***
Который день думаю о строчке Мандельштама «Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина». Что имел в виду Осип Эмильевич: комната белая – как прялка или тишина стоит – как прялка? Это же бездна смыслов. Просто бездна.
***
В редакции в соседней комнате выяснение отношений:
– Ты почему такой мелкотравчатый?!
– Попрошу без амикошонства!
Люблю людей с богатым словарным запасом. Даже если они сейчас друг другу морду набьют, все равно в моих глазах останутся культурными людьми.
***
Малая операционная выходит в коридор приемного отделения внеплановой госпитализации, и это место – чистилище, в котором обитают больные и усталые люди.
Грузный мужчина хорошо за 50 привел маму, совсем старенькую. Розовый махровый халат. Ноги опухшие, в теплых носках. Череп виден сквозь совсем редкие седые и встрепанные волосы. Взгляд растерянный. Сын сажает мать в кресло-каталку, снимая с нее куртку, раздраженно дергает рукав, стараясь не прикасаться к телу. На это невыносимо смотреть.
Напротив закрытого кабинета экстренной гастроэнтерологии садится пожилая женщина и ждет, когда придут специалисты. К кабинету третий раз подходит врач приемного отделения, дергает ручку, виновато говорит, что звонил уже несколько раз.
– Вы не волнуйтесь, – шелестит женщина.
Санитар деловито проносит две небольшие искусственные елочки. Они тоже старые и больные. У них ампутирована новогодняя атмосфера.
Женщина средних лет проходит в сопровождении врача, несет в руках трость, мужские ботинки в бахилах, две куртки, сумку. У нее мешки под глазами, рот полуоткрыт. «Сейчас его переведут в реанимацию. Подождите, оставшиеся вещи вынесут. Там будет голенький лежать, – говорит ей врач. – Придете завтра после 16 часов, несите влажные салфетки. Можно еще подгузники взрослые». Женщина остается сидеть одна. Она сжимает трость так, будто изо всех сил держит за руку родного человека. И плачет в себя. Я отворачиваюсь – зрители не нужны.
Внук медленно ведет бабушку под руку. Приходит гастроэнеролог. Из женской палаты вывозят на каталке худую женщину с накрашенными губами, завернутую в одеяло. К ноге подключена система; пятка желтая, сморщенная. Каталку устанавливают посередине коридора, впритык ко мне, сидящей у стены. Женщина стонет и просит дать обезболивающее, ее просят расписаться. Тут и еще тут. Кому доверяете информацию о своем здоровье? «Никому». Я смотрю в пол. Он чистый.
Женщине с тростью вывозят на каталке оставшиеся вещи. Она хватает их неловко. Большие мужские семейные трусы падают на пол. Никто не обращает внимания, ведь в этом месте выворачивается куда более интимное и сокровенное – больное человеческое нутро. Женщина тихо уходит. На ее место садятся две женщины в куртках «Скорая помощь». Одна достает флакончик с каким-то укрепляющим маслом, мажет ногти. На указательных пальцах нарисованы золотые звездочки, остальные ногти просто бордовые. Сейчас так модно. Вскоре их вызывают.
– У вас все в порядке с желудком. И анализы хорошие, – втолковывает невысокий врач, склоняясь над сидящей женщиной так, как папы склоняются над дочкой в песочнице.
– Почему же болит так сильно?
– Я не знаю, организм большой, а я всего лишь хирург, – он говорит так, как мог бы сказать Бог, который заглянул на Землю спустя тысячу лет со дня сотворения, и ничего не узнал, кроме фигового листочка. – Сейчас выпишем вам направление.
Грузный сын завозит мать в палату, выходит оттуда с пустым креслом-каталкой.
– Сколько ждать обследования? Час, два, пять? – говорит он вышедшему за ним врачу. – Вы скажите, я подожду, сколько надо. Я никуда не уйду. Я буду сколько угодно ее ждать, сколько потребуется. Вы только скажите. Скажите только. Я подожду.
***
Моя первая любовь, одноклассник Сережа, женился на моей тезке и однофамилице. Уже почти 30 лет прошло со школы, а я почему-то об этом думаю. Может, время сделало какую-то странную петлю, и я вторая до сих пор живу в маленьком степном городке с любовью всей моей жизни, наверняка, потолстевшим и полысевшим. И его даже нет в «Одноклассниках», чтобы я могла увидеть сегодняшнего. Может, это меня так берегут – чтобы не увидела на фото рядом с ним себя, потолстевшую и постаревшую?
***
Скажешь кому-нибудь, мол, спина болит, все пожмут плечами и ответят: всем трудно, вот Марии-Антуанетте вообще голову отрубили от спины и ничего, не жаловалась потом. А как скажешь, мол, люмбаго одолело, все сразу смотрят как на культурного человека. Но на всякий случай отходят подальше. Вдруг заразное!
***
Спрашиваю у продавца, чьи, мол, апельсины. А то египетские я не люблю, жесткие они. Он говорит, мол, 140 рублей. Я говорю, мол, вижу ценник своими прекрасными глазками, а апельсины чьи. Он говорит, мои апельсины, купите, будут ваши. Купила. Теперь мои.
***
Мужик на трамвайной остановке стал всех поздравлять с Днём св. Валентина. «Любите, граждане, друг друга, и будьте любимы. С праздником», – сказал он. Народ молча томился в ожидании тройки. Мне стало неловко. «И вас с праздником», – пискнула я. «Да уж отлюбил я своё», – горько и торжественно произнёс мужик и зачем-то развёл руками, как рыбак, показывающий размер рыбы своей мечты. «Да вы ещё ого-го!» – подбодрила я его. Он ушёл, насвистывая «Сердце красавиц» и, похоже, улыбаясь. Тут и трамвай пришёл и вобрал в свои стылые, хлюпающие недра всех – и отлюбивших, и ещё не начинавших, и уже влюблённых. И меня тоже.
***
Забыла сотовый телефон дома. Придя на работу, решила в этом убедиться и набрала свой номер с рабочего телефона. Задумчиво послушала длинные гудки. Углубилась в работу. Через час вспомнила, что куда-то не дозвонилась. Нажала кнопку повтора вызова. Слушала длинные гудки, уже подспудно раздражаясь. Еще через час вспомнила, что куда-то не дозвонилась, опять нажала кнопку. Через восемь гудков я возопила на всю редакцию: «Когда же они возьмут трубку?! Рабочий день в разгаре!» Сижу и пышу гневом. Потом думаю: стоп, а куда же я звонила?
***
На Байкале особенный холод. Не мертвящий, склизкий городской мороз, от которого лязганье трамваев становится скрежетом; влажные рельсы гасят искры на поворотах. Не крепкий, сытный и сухой мороз таежной деревни, пахнущий дымом; опасный – он держит человека на поводке жилища.
На Байкале холод живой. Животворный. Он там всегда, даже в июльский зной, тогда поднимается со дна вместе с толщей воды и дышит. Но зимой от холода не скрыться, особенно когда встаёт лёд. Прозрачный или мутный, черный, синий, лазоревый, белый, с сотнями оттенков, с десятками названий и с единым вкусом обжигающей свежести. На Байкале зимой холод вездесущ – в дыхании воздуха, в прикосновении льда; от сверкающих видов стынут глаза, в них словно образуется льдинка, преломляющая пространство. Ветер обнимает за плечи гибкими пальцами, которые чувствуются даже через самую теплую куртку. Мороз обжигает будто кипятком – в какой-то момент разница в ощущениях исчезает.
От байкальского холода не избавиться, нырнув в кафе, на турбазу или в маршрутку, потому что он живет и там – сквозняком, ознобом, в любую щель сунет длинный, извилистый язык и лизнет. После льда Байкала меня всегда долго трясет, даже в самом теплом помещении – организм не сразу отдает особенный холод, который, кажется, творит какое-то важное дело, меняя тонкие настройки. Именно за этим я хожу на лёд – жить и меняться.
***
Около моего дома идет большая стройка. Сносят двухэтажные деревяшки. Две стоят уже пустые, готовые под снос. И у меня острое желание пойти в ночи и разбить пару оставшихся окон. Мне 41 год, жизнь проходит, а я никогда не била окна камнями. Нынче наведаюсь, утолю желание.
***
Не знаю, почему я вдруг вспомнила. Как-то по студенчеству мы с подругой ехали из гостей на такси, пьяненькие, хорошенькие, молоденькие. Таксист говорит: вы спойте, а я вас бесплатно довезу. Мы с Наташей спели «Орландину». На словах «сам сатана!», исполненных особенно истошно, он нас высадил на полдороге и поспешно уехал.
***
Наблюдала таинство отправления факса в эру мессенджеров. Ей-богу, масонские обряды отдыхают.
***
На байкальском пароме женщина-матрос, обветренная, как скалы, и такая же надежная, выговаривает знакомой, с утра тепленькой и веселой по такому случаю.
– Путин пить разрешил. Но! – женщина-матрос делает драматическую паузу. – Не больше одного стакана в день.
Что я пропустила в отпуске? Новый декрет вышел?
***
Надпись на стене в центре города, на улице Ленина. Ругательная. Про одного известного человека. Пишут, что он сатана, еще кто-то, еще кто-то и (внимание!) иллюминат. Так сразу стало тепло на душе: в благословенном Иркутске есть люди, которые тоже знают это слово. Интеллигентный город. Почти Европа. Прав был Чехов.
***
О многом жалею в своей жизни. О сбывшемся и несбывшимся. Горько жалею и светло, постоянно и мимоходом. Вот сегодня, говоря практикантке: «Молодец! беги за пивом (на самом деле нет)», вдруг вспомнила, как я сама после 1 курса упустила возможность пройти практику в газете «Ударная вахта».
Как мы попали туда с подружкой Наташкой, я уже и не помню. Помню только маленькую прокуренную комнату редакции газеты в здании Восточно-Сибирского речного пароходства, в которую мы робко вошли. Это был один из последних осколков советской печати. За заваленным бумагами и бычками (не рыбой) столом с огромной печатной машинкой сидела разбитная пожилая (как нам показалось, сейчас я думаю – поди, моя ровесница) женщина с сигаретой в зубах. Нашему появлению она обрадовалась и широкими мазками нарисовала полотно нашей будущей практики.
– Отправлю вас в командировки, на Байкал, с такими вот капитанами познакомитесь! – восклицала она.
И сигарета в зубах качалась, как лодка на волнах. И дым стлался по комнате, как утренний августовский туман на Байкале. И сквозь него проступали суровые, обветренные, как скалы (с) лики капитанов. Впрочем, добрых внутри, особенно к таким хорошеньким и юным студенткам, как мы. В ушах у нас уже звучал прибой, в глазах билось живое серебро омуля…
Почему я не вернулась в редакцию, не знаю. Наверное, очень хотела поехать домой. Там я прошла практику в районной газете «Ленинский путь», получила первую взятку в виду огурцов – от фермера. И почти забыла про «Ударную вахту».
А сейчас вот думаю: а ведь это был шанс познакомиться с Байкалом на три года раньше, что могло перевернуть мою жизнь и пустить в другое русло. А, может, была бы сейчас женой капитана. Обветренного, да.
***
Человечество делится не на тонких и толстых, не на собачников и кошатников, не на бедных и богатых, не на дураков и умных, а на тех, кто ест лук и кто этот мерзкий овощ в рот не берет и на дух не переносит. Ну, все догадались, кто я? На новогоднем празднике в нашей объединенной редакции мы обнаружили 9 человек, которые не едят лук (когда разрезали рыбный пирог). Это весьма значительная часть коллектива. Думаю, примерно такое же соотношение едящих и ненавидящих в целом в обществе. Тогда какого же лука его пихают почти во всё, что предлагает общепит любого уровня? Почему никто еще не открыл харчевню «Лука здесь нет»? На нас же можно озолотиться! Единственные понимающие кулинары работают на трассах, там все пирожки с капустой и картофелем – без лука.
***
Общалась как-то с дяденькой на сайте знакомства. Он декларировал возраст 40+. Но я же не зря на филфаке училась. Пишу ему: «Семантика и лексика ваших писем указывает на то, что вам глубоко за 50». Он письменно выпучил глаза: «Откуда знаете?!» Ответила скромно: «Я тружусь в контрразведке». Он моментально меня забанил и, похоже, эмигрировал в Латинскую Америку, не забыв сменить имя и пол.
***
Самые фендибоберные старушки, которые ездят в Иркутске на трамваях, садятся на остановках «Площадь декабристов» и «Красногвардейская». Чинные такие, в шляпах, помаде и в чем-то разлетающемся-многослойном. Говорят между собой благородными голосами о чём-то изысканном, мол, посетили ли вы, Анна Иннокентьевна (у пожилых коренных иркутян, как правило, такое отчество), балет на днях? Или так: дивный новый сорт настурций «Пожар в Иркутске 1879 года» порекомендовала мне бесценная Ирина Иосифовна, а я ей дала пионов сорта «Кармен покидает Севилью». Откуда же берутся в этом районе такие старушки? Насколько я знаю, здесь в свое время массово выдавали квартиры прокурорско-судейским работникам и вузовским преподавателям. Осколки подлинной интеллигенции.
***
Октябрь – лакуна между прохладой и холодом. Манекены у магазинов уже в теплых куртках, но все еще босиком.
***
В Иркутске байкальский нефрит оборачивается булыжником, байкальский загар бледнеет прямо на глазах, байкальская вода в крови меняется на хлорированную. Не остается даже фотографий, потому что я против жалких попыток передать на фото свет, цвет, запах, ощущения степного ветра в лицо и гладкости воды у колен. Но каждая поездка меняет что-то внутри, там, где вечное лето и вечный Байкал, и сама я немного вечная
***
Памятка всем. Когда разговариваешь с журналистами, надо сделать нейтральное лицо и говорить тихим, спокойным голосом что-то общеизвестное, типа «Мама мыла раму», «Дважды два – четыре» и проч. Всё, что вы скажете помимо этого, будет использовано зверским образом.
***
Яблочный спас, Преображение Господне. В этот день лето становится таким зрелым, что только тронь, и брызнет сладкий-сладкий сок с едва уловимой ноткой начинающегося брожения. После этого дня лето уже откровенно киснет, преет, бродит, как забытый на подоконнике или в диване положенный туда для созревания плод. Люблю этот праздник. Много лет назад я ехала туманным утром в почти пустом автобусе и на заднем сиденье нашла грушу. Огромную, с два моих кулака, спелую, с натянутой кожицей, которая, казалось, вот-вот лопнет из-за напирающих изнутри душистого сока и влажной мякоти. Я села рядом с грушей и ехала долго, вдыхая ее аромат, а потом положила в сумку. Носила ведь день, наслаждаясь запахом и осознанием того, что у меня есть такая груша. А вечером дома ее съела так, как будто она – само лето, нет, только август, жаркий и спелый. С тех пор на Яблочный спас мне всегда дарят подарки, преимущественно сельскохозяйственные.
Год назад у меня был очередной адский рабочий день. С 8 утра до 6 вечера я не выходила из редакции, голову от компьютера не отрывала. Потом до 7 вечера брала интервью. Возвращалась домой на трамвае со звенящей и пустой головой. «Эх, – тоскливо думала я стихами Пастернака. – Как обещало, не обманывая, прокралось солнце утром рано косою полосой шафрановой от занавеси до дивана». На остановке толпа вышла из трамвая, и я увидела на полу прямо перед собой картофелину. Большую, нарядную – одетую в тоненькую, местами треснувшую молодую кожуру, желтую. Яблочный спас! Сибирь! Какие яблоки? Картошка! Я засмеялась так, что весь трамвай обернулся на меня. Потом, конечно, подняла подарок, погладила бережно. Как обещало! Не обманывая!
***
Я шла мимо шкафа, как вдруг услышала оттуда тихий и настойчивый зов. Чьи-то мятые голоса звали: «Мы здесь, открой, мы здесь!» Я воззрилась на шкаф, пытаясь вспомнить, что это вообще за предмет мебели и зачем он тут стоит, да еще и звуки издает. Есть дверь, значит, она куда-то ведет. Любопытно – куда. Я дернула дверь. И на меня тут же навалились, на голову сразу упало, закрыло лицо. Я вслепую отбивалась от чего-то мягкого и неумолимого, потом вцепилась зубами, раздался треск и обиженный голос: «И зачем сразу кусаться-то? Боже, какая дикость!» Я скинула с лица и отпрянула. Смутно знакомые вещи, попадав, устилали пол вокруг меня.
– Вы кто?
– Твоя офисная одежда! Ты что, не узнала нас? Она нас не узнала…
Моя одежда? Я подняла с пола какую-то черную матерчатую трубу.
– Ты что?
– Юбка.
– Юб-ка? Два слога, две гласные и две согласные. Что с тобой делать-то?
– Надевать и носить. Да не так, ноги пихай!
– Куда же пихать? Штанин нет. Прямо в эту дыру две ноги сразу? Вы серьёзно?
Ха-ха-ха. Какая нелепость.
Юбка, соскользнув, снова заползла в шкаф, напоследок показав язык ярлыка.
А я подняла совсем что-то невообразимое – длинный мешок с несколькими прорезями. Как это можно вообще надеть, я не представляла.
– Куда через ноги? Застрянешь же! Платье через голову надевают. Ой, больно!
Я уже застряла в мешке, кое-как его выдернула из него ноги и снова подивилась, какие бывают бесполезные вещи.
– Ты куртка?
– Я пиджак.
– Приятно познакомиться.
– Да мы уже знакомы. Мы были так близки. Ты надевала иногда меня на голое тело, и моя шелковая подкладка гладила тебя…
– Э, э, постой, давай-ка без неуместной эротики. И прости, ты мне вообще-то не нравишься. Можно, мы останемся просто приятелями? На расстоянии… Да не плачь ты, все отношения рано или поздно заканчиваются.
Вещи начали роптать. Блузки и пиджаки поднимали рукава, обвивали ими мои ноги и ползли вверх, юбки прыгали, как собачонки, хватали за пальцы, платья вероломно напали со спины и стали взбираться на голову, чтобы надеться. Я дралась как львица, скидывая одежду и пинками загоняя ее обратно в шкаф. Когда последний прищемленный рукав, шипя, втянулся внутрь, я вздохнула и поклялась никогда больше не. Начинался девятый месяц удаленки.
***
Доченька-пятиклассница начала писать мемуары про начальную школу. В первых строках она сообщает: «Я помню то беззаботное время…» Галину начальную школу я помню как ад.
***
Подслушано в маршрутке.
– Ты сказал ему, что он одет, как раскрашенный попугай?
– Нет, я по-другому выразил свое мнение. Я сардонически улыбнулся.
Я аж голову свернула, чтобы поглядеть на говоривших. Два обычных паренька. Вышли на остановке и пошли в авиационный техникум. Сардонически! Боги мои.
***
Последний звонок в школе я помню не очень. На единственном фото я стою улыбающаяся, машущая рукой и что-то декламирующая. Причем, в белых кроссовках и колготках в сеточку, розовой блузке и строгой синей юбке. Моды тогда вообще не существовало, были только суровые экономические реалии – 1991 год. Помню только, что все время глотала слезы и отмершие клетки эпителия слизистой оболочки, которые в народе бодро именуются соплями. Я всегда была жутко сентиментальной. Но раньше этого стеснялась, а теперь – нет.
Чуть лучше я помню выпускной в школе. Начну с того, что я написала песню. Гениальную, конечно. И очень сентиментальную. Даже не буду сейчас писать слова, а то разнюнюсь. Учитель музыки подобрал мелодию и лихо играл на баяне. А мы пели хором: «Я не хочу, чтоб в памяти погас последний этот год печально-радостны-ы-ы-ы-ы-ы-й…». Ну вот, закапало.
Впрочем, начать надо с другого. С экономических реалий. А они были таковы, что надеть на выпускной было абсолютно нечего, я даже приглядывалась к папиным сетям для ловли рыбы, но постеснялась. Нам выдали талоны на обувь, и несколько последующих лет наши мамы щеголяли в одинаковых белых босоножках на платформах, столь же удобных, сколько убогих. Девочки категорически отказались это надеть на выпускной. В итоге у меня были замшевые серые босоножки без каблуков, абсолютно не праздничные, но новые, что делало их в моих глазах черевичками с ноги императрицы. С двух ног то есть.
А еще папа достал отрез шелковой материи с набивным рисунком из Китая. Не надо только – фу! Тогда границу только-только приоткрыли, и к нам в Забайкалье потек ручеек очень качественных, фабричных китайских товаров. Ткань была роскошной, нежной, переливающейся, натуральной, чудеснейших оттенков. А условная Эвелина Сидоровна из местного ателье, по-моему, сразу родилась с руками из попы. И еще без глаз. И без мозга. Последнее обстоятельство способствовало тому, что я получила на выходе жуткое платье фасона от «тети Моти» с жабо на груди. Я рыдала. До сих пор иногда рыдаю, когда хочется поплакать, а других поводов нет. Надела я потом это платье еще один раз и больше не стала, ибо кто же уродует себя по собственному желанию?! Далее. Прическу, разумеется, мы все делали по домам. Мама накрутила на мои волосинки («волос – на три драки», – говорила моя добрая тетя Лида) термобигуди, которые мы всегда кипятили в какой-то железной лоханке, из коей кот любил лакать. Потом это все было расчесано, получился гибрид барана с одуванчиком. Как говорится, если живенько, то хорошо. Макияж не сохранился в памяти. Наверное, что-то было в виде черной обводки.
Культурно-спортивный центр, где в нашем небольшом степном городке протекала основная культурная и спортивная жизнь, располагался прямо перед моим домом, метров в 50, а школа – за домом, метров в 49. Помню, мы шли от школы, неся скудные забайкальские цветочки в трепещущих ручонках. Торжественное и нудное вручение аттестатов, грамот и слова директрисы можно пропустить. Ни в какие анналы событие не вошло. От этого действа у меня осталась черно-белая фотография, на которой я предстаю в момент вручения аттестата немного со спины, однако отлично видны жабо платья и кудельки от термобигудей. Потом из кинозала мы прошли в зал, где обычно бывали дискотеки под «Ласковый май». Там расставили столы с угощением, но без спиртного.
Для маловозрастных напоминаю – в СССР стоял сухой закон, впрочем, изрядно подмоченный самогощиками, у нас в подъезде на пятом этаже многодетная семья кормилась тем, что варила самогон, их квартира в широких народных массах подпольно именовалась пышно – кафе «Луна». А перед торжеством мои родители вручили мне чекушку настоящей водки с призывом приходить во время выпускного к нам домой с подругами и культурно выпивать. Благо – 50 м можно не то что добежать, а доползти. Я, скромный забайкальский подснежник, почти ромашка, была безмерно удивлена, но обещала зайти и освежится.
Мне жаль, что я не помню саму вечеринку, вот почему-то запало, как в однотысячедевятьсотлохматом году я нашла три рубля, а вот этот вечер – нет. По-моему, опять пели сочиненную мною песню про «нам скоро расставаться, одноклассники-и-и-и», хлюпая и всхлипывая коллективной носоглоткой. Что-то ели. Наверняка. Если рассуждать логически, должны же были нас чем-то покормить, детей своих! Первый глоток водки в моей жизни мне не понравился. И как эту гадость пью, удивлялись мы с девчонками, зайдя ко мне домой в третий раз и допивая последние капли из чекушки. А потом, что называется, и все завертелось…