Борьба
– Ну, давай, попробуй, догони!
Алька тут же повёлся на провокацию и кинулся к Андрею, а тот со смехом пулей взлетел по лестнице на крыльцо школы. И никогда бы его не догнать, если бы не чей-то портфель, предательски стоящий на последней ступеньке. Андрей зацепился за него ногой, с размаху полетел вперёд рыбкой и угодил коленкой прямо на осколок кафельной плитки.
– Хотел, чтоб я догнал? Пожалуйста! – победно закричал Алька.
Андрей молча встал.
– Теперь ты вóда! – и Алька кинулся убегать.
Но Андрей по-прежнему стоял на месте, изо всех сил зажмурив глаза. Почуяв неладно, Алька вернулся, а за ним подбежали и другие ребята.
– Андрюх, ты чего?
Он молчал и держался за ногу.
– Коленка?
Подбежали две мамы:
– Что случилось?
Школьники кинулись наперебой рассказывать.
– Нога болит? Ты на неё наступать можешь? Да что ты молчишь? – всполошились родители.
Через минуту их беспокойных вскриков Андрей сдавленно произнёс:
– Нормально. – И захромал в сторону.
Самая сильная волна боли прошла, и теперь он мог говорить и отвечать на вопросы, не боясь, что слёзы хлынут рекой. Он до головокружения, так, что не мог говорить, собрал все свои силы, чтобы не заплакать перед посторонними, и был немного горд, что никто не заподозрил его в слабости.
Весну после возвращения к матери Евдокия почти не запомнила. Помнила, как вошла вечером в квартиру, помнила вопросы Виктории и свои ответы, на которые расходовались последние силы:
– Что-то случилось?
– Нет.
– Ты надолго?
– Да.
– Поссорилась со своим Алёшей?
– Нет.
– Но жить теперь собираешься здесь?
– Да.
– Что ж, добро пожаловать! (с иронией)
– Спасибо.
Последующие недели (сколько?) слились в один мутный сон. Она ела (мало), спала (много, потому что во сне можно было не думать и не помнить) и иногда бралась за учебники (они тоже с горем пополам занимали ум). Всё это Евдокия делала не потому, что было надо, а потому что делать это, следуя приказаниям матери, было проще, чем не делать, сопротивляясь. Это Дусе было в новинку, но она привыкала.
Постепенно привыкла и к тому, что мать постоянно заставляла её мерить температуру, а та, словно развлекаясь, каждый раз выдавала разные значения в диапазоне от тридцати пяти до тридцати восьми градусов. Поскольку Дуся наотрез отказалась идти к врачу (ради этого ей даже пришлось ненадолго вернуться в реальный мир), мать добилась её согласия на принятие каких-то витаминов, нормализующих, как обещала реклама, состояние нервной системы. Такой расклад Евдокию устраивал, и она дисциплинированно ежедневно нормализовала состояние газона под их балконом.
Но если в отношении температуры её предавал градусник, то периодически кружащаяся голова скрывалась очень легко: со временем Дуся приспособилась в такие моменты рисовать на лице лёгкую улыбку прислоняться к ближайшему косяку с якобы задумчивым видом.
– Тебе накладывать?
– Нет, мам, я сама.
Мать недовольно пожала плечами и молча села за стол. Надолго воцарилась тишина, которую нарушило только негромкое постукивание приборов по тарелке.
– Мам…
Женщина подняла глаза. Она была погружена в свои мысли и в другое время, наверно, даже не подняла бы глаз, но звук голоса дочери заставил её вздрогнуть. Голос был тонкий и как будто надорванный. Виктория посмотрела на дочь и словно впервые за долгое время увидела её. Увидела, как она сидит, подняв плечи и подложив под себя ладони, и смотрит в пустую тарелку. Заметила, что она похудела. А может, повзрослела? Потому что щёки утратили по-детски жизнерадостную окружность, а скулы заострились. Виктория вообще мало интересовалась проблемами дочери, считая, что важнее достойно воспитать её, вложить то, что считала нужным.
– Ты с папой давно разговаривала?
– Довольно давно, а что?
– Я соскучилась по нему, – тихо сказала она.
Виктория знала, что дочь была обижена на отца и принципиально не звонила ему первая с тех пор, как тот ушёл. Хотя она сама поддерживала нормальные отношения с теперь уже бывшим мужем. Делали это они ради дочери.
– Так позвони ему.
– Не хочу! – Теперь голос прозвучал знакомо резко.
Увлечённая новым для неё занятием, Виктория продолжала рассматривать дочь и вдруг стала замечать в ней знакомые – свои собственные – черты: властная складка между нахмуренными бровями, наклон головы – чуть в сторону. Впервые в жизни она ощутила, что они похожи, две одинокие женщины.
– Ты сильная, – сказала Виктория. – А сильным всегда приходится бороться. – Это она уже добавила о них обеих. Дуся презрительно хмыкнула. – Но сложнее всего бороться с самой собой, – зачем-то произнесла она.
Дуся внимательно посмотрела на мать, но та опустила взгляд в тарелку и снова принялась за ужин. Снова наступила тишина. Не тяжёлая, гнетущая, а мягкая, душевная. Она обволакивала двух женщин и укрывала одним плотным одеялом.
Каждую секунду Евдокия жила в напряжении. Голова очень хотела расколоться от мыслей, а не думать было невозможно, и мысли, как рой пчёл, гудели и кружились, и за этим роем ничего нельзя было ни разглядеть, ни услышать. И никому, даже себе, Евдокия не признавалась в том, что стало причиной этого душевного раскола. Матери она не рассказывала никаких подробностей; друзьям, когда они замечали её состояние и пытались дознаться до истины, на осторожный вопрос «как Алёша?» только кратко отвечала «не знаю», давая тем самым понять, что не желает об этом говорить.
Но самые близкие друзья – Иван и Настасья – видели, каких усилий стоит Евдокии поддерживать эту видимость безразличия, и хотели помочь ей.
– Неужели она ничего тебе не рассказывает?
– Ничего.
– А ты пыталась расспрашивать?
– Ну, конечно, пыталась, Вань! Она переводит разговор на другую тему или прямо заявляет, что не будет это обсуждать, – разводила руками Настасья.
– Знаешь, это плохо, что она держит всё в себе. Когда-нибудь она сорвётся.
– Я уже думала об этом. И, зная Дусю, я даже представить боюсь, чем это закончится.
Иван покивал головой.
– А знаешь, что я подумала? – вдруг оживилась Настасья. – Ты ведь на выходных уезжаешь к родителям? Я позову Дусю на ночь, мы купим вина и, надеюсь, поболтаем по душам.
– Во! Правильно! Устройте девичник.
На том и порешили.
От девичника Дуся не отказалась, но разговорить её оказалось непросто. Ей с огромным трудом удавалось удерживать бушующую внутри бурю, и она сама боялась последствий, если вихрь вырвется из-под жёсткого контроля. Но Настасья очень постаралась создать доверительную, тёплую, уютную атмосферу вечера. Девушки болтали о всяких пустяках, смеялись (и даже Дуся) и пили вкусное вино. И только когда на часах давно перевалило за полночь, Настасья осторожно спросила:
– Ну что, с Лёшей вы так и встречались?
– Где же встречаться?
Обе помолчали.
– Из-за чего вы поругались?
– Да мы и не ругались.
– Тогда почему вы не вместе?
– Я просто ушла.
Ответы из Дуси приходилось вытаскивать клещами, но Настасья тоже умела добиваться своего.
– Но ты же жалеешь, что ушла.
Евдокия молчала.
– Почему бы теперь не вернуться?
Дуся помотала головой.
– Ну, хорошо, а если бы он сам попросил тебя вернуться?
Снова молчаливый отказ. Евдокия сидела на стуле с ногами, обняв коленки, и напряжённо смотрела в одну точку перед собой.
– Ладно, подруга, не переживай, всё образуется так или иначе.
Настасья подошла к ней и по-матерински обняла сжавшуюся в комочек девочку. Несколько минут она так и держала Дусю в своих объятиях, а потом почувствовала, что та дрожит.
– Дусь, не плачь, всё наладится! А впрочем, хочешь – поплачь, поплакать тоже иногда полезно.
Настасья погладила подругу по спине, а потом села напротив, чтобы заглянуть ей в лицо.
Но Евдокия сидела, низко опустив голову и сжимая её руками, словно та могла взорваться, и тихонько постанывала. Вернее, это был какой-низкий, монотонный звук («нечеловеческий» – мелькнуло в голове у Настасьи).
– Дусь, ну что ты… – растерянно произнесла она.
Та не ответила. Она по-прежнему сидела, обхватив голову, покачивалась взад-вперед и выла, как раненое животное.
Настасья испугалась. «Истерика», – подумала она. Потом метнулась на кухню, схватила с полки чашку, попутно уронив ещё одну, которая упала, но не разбилась, а покатилась по полу. Настасья сначала дёрнулась за ней, но потом решила поднять позже, а сама кинулась к раковине, налила в кружку воды и, насколько это возможно с полной кружкой, понеслась обратно в комнату, где сидела Дуся, попутно соображая: уговорить выпить воды или просто плеснуть в лицо.
Когда Настасья прибежала, Дуся уже затихла, но сидела в той же позе, и плечи её мелко дрожали.
– Дусь, выпей воды, – решительно сказала хозяйка.
– Не надо, – буркнула Дуся, встала, прошла через комнату и остановилась, уставившись в окно. Настасья встревоженно смотрела подруге в спину. Дуся ладонями вытерла глаза, потом прошла большим кругом мимо хозяйки на кухню, старательно пряча лицо, и бросила по дороге:
– Я поставлю чайник.
Настасья, уже пожалевшая, что затеяла этот разговор по душам, облегчённо вздохнула.
Тем не менее срыв, произошедший в доме Настасьи, пошёл Евдокии на пользу. Она чувствовала, как долго копившееся напряжение начало спадать. Вернее, Дуся научилась давать ему выход, направляя энергию в разные виды деятельности. И раньше постоянно увлекающаяся чем-то, теперь Евдокия не оставляла себе ни минуты свободной – чтобы не было времени думать. Сессия, осложнённая целым рядом прогулов, работа. А когда стаял снег, она свела знакомство с паркуристами. Последнее увлечение, впрочем, быстро самоликвидировалось по объективной причине. А после перелома интерес к паркуру угас сам по себе, к тому же она нашла на лето работу аниматором в парке и почти каждый день занималась с детьми.
А с осени Евдокия с головой погрузилась в учёбу и даже зачастила на факультетские конференции, посвящённые самым разным темам. Темы, впрочем, редко оказывались интересными и потому плохо увлекали Дусю, однако одна конференция ей запомнилась.
Среди ряда довольно скучных докладов один привлёк Евдокию рассуждениями о свободе какого-то малоизвестного философа с нескладным именем. Рассуждения, естественно, излагала также нескладная, долговязая девушка с запоминающимся именем Марфа.
Евдокию настолько привлекла идея, что после доклада она даже подошла к Марфе с желанием ещё раз услышать мысль философа, задевшую её за живое.
– «Страх можно сравнить с головокружением. Тот, чей взгляд случайно упадет в зияющую бездну, почувствует головокружение. В чем же причина этого? Она столько же заложена в его взоре, как и в самой пропасти, – ведь он мог бы и не посмотреть вниз. Точно так же страх – это головокружение свободы, которое возникает, когда дух стремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственную возможность, хватаясь за конечное, чтобы удержаться на краю. В этом головокружении свобода рушится», – цитировала Марфа.
– То есть человек свободен в своём выборе: шагнуть в пропасть или нет? – перебила Евдокия.
– Да нет, – принялась объяснять юная исследовательница, – здесь речь идёт о философских понятиях…
Но Евдокия уже кивала и угукала, а воображение, отключившись от разговора о философских абстракциях, рисовало картинку: она, Дуся, стоит на краю обрыва. Ей ужасно хочется летать, как она летала в детстве во сне. И она знает, что может сделать шаг – и полетит. Но вдруг ей приходит в голову взглянуть вниз, в бездну пропасти. Она смотрит – и ей становится страшно. И теперь она вряд ли сделает последний шаг, и не потому, что не хочет летать, а потому что боится упасть. Всё. Теперь она не свободна. Теперь она больше не полетит – не умеет.
– …точка зрения Кьеркегора, понимаешь? – закончила Марфа.
– Да, спасибо за разъяснение, – ответила Евдокия.
Слова матери о борьбе с собой накрепко отпечатались в голове у Евдокии, и она жила этой борьбой, ежедневно, ежеминутно побеждая себя, загоняя в угол нежелательные мысли. Если раньше она сражалась со всеми за свою независимость, то теперь целью её жизни стала борьба с собой, с собой прежней.
Море
Евдокия окинула взглядом заботливо развешенные Лёшей мокрые купальники и полотенца. На солнце играли прилипшие к ним золотые песчинки. Она легко вздохнула и принялась складывать вещи в таз. Своего купальника она не увидела. Поискав, обнаружила верхнюю часть под крыльцом домика – её сдуло ветром, а нижняя обнаружилась в сумке – хитро спряталась в угол, и муж её не нашёл. Женщина прополоскала все найденные детали их пляжного туалета и развесила заново, прицепив каждую прищепкой. Зашла в дом. Там стояла тишина: её уставшие мужчины отдыхали. На столе стояла открытая бутылка воды. Дуся закрыла её и убрала в холодильник: в жару воду приятнее пить холодной. До обеда оставалось больше часа, и женщина присела на крыльцо.
Тишина летнего дня тут же окутала её. Дуся обежала взглядом крылечко с разбросанными шлёпками, надувной круг, Андрюшкин робот на столе. Это – её жизнь. В домике – самые дорогие ей люди. И даже время сейчас принадлежало ей. Во всяком случае, в ближайший час она могла заняться чем захочет, что случалось нечасто в семейной жизни. Но ведь на то он и отпуск!
Но Евдокия продолжала сидеть на крыльце.
Её обдувал тёплый крымский ветерок, унося любую пытавшуюся появиться мысль, и женщина даже не старалась её удержать.
Лето, солнце, отпуск.... У неё было всё, к чему она стремилась: любимый муж, прекрасный сын. Она отдала им всю свою жизнь, ничего себе не оставив, но не жалела об этом.
Десять лет назад она вышла замуж за любимого человека и родила от него сына. Она знала все Лёшины вкусы, интересы, привычки, научилась понимать его с полуслова или даже без слов. Когда он просил: «Дай мне…» – и запинался, задумавшись, она протягивала ему ручку. Когда он возвращался вечером с работы, Дуся с первого взгляда понимала, что сейчас нужно: обнять и спросить «как дела?» или погреть ужин, не задавая лишних вопросов. Так умеют чувствовать только по-настоящему любящие сердца.
Сама оставаясь ребенком в душе, Дуся легко находила общий язык с сыном. Им никогда не было скучно вдвоём, они всегда находили темы для разговоров и готовы были поверять другу все секреты.
А назавтра решено было всем вместе отправиться на экскурсию, чтобы познакомиться с красотами Крыма.
– Куда вы хотите поехать? – спросила женщина, сидящая в окружении экскурсионных буклетов.
Лёша вопросительно посмотрел на жену.
– В пещеры.
– Мы хотим в пещеры, – он был рад предоставить ей выбор.
Дуся заметила это и теперь испытала какое-то смутное чувство от этого открытия.
Ах, как приятно после целого дня путешествий окунуться в прохладное море! Покачаться на лёгких волнах в прозрачной голубой воде… Однако море встретило сюрпризом уставших путешественников. Вернее, нет, не так. Оно и не собиралось никому устраивать сюрпризы. Оно просто жило своей жизнью природной стихии и в тот день решило разбушеваться. Волны гребнем накатывались на берег, разбивались в белую пену и расползались по песку.
Евдокия заворожённо смотрела на волнение стихии. Она любила море, точнее даже сказать, уважала. За силу и своенравность. И каждый год с нетерпением ждала встречи с этим живым, мощным, ни от кого не зависящим существом. Море было близко Евдокии по духу. Преклоняясь перед его могуществом, она тем не менее находила с ним общий язык и старалась говорить на равных. Их отношения строились на взаимоуважении, а уважать Дусю было за что. Во-первых, она хорошо плавала, не боялась воды, но одновременно и не пыталась её покорить чем-то вроде плаванья на скорость. А во-вторых, она никогда не относилась к морю как к игрушке, никогда не играла с волнами, как другие дети в «догонят – не догонят», вообще никогда не играла в море, например, в мяч. Она считала, что море – это не какая-нибудь лужа типа дачного прудика, которую можно использовать как площадку для своих глупых развлечений. Море для Евдокии было живым существом, сильным и умным, с которым можно общаться, но общаться осторожно, продумывая каждый свой шаг, чтобы достичь взаимопонимания. И Евдокии это удавалось.
Поэтому она с вожделением вглядывалась в колышущуюся толщу воды, ходившую вверх-вниз перед её глазами, и предвкушала, как погрузится в мутноватую волну.
– М-да… Купания сегодня не получится, – сказал Лёша.
– Почему? – тут же расстроился сын.
– Видишь, какие волны? Купаться опасно.
– Но я ведь умею плавать!
– Во время шторма даже опытные пловцы могут утонуть. Бывает, что волны утаскивают человека в открытое море. Как течением.
– Ну, пап, ну, пожалуйста! Я не буду далеко заплывать!
– Нет, не сегодня. Пойдём лучше в тир постреляем? А завтра, может, море успокоится.
– Ладно, пойдём в тир, – вздохнул мальчик.
Алексей вопросительно посмотрел на жену, которая до сих пор молчала и неотрывно смотрела в морскую даль.
– Вы идите, а я вас догоню. Погуляю ещё немного.
– Дусь, волны сильные, – предостерегающе сказал Алексей.
Евдокия вскинула брови, молча, чтобы не препираться с мужем при ребёнке, мол, уж мне-то можно немного поплавать.
– Дуся, я прошу тебя, – с нажимом повторил Алексей.
Женщина молча глядела на него.
– Пожалуйста, – повторил он.
Игру в гляделки прервала жена.
– Хорошо, – вздохнула она. – Я сейчас приду.
Алексей ещё одним взглядом проверил, правильно ли он понял её согласие, и, убедившись, позвал сына.
– Дусь, тебе купить мороженое?
– Нет, спасибо, я сама хочу выбрать.
– Тогда мы пошли в тир.
Евдокия осталась на берегу. Она долго стояла, замерев на одном месте.
Она пообещала мужу не купаться в шторм, хотя сама не считала это слишком опасным. Её манила мутная, зеленовато-жёлтая глубина.
Но она не хотела, чтобы муж волновался. Она любила его и готова была уступить, тем более в такой мелочи.
«Странно!» – сама себе удивилась она. С каких это пор она стала подчиняться чужим желаниям? Евдокия так и не вспомнила, когда это произошло. Удивилась она и тому, как легко далось ей это согласие. Что ей мешало сделать так, как она считает нужным? Кто бы мог не позволить ей этого? Муж? Конечно, нет! Никто и ничто на свете не могло остановить Дусю, если она хотела добиться своего!
Но в том-то была и загвоздка, что её целью не было поступить по-своему. Она добровольно уступала мужу. «Странно!» – снова подумала Дуся.
Море колыхалось, поднималось и опускалось, поглядывая на женщину на берегу. Евдокия собралась с духом и ответила ему взглядом, хотя ей было стыдно.
– Прости, – тихо сказала она и, развернувшись, пошла прочь от берега.
Метро
Вагон метро мерно покачивался. Люди в вагоне сидели, читали книги, разгадывали сканворды, тыкались в телефоны, спали в наушниках или без, порой заваливаясь на плечо соседа, но каждый раз в последний момент выпрямляясь, так и не упав. А некоторые стояли, держась за поручни, потому что им не хватило места или потому что на следующей станции нужно было выходить.
Евдокия присоединилась к последним.
Метро всегда оглушало шумом, цветом и запахами, но Евдокию это не утомляло – она давно привыкла считать метро родной стихией. Она стояла за спинами других людей, приготовившихся к выходу, и невольно впитывала в себя атмосферу вагона: тёмные цвета курток (москвичи редко надевают что-то яркое в пасмурную погоду), шевеление от ветра женских распущенных волос, крепкую хватку ладоней за поручни качающегося вагона и запахи – характерную смесь запахов женских духов, лака для волос, ноток мужского пота и ароматов одеколона.
Запахи тоже не раздражали Евдокию – она принимала эту ауру как данность и непроизвольно считывала её следы, как отдельные слова книги. Она находилась в своей стихии – стихии жизни и работы. Эта аура успокаивала женщину и давала ощущение правильности, надёжности и осмысленности жизни.
Отпуск кончился быстро, как рано или поздно кончается всё временное, но это только радовало Евдокию. В последнее время она обнаружила, что долгожданный отпуск не приносит отдыха. Всю зиму она ждала лета, как в детстве ждала новогоднего праздника (как его всегда ждут все дети), планировала маршрут поездки, чтобы было что посмотреть интересненького и мужу, и сыну и, конечно, чтобы увидеть море. Но – странно! – как только она оказывалась в заветном, долгожданном месте, то вдруг обнаруживала, что цель достигнута и стремиться больше не к чему, и ей сразу становилось скучно, хотелось обратно, туда, где нет этого бессмысленного отдыха и где есть конкретные цели и конкретные проблемы, которые надо решать.
Нет, она с удовольствием посещала все запланированные достопримечательности, фотографировала их, мужа, сына, но всё это времяпровождение казалось ей искусственным заполнением пустоты, убиванием времени.
Конечно, она не жаловалась на скуку, да и сама, пожалуй, не осознавала того, что в ней происходит, но именно в отпуске Евдокию не покидало тягостное чувство бессмысленности происходящего.
Вагон остановился в туннеле. «Просьба соблюдать спокойствие, поезд скоро отправится». Дусе всегда казалось, что эти слова машиниста, скорее, оказывают обратное действие на пассажиров. Если бы машинист ничего не объявлял, никому бы, пожалуй, и в голову не пришло, что спокойствие можно не соблюдать.
«Будьте осторожны, поезд отправляется». И впрямь, тронулся, качнулся, качнул воздух в вагоне и взбудоражил витавшие вокруг запахи. Запах туалетной воды мужчины, по-видимому стоявшего перед ней. «Приятный», – подумала Евдокия и поймала себя на мысли, что впервые в жизни выделила и оценила мужской аромат – раньше, когда, скажем, знакомая выбирала туалетную воду для своего молодого человека и давала понюхать несколько вариантов, Евдокии все они казались одинаковыми, резкими и неинтересными. Теперь же она вдруг задумалась о том, каким может быть обладатель донёсшегося до неё аромата. Как он выглядит? (Она не была уверена, что именно от её переднего соседа исходит привлекший её внимание аромат. Даже покрутила головой, пытаясь найти источник, но ей это не удалось по причине нескольких стоящих вокруг претендентов.) Какой у него характер? Как он живёт? Один ли? Или женат? Или у него есть девушка? К ней ли он сейчас едет?
Мысли были абсолютно праздные, но почему-то очень заняли Евдокию. Ей вдруг вспомнилось, что в каком-то довольно легкомысленном романе аромат мужского одеколона оказывал магическое действие на героиню, и она тут же готова была кинуться вожделенному мужчине на шею, чуть ли не раздеваясь на ходу. Дуся хотела усмехнуться этому эпизоду в книжке, потому что считала такую реакцию женщины на мужчину смешной, глупой и вообще нереальной, но улыбка почему-то так и не коснулась её губ. Зато Евдокия невольно стала разглядывать затылок впередистоящего мужчины (главного претендента на наличие столь смутившего её аромата) – возможно лишь потому, что сознание связало вместе воспринимаемое обонянием и зрением. Ей вдруг представилось, как женская рука касается этих волос, взъерошивая их, и Евдокии ужасно захотелось попробовать: а какие они на ощупь – мягкие или жёсткие? Она даже непроизвольно отпустила поручень, но, разумеется, тут же одумалась и ухватилась за него обратно покрепче.
«Чёрт! – выругалась про себя Евдокия. – Дура!» Особенно её разозлило неожиданно проявившееся в ней сходство с той банальной героиней романа.
Поезд остановился, двери открылись, поток людей хлынул наружу из дверей, запахи смешались, рассеялись, затерялись в толпе.
Вечером в ванной Евдокия придирчиво, по-женски, оглядывала себя. Каре из густых тёмных волос лежало неплохо, хотя голову уже стоило помыть. Тушь для ресниц удачно и ненавязчиво подчеркивала загадочный разрез тёмных глаз. Первые морщинки, если и успели появиться, то ещё не были никому заметны, кроме их строгой обладательницы. Одним словом, из зеркала на Евдокию смотрела, без сомнения, красивая молодая женщина.
На по-девичьи тонких ключицах лежала золотая цепочка с крестиком – подарок мужа. Почему-то теперь этот крестик привлёк внимание Евдокии. Она хотела, задумавшись, перекреститься и уже привычно подняла руку ко лбу, но так и не смогла этого сделать. Ей вдруг стало неприятно, как будто она испачкалась в грязи и теперь грязной рукой пытается коснуться чего-то заветного, священного.
Евдокия никогда не была слишком набожной – скорее, у неё были свои, непонятные, отношения со Всевышнем. Но она всегда легко отдавалась этой завораживающей её силе, ей – и только ей – Дуся открывала своё сердце, свои желания – до конца, полностью, как никому из людей, и поэтому простое движение руки со сложенными тремя пальцами она делала всегда непроизвольно, легко и не задумываясь, словно настраивая связь с великой силой.
Но сейчас этот лёгкий жест показался ей пошлым, искусственным и недостойным того, к кому был обращён. Она попыталась, по обыкновению, настроиться на общение с Ним, но у неё ничего не получилось. Словно всегда приоткрытая дверь закрылась, а кричать сквозь неё было всё равно что кричать в пустоту. «Когда люди утратили девственность, двери рая оказались навек запертыми для них», – мелькнуло у неё в голове.
Евдокия посмотрела на крест в зеркале. Он тревожил, почти раздражал её своим присутствием. Беспокойно наблюдая за собственными действиями, она сняла с шеи цепочку и положила её, вместе с крестом, в шкатулку с украшениями.