Объясняя постмодернизм

Постмодернизм против Просвещения

Постмодернизм полностью отвергает весь проект Просвещения. Постмодернизм полагает, что модернистские принципы Просвещения были несостоятельными с самого начала, а их культурные проявления теперь достигли крайней деградации. Пока мир модерности говорит о разуме, свободе и прогрессе, из его патологий складывается другая история. Постмодернистская критика этих патологий звучит как поминки по модернизму: мы обнаружили «глубокий сдвиг в западной культуре, – пишет Фуко, и – эта почва снова колеблется под нашими шагами»^[18]. Следовательно, говорит Рорти, задача постмодерна – выяснить, что делать теперь, «когда ни время Веры, ни Просвещение не подлежат возрождению»^[19].

Постмодернизм отвергает проект Просвещения самым фундаментальным способом – атакуя его глубочайшие философские основы. Постмодернизм отрицает разум и индивидуализм, на которых держится все мироздание Просвещения. В итоге он критикует все следствия философии Просвещения, от капитализма и либеральных форм государственного устройства до науки и технологии.

Постмодернистские постулаты противоположны модернистским. Вместо естественной реальности – антиреализм. Вместо опыта и разума – лингвистический социальный субъективизм. Вместо индивидуальной идентичности и автономии – группировка по различным расовым, гендерным и классовым признакам. Вместо веры в гармоничность человеческих интересов и стремления к взаимовыгодному взаимодействию – конфликт и принуждение. Вместо приверженности индивидуализму в ценностях, рыночных отношениях и политике – призывы к коммунализму, солидарности и эгалитарным ограничениям. Вместо гордости за достижения в науке и технологии – подозрения, переходящие в открытую враждебность.

Такое всестороннее философское противостояние подпитывает более конкретные постмодернистские темы в различных академических и культурных дебатах.

Таблица 1.3. Характерные черты домодерности, модерна и постмодерна

Теоретические темы эпохи постмодерна

Литературная критика эпохи постмодерна отвергает представление о том, что литературные тексты обладают объективным значением и истинной интерпретацией. Любые притязания на объективность и истину могут быть деконструированы. В одной версии деконструкции, представленной сторонниками вышеприведенной цитаты Фиша на странице 15, литературная критика становится формой субъективной игры, где читатель наводняет текст субъективными ассоциациями. В другой версии объективность уступает убеждению в том, что расовая, гендерная или другая групповая принадлежность автора в большой степени формирует его чувства и воззрения. Соответственно, задача литературного критика состоит в том, чтобы деконструировать текст для выявления расовых, сексуальных и классовых интересов автора. Авторы и герои, которые в наименьшей степени воплощают в себе правильные установки, подвергаются наибольшей деконструкции. Например, Натаниэль Готорн в «Алой букве» неоднозначно отзывается о моральном облике Эстер Прин, и эта двусмысленность выдает, что он предал идеалы гуманизма в угоду авторитарной, конформистской и репрессивной религиозной элите, где правят одни мужчины^[20]. Или Герман Мелвилл в «Моби Дике» мог думать, что он исследует универсальные темы личных и социальных амбиций, человека и природы, но в действительности капитан Ахав является примером эксплуатации авторитарных, империалистических и патриархальных ценностей и безумного стремления покорить природу с помощью техники^[21].

В юриспруденции версии правового прагматизма и критической правовой теории воплощают собой новою волну. В рамках прагматической версии постмодернизма нельзя доверять ни одной абстрактной или универсальной теории права. Теории ценятся лишь настолько, насколько они способны предложить юристу или судье полезные вербальные инструменты^[22]. Однако оценки полезности субъективны и изменчивы, и потому правовой мир становится полем боя для постмодернистов. Поскольку не существует универсально обоснованных правовых принципов справедливости, дискуссии превращаются в риторические битвы личных интересов. Сторонники критической правовой теории представляют расовую, классовую и гендерную версии правовой постмодернистской мысли. Согласно этой теории правовые нормы и прецеденты по существу неопределимы, а потому так называемая объективность и нейтральность правовой аргументации – просто мошенничество. Все решения по сути субъективны и продиктованы личными предпочтениями и политикой. Закон – это оружие, предназначенное для использования на социальной арене субъективных конфликтов, арене, управляемой конкурирующими стремлениями и принудительным утверждением интересов одной группы над интересами другой. В западных странах закон слишком долго был прикрытием защиты интересов белых мужчин. Единственным противоядием от этого служила в равной степени насильственная борьба за субъективные интересы исторически притесняемых групп. Стенли Фиш объединяет прагматический и критический подходы, утверждая, что, если бы юристы и судьи видели себя как «дополняющие», а не «создающие тексты», они «в конечном счете были бы более свободны привносить в конституциональное право свои текущие представления о социальных ценностях»^[23].

В области образования постмодернизм отбрасывает идею о том, что система образования в первую очередь призвана обучить ребенка когнитивной способности к разумному рассуждению, чтобы вырастить его человеком, способным независимо действовать в окружающем мире. Такой взгляд на образование сменяется представлением, что образование берет по сути неопределившееся существо (как скульптор необработанный материал) и придает ему определенную форму социальной идентичности^[24]. Формирующий метод образования – это лингвистика, и используемый в обучении язык воспитывает человека, восприимчивого к своей расовой, гендерной и классовой идентичности. Однако наш актуальный социальный контекст определяется условиями притеснения, где белые богатые мужчины находятся в выигрыше за счет всех остальных. Эти условия гнета, в свою очередь, формируют такую систему образования, которая отражает интересы исключительно или преимущественно тех, в чьих руках находится власть. Чтобы устранить такую предвзятость нужно полностью перестроить образовательную практику. Постмодернистское образование должно отдавать предпочтение неканоническим работам; оно должно заострять внимание на достижениях представителей цветных рас, женщин и малообеспеченных людей, подчеркивать исторические преступления белых, мужчин и богатых; и оно должно учить студентов тому, что наука может притязать на достижение истины ничуть не в большей мере, чем любой другой метод, и, следовательно, студенты должны быть в равной степени восприимчивы к альтернативным методам познания^[25].

Культурологические темы эпохи постмодерна

Эти глобальные академические темы, в свою очередь, задают направление нашим культурулогическим дискуссиям.

• Насколько предложенный западной цивилизацией перечень великих книг действительно является квинтэссенцией лучшего, созданного на Западе, и отражает многогранную палитру мнений – или же данный перечень идеологически ограниченный, выборочный и нетолерантный?

• Был ли Христофор Колумб героем Нового времени, соединившим два мира к их обоюдному благу, или же он был бесчувственным, высокомерным назначенцем, который привел вооруженные силы, чтобы впихнуть европейскую религию и ценности в глотки коренному населению?

• Стоят ли Соединенные Штаты Америки впереди всех по уровню свободы, равенства и возможностей для каждого или это сексистское, расистское, классовое государство, использующее массовый рынок порнографии и «стеклянный потолок» для подавления женщин?

• Отражают ли наши сомнения насчет политики позитивной дискриминации сильное желание быть справедливыми ко всем членам общества или же эта политика – всего лишь кость, цинично брошенная женщинам и меньшинствам? Уступка, которую тут же силой заберут обратно, как только выяснится, что эта политика хоть немного помогает?

• Могут ли социальные конфликты раствориться путем провозглашения принципа суждения о людях по их личным заслугам, а не исходя из незначимых с этической точки зрения признаков расы или пола, или групповые идентичности должны поддерживаться и цениться, а тех, кто противится этому, необходимо отправлять на обязательные тренинги толерантности?

• Улучшается ли жизнь на Западе, особенно в Америке, где средняя продолжительность жизни и доходы увеличиваются с каждым поколением, или Америка оставила городских маргиналов за бортом, стимулируя безликую консьюмеристскую культуру торговых центров и пригородной застройки?

• Ведет ли либеральный Запад остальной мир к более свободному и процветающему будущему или грубое вмешательство Запада во внешнюю политику и управление международными финансовыми рынками заключается в том, чтобы экспортировать низкооплачиваемые позиции в другие страны, удерживая их в системе и разрушая их коренную культуру?

• Хороши ли наука и технология для всех, расширяют ли они наше знание о мироустройстве, делая мир более здоровым, чистым и продуктивным, или наука выдает свою элитарность, сексизм и разрушительность, объявляя скорость света самым быстрым феноменом, тем самым отдавая ей предпочтение перед другими видами скоростей; выбирая фаллический символ «i» для обозначения квадратного корня из отрицательного числа; провозглашая свое желание «завоевать» природу и «проникнуть» в ее секреты, а затем предоставить своей технологии довести до конца это насилие созданием все более крупных и дальнобойных ракет, взрывающих все вокруг?

• И наконец, являются ли либерализм, свободные рынки, технологии и космополитизм достижениями, которыми могут наслаждаться все культуры – или, возможно, не-западные культуры – благодаря тому, что они живут проще и в гармонии с природой, более развиты, а Запад высокомерно закрывает глаза на эту истину, придерживаясь элитистских и империалистических взглядов, навязывая свой капитализм, науку, технологию и идеологию другим культурам и все более хрупкой экосистеме?

Почему постмодернизм?

Что делает все эти дебаты явлением постмодерна – это не то, что споры неистовы и горячи, но то, что условия спора изменились.

Предметы споров мыслителей модерна касались истины и реальности, разума и опыта, свободы и равенства, справедливости и мира, красоты и прогресса. В рамках постмодерна все эти понятия рассматриваются взятыми в кавычки. Наши наиболее пронзительные голоса твердят, что «истина» – это миф, «разум» – придуманный белыми мужчинами евроцентричный концепт, «равенство» – маска притеснения, «мир» и «прогресс» – циничные и утомительные напоминания о правящей власти или откровенные выпады личного характера.

Таким образом, дискуссии эпохи постмодерна демонстрируют свою парадоксальную природу. С одной стороны, мы слышим об абстрактных темах релятивизма и эгалитаризма. Эти темы рассматриваются в разрезе эпистемологии и этики. Объективность считается мифом, не существует ни истины, ни правильного способа толковать природу или текст. Все интерпретации в равной степени верны. Ценности являются продуктом социальной субъективности. Следовательно, в культуре ни одна из коллективных ценностей не имеет привилегий. Любой образ жизни, от афганцев до народа зулу, легитимен.

С другой стороны, наряду с этими релятивистскими и эгалитарианскими темами мы слышим скрытые нотки цинизма. Принципы благовоспитанности и процессуальной справедливости просто служат масками лицемерия и притеснения, вызванного асимметричными отношениями власти, – масками, которые должны быть сорваны с помощью незамысловатых вербальных и физических средств защиты: переход на личности, подчеркнуто вызывающие тактики шока и одинаково циничные соревнования во власти. Несогласия разрешаются не путем аргументов, не допущением сомнений и не верой в победу здравого смысла, но за счет категорических заявлений, враждебности и готовности прибегнуть к силе.

Таким образом, постмодернизм – это многогранное философское и культурное движение. Своей мишенью он выбрал модернизм, реализацию модернистских идей в проекте Просвещения и его наследие, приводя веские доводы против всех основных модернистских постулатов.

Появление заметного культурного движения вызывает необходимость поместить его в контекст истории философской мысли. В случае постмодернизма самостоятельные разработки во многих интеллектуальных областях – прежде всего в эпистемологии и политике, но также в метафизике, научной физике и антропологии – соединились в одно движение в середине XX века. Понимание развития этих независимых направлений и того, как и почему они оказались связаны вместе, является ключевой задачей в понимании постмодернизма.

Почему, например, циничные и релятивистские аргументы оказывают то влияние на культуру, которое мы наблюдаем? Почему они обладают этим влиянием в гуманитарной сфере, но не в науке? Почему темы истощения, нигилизма и цинизма занимают столь значимое место в культуре? И как эти интеллектуальные темы сосуществуют с более мейнстримной культурой, более богатой, свободной и жизнеспособной, чем любая другая культура в истории? Почему лидирующие мыслители постмодерна придерживаются левых политических взглядов, а в большинстве случаев даже крайне левых? И как получилось, что эта продвинутая часть левой оппозиции – тех же левых, которые традиционно защищали свои позиции на основании модернистских ценностей разума, науки, всеобщей справедливости и оптимизма, – теперь говорят об антиразумности, антинауке, цинизме и принципе «в любви и на войне все средства хороши»?

Просвещение изменило весь мир, и постмодернизм надеется добиться того же. Укрепление этой амбиции и развитие аргументов, способных мобилизовать силы для ее реализации, – труд многих поколений мыслителей. Современные постмодернисты второго эшелона в поисках философской опоры для своих рассуждений цитируют Рорти, Лиотара, Фуко и Деррида. Эти философы, в свою очередь, для фундаментального философского обоснования обращаются к Мартину Хайдеггеру, Людвигу Витгенштейну, Фридриху Ницше и Карлу Марксу – наиболее проницательным критикам модерна и провозвестникам нового направления. А эти мыслители, в свою очередь, цитируют Георга Гегеля, Артура Шопенгауэра, Иммануила Канта и в меньшей степени Дэвида Юма. То есть корни и первоначальный импульс развития постмодернизма простираются глубоко. Битва между модерном и философиями, которые привели к постмодерну, началась в сердце Просвещения. Изучение истории этой битвы необходимо для понимания постмодернизма.

Глава 2. Атака Контрпросвещения на разум

Разум, либерализм и наука Просвещения

В Просвещении сложились те черты современного мира, которые многие теперь воспринимают как само собой разумеющиеся: либеральная политика и свободные рынки, научный прогресс и технические инновации. Все четыре этих атрибута зависят от веры в силу разума.

Политический и экономический либерализм основан на убеждении в том, что люди могут сами управлять своей жизнью. Можно наделить людей политической властью и экономической свободой лишь в той мере, насколько они кажутся способными использовать эти возможности с умом. Эта уверенность в человеческих способностях зиждется на вере в могущество разума – разума как средства, которое человек использует для того, чтобы познавать мир, планировать свою жизнь и социально взаимодействовать так, как подобает разумным людям – через торговлю, дискуссию и убедительную аргументацию.

Наука и технология зависят от уверенности в возможностях разума в еще большей степени. Научный метод – это все более искусное использование разума для понимания природы. Полагаться на результаты науки, так же как и поручать заботу о своей жизни ее технологическим инструментам: в познавательном смысле есть акт доверия разуму.

Институционализация доверия разуму – самое выдающееся достижение Просвещения.

Подтверждением этого служит тот факт, что из тысячи блестящих и неутомимых умов, позволивших состояться проекту Просвещения, три человека, все трое англичане, чаще всего приводятся как наиболее влиятельные мыслители Просвещения: Фрэнсис Бэкон – за его исследования эмпиризма и научного метода; Исаак Ньютон – за его вклад в развитие физики; и Джон Локк – за его труды, посвященные разуму, эмпирическому методу и либеральной политике. Вера в силу разума лежит в основе всех их достижений. Их аналитика и доводы одержали победу, и разработанный ими научный аппарат стал интеллектуальной базой для всех значимых движений XVIII века.

Начало Контрпросвещения

Доверие разуму, служившее основой всех достижений Просвещения, тем не менее всегда было философски неполноценной и уязвимой конструкцией. Эта концептуальная уязвимость стала заметна к середине XVIII века. Она лежала в корне скептицизма эмпирического учения Дэвида Юма, заводила в тупик последователей канонического рационализма. Ощутимая незащищенность концепции разума стала одним из главных объединяющих доводов противников Просвещения^[26].

Период с 1780 по 1815 год является решающим для Нового времени. За эти 35 лет произошел окончательный разрыв англо-американской и немецкой культур, первая в целом последовала за программой Просвещения, а вторая стала центром Контрпросвещения.

Просвещение началось в Англии и превратило Англию из второсортной европейской страны в передовую державу. Другие страны Европы это заметили. Особенно французы и немцы это заметили. Французы были первыми, кто воспользовались плодами английского Просвещения и трансформировали собственную интеллектуальную культуру на его основе. До тех пор, пока сторонники Руссо не вырвали революцию из рук последователей Локка и не превратили ее в хаос террора.

При этом многие немцы относились к Просвещению с подозрением еще задолго до Французской революции. Некоторые немецкие мыслители разделяли идеи Просвещения, но большинство были обеспокоены влиянием Просвещения на религию, нравственность и политику.

В качестве одного из обвинений критики Просвещения предъявляют негативное влияние концепции разума на традиционную религию. Главные мыслители Просвещения были деистами, отрицающими традиционную теистическую концепцию Бога. Бог больше не виделся персонифицированным заботливым создателем – Он стал высшим математиком, который миллиарды лет назад спроектировал Вселенную по идеальным законам красоты, открытым Иоганном Кеплером и Ньютоном. Деистский Бог действовал исходя из логики и математики, а не по своей воле и желанию. Также казалось, что деистский Бог создал этот мир очень давно и сделал это очень хорошо – настолько хорошо, что теперь не было необходимости вмешиваться в управление механизмом функционирования Вселенной. То есть философия деизма совершила две вещи: сделала Бога непричастным архитектором и приняла рациональную эпистемологию. Обе эти особенности представляли большие сложности для традиционного теизма.

Отчужденный архитектор очень далек от персонифицированного Бога, который присматривает за нами или время от времени осведомляется о наших делах, это не тот, кому мы молимся, у кого ищем поддержки, чьего гнева боимся. Деистский Бог – это бескровная абстракция, а не верховное существо, которое воспламеняет приходящих на воскресную службу в церковь и дарует людям ощущение осмысленности и нравственные ориентиры в жизни.

Еще более серьезным последствием деизма была потеря веры. Насколько разум воспринимается в качестве эталона, настолько вера ослабевает, и теисты XVIII века знали это. По мере развития разума развивается наука; а по мере развития науки сверхъестественные религиозные объяснения сущего, которые принимались на веру, уступают место научным доказательствам, рациональным и убедительным. К середине XVIII века все почувствовали эту тенденцию и понимали, куда она ведет.

Еще больше противникам Просвещения не нравилось то удовлетворение, которое сопутствовало натуралистическим объяснениям, предлагаемым наукой XVIII века. Тогда самые успешные научные модели были механистичны и ограничены. Наложенные на человека, они представляли угрозу человеческому духу. Если мир видится управляемым логикой и машиной, силами причинно-следственной связи и необходимости, то какое место остается свободной воле и эмоциям, спонтанности и творческому порыву?

И что будет с ценностями? Разум – это способность личности. Уважение к разуму и индивидуализм развивались совместно в эпоху Просвещения. Личность есть цель как таковая, считали мыслители Просвещения, она не подчиняется и не служит другим. Счастье личности не принадлежит никому, кроме нее, и, обладая средствами науки, образования и технологии, она свободна сама определять свои цели и самостоятельно планировать свою жизнь. Но если люди станут строго рационально действовать, исходя из собственной выгоды, что тогда будет с традиционными ценностями сообщества и альтруизма, долга и сопричастности? – волновались противники Просвещения. Не приведет ли такой рациональный индивидуализм к хладнокровному эгоизму, заботящемуся лишь о сиюминутных благах? Не побудит ли это людей отказываться от исконных традиций и разрывать коллективные связи, превращаясь в антиобщество изолированных, не знающих корней и отдыха атомов?

Таким образом, чествование разума и индивидуализма в Просвещении оттолкнуло его критиков видением безбожного, бездуховного, бесчувственного и аморального будущего.

Ужас от этого видения был наиболее ощутим среди интеллектуалов Германии, где большинство были враждебно настроены по отношению к Просвещению. Многие из противников Просвещения черпали вдохновение в коллективистской социальной философии Жан-Жака Руссо. Многие другие вдохновлялись критикой разума Дэвида Юма. И многие хотели вдохнуть новую жизнь в германские традиции веры, чувства долга и национальной идентичности, которые были подорваны призывом Просвещения к разуму, космополитизму и преследованию индивидуального благополучия. По мере того как Просвещение набирало влияние и престиж в Англии и во Франции, движение против Просвещения собирало свои силы в странах Германского союза.

Эта и следующая главы посвящены постмодернистской критике разума. Постмодернизм приобрел интеллектуальное влияние благодаря тому, что в гуманитарной сфере Контрпросвещение одержало верх над Просвещением. Неполноценность концепции разума Просвещения была его роковым недостатком. Постмодернистский крайний скептицизм, субъективизм и релятивизм были результатом двухвекового эпистемологического спора. Это история о том, как сторонники разума защищали реалистические описания опыта, понятий, логики, но постепенно теряли почву из-под ног и оставляли поле для противников концепции разума, которые предлагали все более изощренные аргументы в защиту антирационалистических альтернативных моделей. Постмодернизм стал конечным результатом атаки Контрпросвещения на разум.