Крылатый ковчег: сборник рассказов

Глава 9. Нашлось бабушкино письмо

1992 год, 27 ноября. Привет из Никеля. Здравствуйте, наши родные. Племянница Тамара, ваш муж Валера и Дима. С приветом горячим Крестная тетя Фая.

Я, Тамара, получила открытку. Большое спасибо, что не забываешь Крестную. Мы живем хорошо. Витя и Таня живут хорошо. Дети уже большие. Света – 9 класс. Учится все на 5. Виталя тоже не плохо – все 4. И ходит в музыкальную школу, уже хорошо играет на баяне. Все здоровы. Я, Тамара, все болею, все с ногой мучаюсь, стало получше. Хожу на уколы и прогревание, таблетки пью.

Да, Тамара, жаль, что не пришлось встретиться с вами. Я тебе посылала вызов, не могла приехать. У нас все было, только сапог не было. В этом году дали талоны. Не известно, когда подойдут номера. В магазине одна резина, сапоги одни резиновые. Больше ничего нет. Все магазины пустые. Продукты все по талонам.

Даже дали талоны на постельное белье. Вопшом все по талонам. Шапки есть черные, 56 размер. Маленькие. Норок даже нет. Некакие. Невестка работает в атолье. Не дают некаких мехов. Даже матерьялу нету. Купить на пальто нету. У меня не было пальта зимново. Привезли 20 штук польт, весь магазин своротили и стояли две ночи по списку. Мне вторая невеска отложила пальто 222 руб с каракулевым воротником. Всю жизнь нелюблю такие воротники. Материал хороший. Вот такие дела.

Мать мне послала 50 руб я получила на валянки. Одне достала, другие не могу. Одна моя знакомая, сказала достану, и сразу пошлю. Да тряпошных нету сапог, валенки сразу разберают. Сидеть не будешь магазине. Вот дадут меха, то сошью шапку. Все свое старое перешивают. Пока все.

До свидания. Целую вас. Фаина Осиповна

Глава 10. Пятьдесят слов о третьей школе

Синяя стена с портретом Николая Лунина^[8]. Сорок дрожащих октябрят задержали дыхание. Надежда Семеновна беззвучно проходит между рядами.

– Что, вчерашний день ищем? Открываем «Букварь»!

Брежневские брови и взгляд насквозь. Из глубины пережившей войну души. Отложной воротник на коричневом кримпленовом платье. Дикторский голос разжевывает каждый знак:

– С че-го на-чи-на-ет-ся Ро-ди-на?

С первой учительницы.

Глава 11. Зеленый патруль

После прогулок Чебурашку затаскивали в ванну, густо мылили шерстку. А потом стригли живую игрушку на манер пуделя. Как забавно растряхивал он мокрые капли по коридору, пока превращался в того самого свежего, чистенького, кудрявого ангелочка.

Милый был домочадец, ласковый, лизучий. Лакал «Жигулевское» с железной крышечки и смачно чавкал папиросными окурками, которыми песика щедро снабжал дедуля – выпрашивал-таки «ангелок» свой допинг.

Я обожала это егозливое пушистое существо с мокрым кожаным носом и шершавым розовым языком. Любовь к животным и желание помочь никельской природе, в те годы страдавшей от выбросов, привели меня в «Зеленый патруль».

До третьего класса мы обыскивали поселок в поисках раненых деревьев. Обвязывали бинтами ветки, подкрашивали и замазывали пластилином трещинки. Проверяли, как прижились обломки. Попутно находили и относили бесхозных котят к бабушке Тамаре.

В один из таких рейдов по характерному жаргону издали обнаружили банду двоечников, которые разожгли костер за вторым мостом.

Там был мальчик, похожий на принца из сказки «Три орешка для Золушки».

Из меня вдруг вырвался образ бесстрашного Робин Гуда: лук и стрелы, но не охотник.

– Сопки выжжены, форель в реке перевелась, а они траву жгут и карликовые березки губят, – вспылил во мне эко-защитник.

Распределяющая Шляпа тут же отправила бы компашку в Слизерин. Но Хогвартса тогда не существовало, а вот колонии для несовершеннолетних были.

Приняв обличье храбрых лучников, мы с подругой Лариской ринулись спасать берег Колосйоки от нашествия варваров из младшего класса.

– Какой ты сын мэра? Врать не надо! Он в моем классе учится, – нанесла я хук другу принца.

– И что, тебе можно губить лес?! – подливала масла Лорик.

– Мой папа – милиционер! – тут моя Робин применила запрещенный прием, солгав во имя спасения (папа-то работал в ВГСЧ).

– Могла ли та встреча закончиться дракой? – в ресторане, лет тридцать спустя, спрашиваю у своего внутреннего задиры.

– Но ведь аргумент про постановку на учет в комнату милиции сработал! Страшные пререкания с дюжиной вооруженных палками плохишей вскрыли мой бойцовский характер. Костер был потушен.

– Ой, Светлячок. Хорошими делами прославиться нельзя! – вдруг вспомнила слова Шапокляк бабушка. – Вас ведь покалечить могли!

– Чебурашка, скажи, разве истинных октябрят это когда-то останавливало?

Глава 12. Что такое бесконечность?

Скрип мела о черную плоскость. Арифметичка в белоснежной блузке чертит прямую. Не отрывая руку, рассекает доску до края и переходит на стену. Грациозно скользит по классу, оставляя меловую линию. Огибает угол, описывает дверной косяк… Мы вот-вот должны осознать, что значит бесконечность, и тут… Вселенскую тишину взрывает шальной щелчок ручки. Шариковой. Моей. Магия схлопнулась.

– Вон из класса!

Верушка победно вскидывает руку и молниеносно плюсует к домашке пять номеров.

Так над безграничным хаосом воцаряется математика.

Глава 13. Про шестой «Б» и про «Зарницу»

Чего боялись в детстве, помните?

Контрольных, если не готовы на 100 %. Пиковую даму, которую сами и вызывали. Темноты, когда оставались одни дома. Ядерного взрыва! Лично меня пугали мысли о том, что придется носить костюм химзащиты.

Бомбоубежище под третьей школой выглядело как реальная штольня. Серо-черный камень и запах земли с резиной казались зловещими. Плакаты, мишени, политинформации смотрелись угрожающе на фоне гонки вооружений. Каждый раз, надевая на уроке противогаз, я больно цеплялась волосами о тугую резиновую оболочку.

– Начали с подбородка! Держим двумя руками! Растягиваем на затылок! – командовал военрук Виктор Трофимович, щелкая секундомером. И мы заталкивали лица в защитные маски цвета хаки с глазами-стеклами. Собирали и разбирали автоматы все: и мальчики, и девочки. На бегу разворачивали пожарные рукава и тушили воображаемое пламя. Рисовали апокалипсис. Ходили в сопки. Готовились к войне и учились выживанию.

Мы лежали в окопах, метали гранаты, протискивались между землей и колючей проволокой. Учили речевки. Ходили строем. С желтыми аксельбантами по форме цвета хаки, в противогазах и с автоматами наперевес ползли по сентябрьской подмерзшей жиже Североморска. И вдруг взрыв. Второй.

– Кто колючку задел? Бэша? Тихо! Быстрее. Попцы втянули. Костяна на носилки. Карту! Шестой «Б», бегом к сопке, возьмем высоту, – прокричал наш командир, Женька Сомов. И мы побежали сквозь сухие ветки 1988-го вглубь осеннего леса.

По законам военно-спортивных игр все одиннадцать отрядов из области жили в настоящей солдатской казарме в столице Северного флота.

Утром выстраивались на ледяном плацу и маршировали в столовую. Хорошо, хоть кормили по-флотски, огроменными порциями: первое, второе, салат, два компота.

По вечерам китель и косы дополняли колготки в сетку и мини-юбки из джинсы. На ходу рисовали стенгазеты, репетировали художественную самодеятельность.

Димка Профессор исполнял «К Элизе». А мы с девчонками пели со сцены «Изгиб гитары желтой».

Игра завершилась. «Проститутки» – кинули на прощание парни постарше в черных бушлатах. «Стройбат!» – не спасовали и мы. Конечно, они злились. Оно и понятно, ведь наш класс выиграл областную «Зарницу» и увез в Печенгский район самый щедрый трофей – бесплатные путевки в Прибалтику.

Новый год отметили в поезде «Москва-Рига»: пришитыми к простыням, с зубной пастой на подушках и гирляндами из куриных ножек, висящими над головой. А потом мы въехали в сказку! Двенадцатиэтажный отель, чистенькие мощеные улочки с фонариками. Шведский стол с горами сосисок. Музеи: Чюрлениса, велосипедов, чертей. Замки, дворцы, площади, соборы. Мы искренне впечатлялись днем, а с ночи до утра за картишками рассуждали о том, что увидели в новогодней Риге, Елгаве, Каунасе, Шяуляе.

«Мне, пожалуйста, помаду “Дзинтарс”, девятнадцатый номер. Пять штук. Духи и колготки. На все». Правда, покупать приходилось, разговаривая на английском, иначе не продавали.

«Наслаждайтесь, скоро Прибалтика выйдет из состава СССР», – скажет нам классная, Ирина Степановна, возле домиков, где снимались сцены из Штирлица.

Через двадцать лет, в 2008-м, я снова поеду отмечать Новый год в Ригу. Да, это будет другая страна, но для меня с одной ма-аленькой общей историей – про шестой «Б» и про «Зарницу».

Р.S. Кстати, может, когда-нибудь «беглянка» вернется?

Глава 14. Предзакатный «Артек»

– Чередниченко, тебя к директору вызывают.

Меня? Сразу поняла: ох, не к добру это.

Начали издалека.

– Как ты могла? Что вы устроили? Где пионерская совесть? Долг? Честь? Как не сообщила в совет дружины? Зачем ходили отрядом к главе района?

– Просить за Лию Дмитриевну, учителя английского, чтоб не увольняли ее, – с трудом выжала объяснение.

Пунцовые моральные чтения директорши продолжились.

– Тебя в «Артек» от Печенгского района направляют! На Всесоюзный сбор активистов перестройки! А ты?! Путевки лишиться хочешь? За подрыв репутации школы. Отличница называется, председатель совета отряда, – распалялась Тамара Ивановна.

Классная строго молчала. От кома в горле до сухого града из моих «бесстыжих» опущенных глаз. Что тут поделать. Сама виновата.

В тот момент я думала лишь об одном: чтобы побыстрее все это закончилось. Видела единственный выход – сложить полномочия председателя совета отряда. Но лишаться путевки в Артек не хотелось.

– Клянись, что не повторится. Иди. Учи устав пионерской организации. Думать надо над своим поведением.

Набираю в строке поиска: Артек. 1988 год. Выпадает фото. Мурманская делегация на слете активистов перестройки. От района нас ездило двое. В центре первого ряда – я, и справа товарищ с двадцатки – Мякшинов Андрей. Удивительно, выложил кто-то.

Отряд «Полевой». Корпус «Василек». Из Судака родители доставили морем. Личные вещи сдали в камеру хранения. Выдали форму: синяя юбка клеш, белые гольфы, алый галстук, пилотка, рубашка на пуговках.

На восьми койках в палате собралась география в галстуках. Азербайджан, Казахстан, Минск, Москва, Архангельск, Мурманск, Мончегорск, Никель.

Утром горн, построение. Втягиваться некогда, включаешься сразу.

Культ дружбы и творчества прививался под зорким присмотром вожатых. Только песня Владимира Вагнера не забудется:

«Едем мы в “Артек”, – твердят нам поезда. Самолет нам поет – торопитесь! Перед вами чудеса! Добрый мишка всех вас ждет! Да-да-да, Аю-Даг, Аю-Даг, реет над тобой “Артека” флаг! Аю-Даг, Аю-Даг, реет над тобой “Артека” флаг, Аю-Даг!»

Ветры свободы и Черного моря свистели вдоль кипарисовых аллей, а ручные белки провожали до самой столовой, когда шли на завтрак.

Три тысячи шестьсот крутых ребят одновременно приехали на слет из разных окраин Советского Союза. Днем ставили сценки (домашние навыки как раз пригодились). Рисовали стенгазеты. Катались по солнечному гостеприимному побережью. На Абсолюте (тихий час по-артековски) засыпали под речи Горбачева с последнего Пленума ЦК, а вечерами бегали на дискотеки или кутались в пледы под открытым небом в кинотеатре «Прибрежного».

Костры под гитару догорали в предзакатных лучах пионерии. Еще два года, и не стало всесоюзной организации. «Артек» отошел Украине. Смолкли знакомые всем голоса «Пионерской зорьки» – Пашкин и Ванькин – москвичей-радиоведущих из нашего отряда. Дети перестройки сменили красные галстуки на булавки. Танки расстреляли Белый дом. Корабли распилили на иголки…

Прошло двадцать пять лет, прежде чем главный лагерь страны вернулся домой. И в «Янтарный» на смену «Юный следователь» из Мурманска поехал мой сын. А еще через пять лет возврат к прошлым границам Советского Союза начал воплощаться в реальность.

Глава 15. Здравствуй, бабулечка!

Т-т-ту-ту-чу-чух. Т-т-ту-ту-чу-чух. Трое суток проходят в пути, и вот она, долгожданная станция Константиновка! Поезд стоит три минуты. Чемоданы в тамбуре наизготовку. Выскакиваю прямо в южную ночь 1988 года. Мне двенадцать, и каждое лето я мечтаю о том, чтобы поскорее попасть в Часов-Яр, в мой второй дом, где живет бабуля Тамара.

Вокруг густая, плотная, влажная темнота Донецкой области. Тоннели из тополей. Кукурузные поля. Посадки из абрикосов. Привычно пылит шамотный завод. На ржавеньком желтом москвиче пересекаем Канал, проезжаем мимо Канальского клуба, сворачиваем направо, на укромную улицу Петровского. Вижу красный кирпич двухэтажного дома, и сердце проваливается в пятки. Приехали!

Глубоко вдыхаю насыщенный запах ночных фиалок, свежей травы с привкусом бетона. Проходной двор по-прежнему дышит своей обычной околозаводской жизнью. Чернышка дежурно лает, спросонья виляя хвостиком. Соседи не спят.

Прохожу по деревянной лестнице в архив моей памяти. Квартира номер 4.

Бросаюсь к бабушке в объятия и тихо повизгиваю от радости.

– Светик, Светлячок, пестик ты мой золотой, тычиночка моя, кровиночка моя родненькая, прыихала. А я ленивые приготовила. Ночнушка твоя вот. Зайди к тете Гале, она не спит, поздоровкайся.

– Бабушка-а-а-а, родна-а-я-я, как же я соску-учила-ась! Как же у тебя хорошо! Спасибо тебе за все-все-все!

Оглядываю комнату. Здесь сохранилась прежняя обстановка. На столе благоухает букет из пионов. Розовощекая кукла с русыми косами восседает на серванте в новом, вязанном крючком костюме и шляпе. Фарфоровая лошадь застыла в стремительном порыве на белой кружевной салфетке. Девушка-магнит приветливо подмигивает с холодильника.

С дороги качаюсь, как заправской моряк. Падаю без задних ног на кипенно-белую, хрустящую чистотой постель. Сквозь марлю, натянутую от комаров, доносится стрекот сверчков-маячков: «Тр-р-р. Тр-р. Тр».

Помню, что завтра с утра ожидает меня парное козье молоко, теплая буханка серого хлеба и вареники с вишней. Потом прибегут подружки, и мы усядемся на лавочке непременно лузгать семечки и секретничать. Рядом поставим кассетный магнитофон «Весна» и включим «Кино», «Наутилус», «Алису» и новый альбом Преснякова-младшего. Поэтому в 2020 году, когда сын мне проигрыватель подарил, первая купленная пластинка была именно с его песней:

 
Как в детстве мне сказки читала,
Со мной о волшебстве в них мечтала.
Бабушка моя, милая бабушка моя.
Ты столько тепла мне дарила,
Ты детство мое озарила,
Бабушка моя, милая бабушка моя.
Прости озорство и проказы,
Я многого не понимал,
Стал взрослее, твои я наказы
Как книгу для жизни читал.
Ах, если бы я был волшебник,
Я время вернул бы вспять.
Но где ж мне найти тот учебник,
Чтоб ты молодой могла стать,
Бабушка моя.
 

И пусть у меня нет миелофона^[9], но память хранит фрагменты того счастливого времени, мысленное путешествие в которое наполняет до краев любовью и благодарностью.

Глава 16. Спорим, вы тоже делали это?

Трынь-тры-ынь-тр-р-ры-ы-ы-н-н-нь… Слышу, как сквозь сон пробивается звонок домашнего телефона. Встаю, еще не проснувшись, снимаю трубку.

– Света, ты где? – слышу взволнованный голос Ирины Степановны, нашего классного руководителя. И тут же меня обдает ледяным потом. Исусьи тапки! Я проспала. На выпускной экзамен по английскому!

Да как же так-то?! Что же это?! Как я могла?! Тем временем бабушка Фая спокойно варит манную кашу, кошка с любопытством наблюдает за попугайчиком. Родители на работе. Брат умотал в школу. И никто, никто не разбудил меня!

Пока впрыгиваю в черную юбку, застегиваю белую блузку, завязываю на бегу хвост, в голове мельтешат мысли.

Кошмар. Ужас. Трагедия. Никогда же не косячила, да и такого представить даже никто не мог. Отличница. Три репетитора, столько подготовки – и тупо не прийти на экзамен… А как же институт, как же иняз? Это же крах. Крах всего! Конец. Финиш.

Чуть не плача, несусь в школу. Благо, близко находится. Забегаю, пролетаю по лестнице мимо испугавшейся технички Альбины Александровны. Вот 20-й кабинет. Замираю на секунду. Набираю воздуха, стучу.

– May I come in?

Председатель комиссии строго кивает. Все что-то пишут. Морщатся над листами. До конца экзамена двадцать минут!

Тяну билет из остатка. Иду на заднюю парту. Чувствую на себе недоумевающий взгляд учительницы. Пульс барабанит в висках, сердце колотится, как птица в клетке. По пути одноклассник выразительно крутит глазами – SOS! Незаметно забираю бумажную полоску с его вопросом и бегло пишу тезисы. Только отдаю, как его вызывают. Я следующая.

Успеваю пробежать в памяти свои два вопроса. Писать уже некогда.

– Cherednichenko. Are you ready?

– Yes.

Выхожу. Отвечаю. Четко. Так, как надо. Оценка? Пять! Ф-фу-у-у-ух-х. Пронесло.

В иняз поступила-таки, только теперь каждый раз ставлю по два будильника перед ответственными мероприятиями. Не дай Бог пережить этот ужас еще раз.

 

Космонавтики

На астрономии играли в карты,
С Канальской горки изучали звезды,
В движеньях облаков читали ветры
И покоряли космос от любви.
Не расставались с выехавшим Бродским,
Гуляли по пустынным автострадам,
Считали дни рождения вселенной,
Без устали прокручивая мир.
Ловили отзвук лунного молчанья,
В разлук сугробах кипятили чайник,
Летали в неизвестность, как Гагарин,
И падали, как тот метеорит.
Так безграничны, юны и беспечны,
Не замечали, что Ковшом оскален
И Ориона поясом затянут,
бездонной
ненасытной
выси
лик.
 

12 апреля 2021 г.

Глава 17. Сон про десятый «Б»

Кубометры воды заполняют кабинет химии. Какое-то странное чувство пронимает живот, макушку. Хочется крикнуть: «Помогите!» Но звук не выходит. Я тону… Дышать становится нечем. Вдруг кто-то резко хватает за руки. Тянет на поверхность.

Первое, что помню – мокро глазам. Над головой ударяет светом люминесцентная лампа. Какие-то резиновые трубки вьются надо мной. Размытые силуэты. Сосредоточенные лица врачей.

– Аппарат искусственного дыхания можно отключать.

– Русалка, помнишь, как здесь оказалась?

– Нет.

– В реанимацию доставили из бассейна.

Один нырок на уроке физкультуры. Пара минут клинической смерти. Искусственное дыхание. Скорая. Вертолет из Мурманска. Белые тапочки покупать не пришлось.

В дни реабилитации одноклассники приносили жвачки и воздушные шарики. Пичкали шутками. Расспрашивали про загробную жизнь.

Что дальше? Поиск ответов и смысла. Экстрасенсы, гадалки, целители. Одни говорили, что я утонула из-за родового проклятья – мол, утопила младенца женщина в роду, другие чистили ауру с помощью каких-то железок, третьи делали расклады на счастливую жизнь и снимали порчу. В то время Кашпировский и Чумак заряжали воду и крема с экранов телевизоров, и это не казалось чем-то сверхъестественным. Казалось, людей накрыло всеобщим одномоментным безумием.

Тонны часов с вопросом «Почему?», Ницше, Шопенгауэр, Павич, за ними и «Doors». Тусовки в подъезде, маргинальные компании – при имидже круглой отличницы. Родные заблудшие души, «Герои Перестройки», искатели истины, иуды и друзья. Где вы теперь? Кто остался на связи? Кого пощадила судьба? Кто ничего не забыл?

Выпускной. И уроки иного уровня. Похоронить друзей. Закончить учебу. Пройти через вызовы времени. Снова остаться в живых. Наконец проснуться. Отпустить прошлое. Выдохнуть. Понять, что никогда не поздно родиться заново.

 

Ковчег ноябрей

Герани на окнах. Посуда из глины.
Былины.
Салфетки из бязи. Мережка ^[10] по краю.
Рябина.
Сервант с мини-баром. Настойка калгана.
Бокалы.
Спортивная, 8. Настольная лампа.
Начало.
Подушки, подружки, подъезды, свиданья.
Романы.
Мосты через речку, где летом встречали
Туманы.
С Собачки на лыжах. По форме былого
Манжеты.
Ни пыли, ни боли. Ни страха метели.
Кометы…
 

Глава 18. Девяностые. Без правил

Пергидрольная челка с начесом, подкрашенная синей копиркой, спешит по черешневой улочке в новые дома, на почту.

Две копейки. Пухлый конверт наполнен гербарием, стихами и последними новостями. В графе «Откуда» выведено: Украинская ССР, Донецкая область, Артемовский район, город Часов-Яр. Полетел.

Пять копеек. И автобус доставляет меня через Шамотный прямиком в Санта-Барбару моей юности – пляж Днепровский.

Из густой тени дикой облепихи «шокаем», изучая фигуры волейболистов и модные дефиле.

– У нее шо, купальник из нижнего белья?

– Та отош.

– А та шо, химию сделала?

Томик Чехова предательски выдает северянку. Кто еще летом читает? На покрывале белеет мятая записка: «Давай дружить!»

– Девочки, вы его знаете? – подруги «включают зеленый».

По пути на лодочную станцию бурлит питьевой фонтанчик. Белые катамараны поджидают влюбленные парочки. Манит мороженым кафе.

Пятнадцать копеек, и пломбир с шоколадной крошкой охлаждает горящие губы.

Водичка с зарослями живописного камыша кишит головастиками. А мы звучно вылетаем из пушки, как с горки, цепляя со дна карьера вязкую глину.

На обратном пути – книжный. Двадцать копеек обмениваем на мелки и беличью кисть с акварелью.

Вечером тусовка местных «денди» на великах оккупирует двор. Наутилус из кассетника сообщает району: «Круговая порука мажет как копоть». Они что, бочку с квасом угнали?

В награду за первый поцелуй несколько жестких ударов в живот достаются моему смелому кавалеру. Спасает его лишь бег да отработка навыков паркура за гаражами.

Август девяносто первого. Странная аббревиатура ГКЧП пробегает в новостной ленте по выпуклому экрану «Горизонта». Грядут перемены, которых наши юные сердца ожидать никак не могли.

Шестнадцатилетие подруги Светы отмечаем «на ставке»^[11]. Едкий самогон из пол-литровой банки миксуем с разведенным малиновым «Юппи». Заедаем салом. Хрустим огурцами. Черная дыра накрывает у клуба, когда делим один «Love is» на троих.

– Где я?

Запоминается только тазик у кровати. И то урывками. Бабушка молчит до обеда.

– Парень в красной футболке тебя принес. На лавочку положил. Постучал в дверь. Вежливый такой: «Бабуля, вы только ее не ругайте».

– Боже. Как стыдно…

«Вертолеты» в голове усугубляют воспоминания про вчерашние танцы.

Пятьдесят копеек за вход. Парадная лестница Часов-Ярского ДК, с витыми перилами, как на «Титанике», подхватывает и, подталкивая, поднимает в зал. Стробоскоп нервно бьет по осколкам движений.

Сквозь сырую толпу вхожу в круг. Рядом чуваки в бейсболках с цепями крутят нижний брейк под MC Hammer.

Следом все вместе подпеваем R. E. M.: «О, ноу! Айсэд ту мач. Айхэвэнт сэд инаф». Конвульсируем под Personal Jesus. Дергаемся под «Шизгару».

Юный пульс заглушает колонки. Scorpions. «Wind of Change». Блондин в красном поло Lacoste и синих джинсах ищет кого-то взглядом. Меня. Помню, как утыкаюсь носом в червоную ткань:

– Наконец я нашла тебя!

Правда, он видит меня… впервые. Вдвоем с приятелем провожает домой через стадион.

Вода из фонтана освежает. В голове кто-то поет голосом Моррисона: «This is the end, baby, this is the end».

Год спустя тетрадь пухнет от стихов. А алая футболка мелькает меж домов в обнимку с какой-то рыжей шаболдой.

Июнь 1994-го коротаю за прилавком «У Мухина». В кармане мирно соседствуют зачетка с оценками за первый курс иняза и билет на Украину.

Уже на Артемовском рынке дергает за руку табличка «Обмен валюты». Бритый качок в татухах скручивает зелень резинкой и уплотняет барсетку.

– Гривны, рубли, доллары, золото. Мурманск, привет! – цепляет меня спекулянт из тех брейкеров с танцев.

Курс выгодный. Юмор забойный. Как допинг звучит:

– До Канала подбросить?

Черные шлепки фарцовщика давят на газ. На баклажановом москвиче бешено мчим по тротуарам тополиных аллей.

Я крещусь. Он гогочет.

Выходные проводим на пляже. Смываем кровавые пятна шампанского и остатки условностей в прохладной ночной воде. Горстями едим мед из трехлитровой банки. Крутим электронщину и избегаем признаний.

– Каренина! – спотыкается двойник Мартина Гора и роняет нас прямо на рельсы, когда выбираемся к железнодорожным путям над «ставком». – Возьми меня с собой, заколоти в посылку, отправь на Север!

Наутро колени щиплет от марганцовки, в волосах намертво застряли липучки чертополоха. Снизываю с пальцев перстни, дареные в порыве, укладываю в коробочку от «Киндера» и возвращаю золотовладельцу.

Два месяца пролетели, как несколько дней. На прощание он целиком снимает гриль-бар. Мнет мне подол шелковой юбки и, не скрывая, грустит:

– Я все понимаю, тебе надо учиться, а я диплом себе куплю.

«Oh, mammy. Oh, mammy, mammy blue. Oh, mammy blue…» – стонет акустика. Да, нам точно не по пути.

Лишь однажды в Симеизе, лет через семнадцать, прошлое окликнет меня из черного джипа:

– Све-та-а-а!

С трудом узна́ю в кудрявом белозубом с каре фиксанутого на всю голову.

– Винишка попьем на пляже, как в старые-добрые? Ах. Ты не одна. Жаль.

– Мам, а кто это?