поэтому мы тонули, горели, дрались храбро. До смерти. И пусть смертью будет доказана та огромная пропасть между фашистами-зверями и нквдешниками. Гетто и НКВД это – не одно и тоже. Как закон о пяти колосках и зверь с когтями. Как пятьдесят восьмая статья и бездна сатанинская.
И легкие кленовые палочки пусть застучат в барабан, встанут все трубачи мира. Вновь ринутся красные командиры защищать страну. Как я смогу доказать эту большую и бесспорную разницу? Чем?
Слезами на моей могиле…»
Дед
Для сравнительного анализа Агата вычитала в интернете:
«…в «сталинские лагеря» попадали только те, кто нарушил тогдашние законы, по приговору тогдашних судебных органов на сроки, указанные этими органами. И никак иначе. Можно много спорить о несправедливости законов сталинской эпохи. Но законы везде меняются – и что казалось вчера справедливым, сегодня кажется произволом.
Концентрационные лагеря появились более века назад. И служили они для концентрации (сбора и удержания) какой- либо части населения по формальному признаку. Изобретатели концлагерей – англичане – держали там семьи буров, держали в жутких условиях, иногда расстреливая партии заложников до полного прекращения сопротивления со стороны буров-мужчин.
У нацистов были концлагеря. Нет, туда попадали не по приговору суда. А без суда и приговора. Заключённые концлагерей работали, умирали. Но они не рассчитывали на выход на свободу, ибо у них не было сроков заключения, не было статей, по которым они сидели. Они должны были находиться в концлагерях, пока не умрут.»
Но Агата видела проблему шире: классовая борьба у одних. И борьба за уничтожение у других. Доказывать свою правоту всё равно, что испытывать ломки.
Знаешь, это как боль, словно шар в горле колкий,
словно ходишь по кругу и об стену горохом.
Ты им приводишь примеры, говоришь то, что плохо.
А у них иные установки, иные задачи.
Твои доводы абсолютно для них ничего не значат.
Ты им про деда, погибшего от ран под Демидово.
А они про деда в гулаге убитого.
Говорят: и то, и другое похоже.
Ты им – в концлагере сдирали кожу.
высушивали под лампами человека,
вымораживали в холоде. И нередко
ставили опыты, мол, мы – высшая раса.
Вам оспу, чуму, вы низшая каста.
Доказывать им свою правоту, хоть сама обессилена в споре.
Отвернулись друзья. Подпилился фундамент в опоре.
Но стоишь на своём, словно рана в тебе ножевая,
с каждым часом всё хуже тебе, а ты шепчешь права я, права я!
Покрывает твой лоб пот соленый, жемчужный и крупный.
Не запить анальгином, не хлебом заесть и не супом.
И вином не запить, никакой закурить сигаретой.
Лишь одно остаётся – права ты, как искорка света,
что в конце у туннеля. Идёшь по нему дальше, дальше.
и твоя правота – лишь одно это нужно и важно!
Агата вышла из магазина. Много ли надо им двоим – Агате и Бонифацию? Набор для борща, свежий хлеб и колбаса. Возле дверей незнакомая женщина подбежала к Агате, прося денег:
– Женщина, женщина, сколько можете, на дорогу.
Женщина была в маске, сейчас многие так ходят. Агата достала из кошелька мелочь.
«Неужели я так плохо выгляжу, что даже попрошайка обратилась ко мне со словом «женщина»? Что же не старушкой назвала? Надо срочно сходить к косметологу! Преобразиться. Последнее время у Агаты много сил отнимал Куш, затем эти письма из Нигерии, затем желание где-то раздобыть средства для путешествия на могилу к настоящему деду, похороненному в братской могиле.
Каждый вечер звонил Матвей Матвеевич, интересовался, как идут дела.
Естественно, всё также.
Ваш Куш. Агата, ждут несколько моих знакомых. Я им порекомендовал.
Но надо как-то зарегистрировать его. Получить лицензию. Иначе это кустарщина. И противозаконность.
Боюсь, что у вас никогда не появится лицензии. На это нужны большие средства. А у вас их нет…конечно, какие-то деньги у вас есть, Агата, но не те. Вы же знаете, что твориться в науке. Да и в медицине. Пока всё устаканится. А жизнь-то не такая уж длинная.
Голос у Матвея был бархатным.
Матвей был женатым человеком.
И сколько бы Агате не льстило внимание этого человека, но кроме дружбы быть с ним ничего не могло бы. Никогда. С Донжем было тоже всё кончено. Предатели и бабники не для Агаты.
– Матвей Матвеевич, у меня нет мастерской, где бы я сидела и мотала диски. У меня не хватает деталей, их надо заказывать в Китае! – возразила Агата. – Поэтому не торопите меня. Я собрала для себя ещё один Куш. И всё. Пока всё.
– Но это же не бесплатно! Вам люди отдадут деньги, – Матвей был настойчивым. – Понимаете, мой сосед, он журналист. Но он инвалид с детства. Ноги не слушаются.
– С Кушем надо обращаться осторожно. Постепенно. Вдруг у вашего соседа давление? Сердце? Сосуды слабые? Мне потом из-за вас в тюрьме сидеть, что ли?
– Ну, Агаточка, ласточка…что вы какая тюрьма? – Матвей улыбнулся – Разве только приятное путешествие в Сибирь! Или куда вы там собрались на могилу к деду?
– Хорошо. Ещё один раз, последний! Больше не просите!
И Агата назвала стоимость своего изделия.
Денег должно было хватить на дорогу, гостиницу, еду и тёплое пальто. Матвей перечислил чуть больше, чем сказала Агата.
В Тюмени было прохладно. Ветрено. И чуть сиротливо. Агата долго торговалась с таксистом. Он никак не уступал.
Вдруг женщина услышала, что её кто-то выкрикивает по имени:
– Агата Захаровна! Я вас сразу узнала. Даже со спины! А я – Юлия Владимировна Росинская! Какая встреча!
Агата крепче повязала шарф. Валил снег. Вьюжило.
– Садитесь. Я сама заплачу за такси! – у Росинской был командный голос. Такие властные нотки и учительская выправка. Пухлые руки в красных перчатках. Надменный рот. Агата послушно нырнула, как рыбка в реку, на заднее сиденье. Пронизывающий ветер буквально сносил с ног. Росинская ловко юркнула рядом.
– Вам куда, Агата?
– В гостиницу…
– Вы определились, в какую? – Росинская вела себя по-хозяйски. И Агата подумала, что такой властной и яркой особе просто позавидовали. И поэтому, скорее всего, и прицепились к её недостаткам: сребролюбию и жадности.
– В Центральную. У вокзала, – Агата втянула воздух. Пахло сладкими духами. Обычно такого вида женщины: пухленькие, крашеные блондинки пользуются ванильным мылом и сладкой зубной пастой. Они любят копчёную колбасу. Голландский сыр. И хорошо готовят борщи.
– Советую поселиться в «Англии». Это уютное место. С питанием…
Агата послушно кивнула.
– А вы знаете, я вам очень благодарна! Вы незнакомый человек со стороны и так яро заступались…Знаете, в маленьких городах часто такой беспредел…Объединяются в группы, в общие компании и нападают. Хайпуют…А я вот решила уехать на время. У меня здесь тётка по отцу живёт одна. Старенькая уже. Я ей помогу, поухаживаю. А дочь с мужем на время в деревню махнули. Думаю, что придётся квартиру продать и уехать из Сарова. Всё так болит…сердце…нервы на пределе.
– Ну, зачем же так? Даже квартиру? – Агата поёжилась. – Это жестоко…
– А вы как думали, Агата. Так сложилось…ну, может, не совсем продавать, можно пока на время сдать жильё. А вот дача у нас, Росинских, в деревне хорошая, тёплая, муж давно хотел заняться ремонтом. Там и детсад есть приличный в райцентре. А денег с аренды хватит на питание. Да и у меня немного осталось, я же не всё отдала. Кое-что припрятала! – Росинская улыбнулась. – Вот возьму, в Тюмени и на работу устроюсь. Мне уже пообещали престижное место. Со временем, чуть деньги подкоплю и квартиру выхлопочу!
Агата лишь улыбнулась в ответ: «А я-то три ночи не спала, за эту оборотистую женщину переживала! А тут всё на мази… И мне эти Натальи-Александры-Евгении-Марьи писали, что это у меня от возраста бессонница…оскорбляли…»
– Вот и «Англия»! Приехали! – Росинская медленно повернула голову. Распахнула ресницы. Глаза синие…
– Спасибо! – Агата открыла дверь и вышла из такси.
– Да, что вы! Это вам спасибо! Вот мой номер телефона…
И Юлия Владимировна протянул визитку Агате.
На улице ещё больше вьюжило. Пальто продувало насквозь ветром, широкие полы развевались, редкий мех застывал сосульками и холодил щёки. Женщина спешно поднялась по широким ступенькам.
Номер был и вправду хорош. Высокий потолок, яркая люстра, тёплая перина на кровати.
Утром Агату разбудил стук в дверь.
– Ой, кто же там? И что ему надо? – сонным голосом выкрикнула Агата.
– Вам посылка! – извиняющимся голосом ответила горничная.
– Сейчас открою!
Агата накинула халат и распахнула дверь:
– Вообще-то я не заказывала никаких посылок!
– Вы Агата Захаровна Поти? – у горничной были смешные веснушки и детские пухлые губы.
– Да…
Горничная вошла в номер и положила внушительный пакет на диван. Затем улыбнулась всеми своими веснушками, извинилась и вышла.
Агата пошла в ванную комнату: умылась, причесала волосы. «Кому в такой ранний час понадобилось дарить мне пакеты? Это, наверно, какая-то ошибка…» Но Агата развернула подарок и ахнула: там была шуба. С капюшоном! Серебристый мех переливался. Ещё в пакете были унты, два свитера, тёплые клетчатые брюки!
Кроме Росинской никто этого делать не стал бы. И Агата схватила телефон, набрала номер. Всё внутри у неё обдавало жаром! «Зачем, Юлия, зачем вы это сделали?» Росинская сладко позёвывая, ответила: «Не волнуйтесь, я ни копейки не потратила…я просто отдала вам то, что вам положено!» «Как так не потратила? Опять своровала?» – выдохнула Агата. «Нет. Эти вещи мне малы по размеру! Видите ли, Агата, я от переживаний поправилась жутко! Шубу я надела всего пару раз…» «Но вы могли бы продать эти вещи! Вам что деньги не нужны?» «Агата, это лишь крошечная доля моей благодарности…ну не отнимайте у меня возможность делать добро. Просто так. Как вы! Тем более торговать мне сейчас некогда: тётка в тяжёлом состоянии. В больнице! А эти вещи лежали у неё, потому что, приезжая в гости, я переодевалась во всё теплое! Сами понимаете, Агата, что тут не Сочи! Поэтому носите и не капризничайте. А мне некогда…»
Агата примерила вещи. Они оказались совершенно впору. И эта фраза Росинской: не лишайте меня возможности делать добро…
Придётся не лишать!
Агата позавтракала. Затем решила отправиться на автобусе в село, где раньше проживал её дед Иван с семьёй. Ей хотелось, как можно больше узнать о нём.
А затем Агате надо было переночевать ещё одну ночь в гостинице и отправиться в Тверскую область. Именно там находилась могила деда.
Конечно, можно было сократить путешествие, не лететь в Тюмень, а отправиться сразу по назначению. И Бонифаций тоже говорил о том, что Агата делает крюк. Но женщина решила, что пройдёт весь путь, который прошёл её дед…
Мы воевали…за родину! Конечно, это плакатные слова… для тех, кто не воевал. Но родина всегда выглядит больнее, если ты ранен…
Ивану Ивановичу было всего тридцать семь лет.
Провожая его, жена – её, Агаты, бабушка Шура напекла пирожков. И рассказывая об этом, она плакала. Агата помнит эти крупные, прозрачные слезинки. Алмазные.
– Ой, дитятко, вот ты уже взрослая, тебе можно сказать…
– Скажи. Скажи. Я уже в институте учусь.
– Вот когда диплом получишь, скажу…
Бабушка Шура хотела рассказать о том, как мёрзлую картошку ели. Как штопали бельё. Как дрова она таскала, надорвалась, как спина болела, колени ныли, как ступать было больно. И валенки дырявые. И мороз лютый. И как одной тяжко-о-о…
Но рассказала совсем о другом. Вечером Витенька – младшенький, девяти месячный не засыпал никак. А попрощаться с Иваном Шуре хотелось всласть. Ночь-то когда ещё с мужем выпадет, да и выпадет ли вообще? И свою женскую надо справить радость, и мужу угодить. И долг бабий. Но Витенька куражился, животик выгибал, видно чуял, что мать волнуется. Шура несколько раз в одеяло его заворачивала, выходила во двор, убаюкивала, но только стоило вернуться, Витенька тут же начинал хныкать. «Спи, маленький, спи…»
«Давай я убаюкаю, – муж брал на руки сына, долго ходил по избе, бесполезно, не спал малец, – может голоден?» «Давай уж покормлю!» – Шура несколько раз прикладывала сына к груди, тот вяло чмокал, сразу же засыпал, но в колыбельке снова начинал горланить. Шура снова закутывала Витеньку, надевала тёплые панталоны, зипун, выходила во двор, долго стояла на морозе, клала сына на лавку. Так продолжалось больше часа, а то и двух. Лишь под утро Витеньку сморило, он заснул в своей мягкой колыбельке, а Шура легла под бок к мужу. На лавке зашевелился старший сын, скоро в школу, затем подняла голову дочка. Иван понял: уйдёт на войну не солоно хлебавши, не обласкав женского тела. Шура так умаялась, что лежала рядом, обмякнув, в полусне. Иван снял с жены штопаные рейтузы и перецеловал каждую заплатку. Жадно обмусолив женские руки, которые от стирки в холодной воде, покрылись пупырышками. Жена совсем сморилась, заснула. А когда глаза открыла, то поняла уже утро, муж пьёт кипяток, заедая пирогом. Дети уже убежали в школу, а Витенька всё также безмятежно спал. Шура вскочила, протёрла глаза:
– Может, завтра поедешь с обозом?
– Нет, нельзя так. Война не терпит мягкости. Вернусь, тогда уж помилуемся.
Иван крепко подпоясался, надел валенки, шапку, протянул руки к жене:
– Давай прощаться.
– Я до поворота провожу.
– А если Витенька проснётся? Оставайся!
Муж крепко поцеловал жену:
– Жди уж!
– Пиши. Ты пиши нам. А я уж дождусь. Никуда не денусь: шестеро на руках!
Он крепко обнялись.
Шура только одно и вспоминала потом, как муж заплатки целовал на панталонах. А ведь у неё, у Шуры, и хорошее бельё было, да не успела надеть…
И всё эти заплатки её мерещились. Все три года. Да штопаные рейтузы.
Похоронка пришла в сорок третьем.
Агата хорошо помнила бабушкины руки, всегда в цыпках, примороженные. А панталоны бабушка не выбрасывала, как можно, их же Иван все перецеловал. Так и лежали эти панталоны в сундуке. Затем, наверно, их выбросили вместе с другими вещами. Или старьёвщику отдали. Он часто разъезжал по деревне, собирал, выменивал, сдавал в утиль за несколько копеек, а то и пару рублей.
Село называлось Верблюжье, оно находилось за сорок километров от Тюмени. Агата быстро доехала до села, нашла нужную улицу, дом. Постучала в дверь. Двор был широким. Именно тут бабушка качала на руках Витеньку. А он тоже помер. И все шестеро дядей и тётушек умерли. И мама Агаты, и отец. Занавеска на окне походила на тряпку в заплатках. «Как бабушкины панталоны…» Тени тоже были в клеточку. И забор. И калитка.
Вот из этих панталон все мы и произошли…
Из упругих бабушкиных заплаток.
Агата улетела из Тюмени на следующий день. Бонифаций удивился, что так быстро прервалось путешествие. «Мам, тебя не узнать, ты в этой Сибири приоделась, ну, прямо невеста на выданье!» – улыбнулся сын, встречая Агату в аэропорту. «Так вышло…» -уклончиво ответила Агата. «С чего это вдруг?» «Да, это всё увлечение моё блогерством. Я встретила случайно Росинскую, она расстаралась и отдала мне вещи, которые ей не нужны!» «Эх ты…щедрая душа…видно ты ей здорово помогла!»
Пульс бился всё также ровно и празднично. Он дергался своим капюшончиком под кожей, словно порхающий предмет.
– Вернулась, барышня? – поинтересовался Матвей. Было ясно, что он звонит из любопытства.
– Да! Но не рассчитывай, что я снова буду собирать Куш. Даже если кому-то плохо, нестерпимо, У кого-то совсем никак. И этот кто-то президент всего земного шара! Я не буду! – последнюю фразу Агата произнесла по слогам. – Куш не зарегистрирован. И на поток я его ставить не стану. Прослыть шарлатаном на старости лет я не собираюсь. Моё изобретение принадлежит мне. Если я начну собирать по десять штук в месяц, то мой талант пропадёт. И Куш станет бесполезной вещью, как тысячи ненужных пустышек в мире. Ты понял? Это редка вещь. Это почти сказка. Ещё один атавизм в мире – это перебор!
Агата не стала слушать ответ Матвея. Ещё раз позвонит – сменю номер!
И всё тут!
Я – невеста на выданье!
Так говорила бабушка Шура. Она так шутила. После смерти Ивана, бабушка Шура так и не вышла замуж.
Не потому что, кому я нужна с шестью детьми? Не потому что бедное хозяйство. Не потому что, хворь зимой одолевает. Не потому, что детей обувать-одевать надо, а тут ещё один рот. Не потому, что, а вдруг пропойца попадётся. А по другим причинам. Потому что до сих пор Ивана люблю. А то, что его убили, так любви это не помеха.
И вот ещё был случай. Зимой раз в неделю Шура к Ивану успевала на заимку сбегать. Отпускали мужа редко, было много работы, а свидеться хотелось так, что невмоготу. И вот один раз супруги ушли подальше в лес. Они не просто любили, они оторваться друг от друга не могли. И не просто занимались любовью, как сейчас говорят, а погружались друг в друга, целовали во все места. Щёки, подмышки, животы, соски, пальцы, копчики – всё было мило им друг в друге. И весело так любили они. Много шалили, дурачились. И вдруг забрели в тихое место, сухое. Долго лежали, накрывшись пальтишками с головой от комаров. Целовались, трогали, нежились. А тут глядь, солнце садится уже, надо обратно идти. Как шли сюда позабыли, долго плутали. Шура сокрушалась: дети дома одни, а ей до темноты надо в избу попасть. И Витенька наверняка заливается плачем. Что мы наделали? Иван взял жену за руку и сказал, ну, что ты, дорогая, найдём дорогу. А там и подвода, кто-нибудь найдётся в Верблюжью Гору ехать. Пошли. Шура перестала причитать. Даже вздыхать не смела. Лес был густой. И вдруг на одной берёзе словно икона Богоматери светится вся, цветиками лазоревыми. Шура невольно перекрестилась, Иван её обнял, прижал, ощущая какие хрупкие косточки у жены, какая она мягкая вся. И жалось в сердце торкнулась, инда пульс всколыхнулся на запястье. А тут и дорога перед ними. Главный тракт, что как раз на деревню, и из-за поворота лошадка знакомая показалась. В повозке женщины сидят, Шурины соседки. Иван подхватил жену под руки, посадил её в серёдку, где сена побольше, платком накрыл. Езжай, мол, любимая, поспешай. А сам по следу, по следу бегом ринулся, чтобы на ужин не опоздать, хоть на чай успеть вечерний. И всё ему берёзовая икона маячит, как словно сама движется.
Также и на фронте было первое время.
Да и не погиб бы Иван, но ранен был сильно.
И в яме с мертвыми провалялся долго, пока советские войска не подошли к Демидово. И такого Иван нагляделся с этой фашнёй! Как младенцев топтали, как за ножки брали и головой, что щенёнка об дерево, чтобы мозги вывались. А какие мозги у дитя? Розовые. Вот в чём отличие, суки фашистские, дряни, оправдывающие, ровняющие фашню с ГУЛАГом, призывающие к проще-ни-ю-ю. Вас бы так башкой о ствол дерева.
Дуры глиняные.
Курвы вонючие.
Иван бы и рад помочь детям, да руки все перебиты у него были, он сознание терял время от времени, как выбраться из-под груды мертвецов? Словно из-под камней, из-под бетона, когда ослаб и сам полумёртвый.
Его и спасли эти мертвецы Ивана. Бабка с вспоротым брюхом, старик с выдранной глоткой, женщина, ещё молодая, видимо фашня её сначала снасильничала, а ребёнка из живота вырезала и ещё живого в костёр бросила.
Нюрнберг, это ещё слабо. А что немцы на суде плакали, так это ложь костяная. Это кровь младенцев из них убитых вытекала, став прозрачной и чистой как ручей.
И не стыдно вам про плач фашни писать, как ваши пальцы не повыдирались? Кости не поломались, и комп не сгорел? И ногти, что же не повылазили? И глаза на месте остались. О, тогда глядите моими глазами, мёртвыми моими созвездиями, сухими моими зрачками.
И те, кто опубликовал ваши романы, тоже живы? И типографии у них не рухнули. И плиты бетонные стен не полопались? Трясись земля, жми их тела к себе жарче, ещё жарче.