Сияние

Глава 2
Боулдер

Она выглянула в окно кухни и увидела, что он просто сидит на краю тротуара, не играя ни с грузовичками, ни с тележкой, ни даже с моделью планера из бальзового дерева, которой так радовался, когда на прошлой неделе Джек принес ее домой. Он сидел, прижав локти к бедрам и подперев руками подбородок, и высматривал, не появится ли их заезженный в хвост и в гриву «фольксваген». Пятилетний мальчик, ждущий своего папочку.

Уэнди внезапно почувствовала себя плохо, просто ужасно.

Она повесила кухонное полотенце на перекладину рядом с раковиной и спустилась вниз, на ходу застегивая две верхние пуговицы своего домашнего платьица. Ох уж этот Джек и его гордость! Нет, Эл, не нужен мне никакой аванс. Я пока могу обойтись. Стены коридора были сплошь исписаны фломастерами, восковыми карандашами и краской из баллончиков. Ступеньки лестницы – крутые и выщербленные. Все здание от ветхости провоняло какой-то кислятиной. Разве это подходящее место для Дэнни после их небольшого, но такого уютного кирпичного дома в Стовингтоне? Люди, жившие этажом выше, не состояли в браке, но если это ее мало беспокоило, то их бесконечные и бурные ссоры крепко действовали на нервы. И пугали. Парня звали Том. В конце рабочей недели, когда закрывались все бары, они являлись домой, и тут начинались настоящие побоища. В сравнении с этим ссоры в другие дни казались всего лишь легкой прелюдией. «Петушиные бои по пятницам» – так выражался Джек, но смеяться над шуткой вовсе не хотелось. Под конец женщина по имени Элейн неизменно разражалась рыданиями и все повторяла: «Том, не надо. Пожалуйста, не надо, Том. Ну пожалуйста…» А он продолжал орать на нее. Однажды они даже умудрились разбудить Дэнни, а ведь Дэнни всегда спал как убитый. На следующее утро Джек перехватил Тома, когда тот выходил из подъезда, и долго с ним о чем-то разговаривал. Том начал бушевать, и тогда Джек сказал ему что-то еще, очень тихо, чтобы Уэнди не расслышала, а Том угрюмо кивнул и ушел. Было это неделю назад, и несколько дней прошли спокойно, но с пятницы события вновь вернулись в привычную, естественную… то есть, конечно же, неестественную колею. А для маленького мальчика это очень плохо.

На нее снова накатила тоска, но она уже вышла на тротуар и потому поспешила избавиться от этого чувства. Подобрав подол платья, Уэнди уселась рядом с сыном и спросила:

– Как тут дела, док?

Он улыбнулся в ответ, но довольно натянуто.

– Привет, мам.

Модель планера он держал между обутыми в кроссовки ногами, и она заметила, что в одном из крыльев наметилась трещина.

– Хочешь, я посмотрю, смогу ли починить его, милый?

Но взгляд Дэнни уже опять был устремлен в дальний конец улицы.

– Нет, папа его починит.

– Но папа может не вернуться до самого ужина, док. До гор путь неблизкий.

– Ты думаешь, «жук» сломается?

– Нет, я так не думаю, – ответила она, хотя на самом деле сын только что дал ей еще один повод для беспокойства. Спасибо, Дэнни. Только этого мне и не хватало.

– Папа говорил, что он может, – продолжал Дэнни без тени волнения, почти скучающим тоном. – Бензонасос, сказал он, превратился в полное дерьмо.

– Не произноси таких слов, Дэнни!

– Каких слов? Бензонасос? – спросил мальчик с искренним удивлением.

– Нет. Превратился в дерьмо. Не надо так говорить.

– Почему?

– Потому что это вульгарно.

– А что такое вульгарно, мам?

– Вульгарно ковырять в носу за столом и пи2сать, не закрыв за собой дверь туалета. А еще говорить «дерьмо». Это вульгарное слово. Хорошие люди его не употребляют.

– Но папа же употребил. Когда осматривал мотор «жука», сказал: «Господи! Этот бензонасос так износился, что превратился в полное дерьмо». Разве папа – нехороший человек?

Ну и как ему объяснять такое, Уиннифред? Репетировать речь заранее?

– Конечно, хороший, но ведь он взрослый. И потому умеет быть осторожным и не говорит таких слов людям, которые могут неправильно его понять.

– Вроде дяди Эла?

– Да, вроде него.

– А я смогу так говорить, когда вырасту?

– Наверное, сможешь, нравится мне это или нет.

– Во сколько лет?

– Как насчет двадцати, док?

– Больно долго ждать.

– Да, долго, но ведь ты постараешься?

– Ладно.

И он вернулся к наблюдению за улицей. Чуть напрягся, словно собрался вставать, но проехавший мимо «жук» оказался гораздо новее и более яркого красного цвета. Он снова расслабился. А она задумалась, тяжело ли Дэнни дался переезд в Колорадо. Сам он ничего об этом не говорил, но она беспокоилась, замечая, как много времени он проводит теперь в одиночестве. В Вермонте у троих коллег Джека были дети примерно одного с Дэнни возраста (не говоря уже о детском саде), но в этом квартале играть ему было совершенно не с кем. Большинство квартир занимали студенты Университета штата Колорадо, а из семейных пар, обитавших на Арапахо-стрит, лишь немногие имели детей. До сих пор она заметила дюжину старшеклассников или школьников помладше, троих младенцев – и все.

– Мамочка, а почему папа потерял работу?

Ее словно толчком вывели из задумчивости и заставили мысленно барахтаться в поисках ответа. Они с Джеком обсуждали, как им быть, если Дэнни однажды задаст именно этот вопрос, и вероятные объяснения варьировали от уклончивых до совершенно правдивых, без прикрас. Но Дэнни ни о чем не спрашивал. До нынешнего момента, когда она испытывала упадок сил и оказалась менее всего готовой к вопросу. А он смотрел на нее, видел, вероятно, растерянность на ее лице и приходил к каким-то своим собственным выводам по этому поводу. Она подумала, что детям мотивы и поступки взрослых должны казаться такими же огромными и угрожающими, как опасные дикие звери, которые мерещатся им в тени лесной чащи. Детей дергали в разные стороны, как марионеток на веревочках, а они понятия не имели, зачем с ними так поступают. От этой мысли она опять чуть не заплакала и, борясь со слезами, склонилась вперед, взяла подраненный планер и принялась вертеть его в руках.

– Твой папа готовил школьную команду к соревнованиям по искусству полемики. Помнишь?

– Конечно, – ответил он. – К спорам смеха ради, так это у него называлось.

– Верно. – Она покрутила планер в руках, прочла название («Спидоглайд»), рассмотрела переводные картинки в виде синих звезд на крыльях и вдруг поняла, что рассказывает сыну чистую правду. – И был один мальчик по имени Джордж Хэтфилд, которого папе пришлось убрать из команды. Просто он оказался не так хорош, как другие. Но Джордж заявил, что папа отчислил его потому, что невзлюбил, а не потому, что посчитал недостаточно подготовленным. А потом Джордж совершил очень плохой поступок. Думаю, ты слышал об этом.

– Это он наделал дырок в шинах нашего «жука»?

– Да, он. Все произошло после уроков, и твой папа застал его за этим занятием.

Ею вдруг овладели сомнения, но пути назад были отрезаны. Оставалось либо сказать всю правду, либо солгать.

– Твой папа… Понимаешь, иногда он совершает поступки, о которых ему потом приходится сожалеть. Иногда его разум работает не так, как следовало. Такое случается не очень часто, но все же бывает.

– Он сделал Джорджу Хэтфилду так же больно, как мне, когда я раскидал все его бумаги?

Иногда…

(Дэнни и его рука в гипсе)

…он совершает поступки, о которых ему потом приходится сожалеть.

Уэнди резко сморгнула, чтобы загнать подступившие слезы подальше внутрь.

– Да, примерно так же, милый. Твой папа ударил Джорджа, чтобы тот прекратил резать колеса, а Джордж стукнулся при этом головой. А потом люди, которые управляют школой, решили, что Джордж не сможет ее больше посещать, а твой папа не должен больше там преподавать.

Она замолчала, не находя нужных слов и в страхе ожидая череду других вопросов.

– Вот как… – сказал Дэнни и снова уставился на улицу. Очевидно, тема была исчерпана. Жаль, она не могла быть с такой же легкостью исчерпана для самой Уэнди…

Она поднялась на ноги.

– Пойду наверх и выпью чашку чая, док. Не хочешь печенья со стаканом молока?

– Нет. Я лучше дождусь здесь папу.

– Не думаю, что он вернется домой до пяти.

– А вдруг он приедет пораньше?

– Возможно, – согласилась она. – Быть может, и приедет.

Она уже почти дошла до входной двери, когда он окликнул:

– Мамочка!

– Что такое, Дэнни?

– Ты действительно хочешь поехать жить в том отеле на всю зиму?

Вот те раз! И какой из пяти тысяч возможных ответов ей следует сейчас дать? Тот, что пришел на ум вчера вечером, или этой ночью, или уже утром? Все они были разные, и их смысловые оттенки менялись от ярко-розового до беспросветно-черного.

Она сказала:

– Если этого хочет твой отец, то хочу и я.

Потом помедлила.

– А ты сам?

– Наверное, хочу, – ответил он после паузы. – Здесь и поиграть-то особенно не с кем.

– Скучаешь по приятелям, да?

– Иногда скучаю по Скотту и Энди. Вот и все.

Она вернулась, поцеловала его и потрепала по голове, по светлым волосам, только начавшим терять младенческую нежную пушистость. Ее сын был настолько серьезным для своих лет мальчиком, что ей иногда становилось страшно, каково ему будет жить с такими родителями, как она сама и Джек. Большие ожидания, с которых они начинали, свелись к этому неопрятному многоквартирному дому в совершенно незнакомом месте. Перед ней снова возник образ Дэнни в гипсе. Кто-то в Небесной службе распределения совершил ошибку, которую, как она иногда опасалась, уже никогда не удастся исправить, а расплачиваться придется самому невинному участнику этой истории.

– Только не выходи на проезжую часть, – сказала она и еще раз обняла его.

– Конечно, мам.

Она поднялась наверх и прошла в кухню. Поставила чайник и положила на тарелку два круглых печенья, на случай если Дэнни надумает прийти домой, а она уже ляжет. Устроившись за столом со своей большой керамической кружкой, она снова посмотрела в окно: он сидел на том же месте, в джинсах и слишком большом для него темно-зеленом форменном свитере Стовингтонской подготовительной школы. Планер лежал рядом на тротуаре. Слезы, угрожавшие пролиться с самого утра, теперь хлынули ручьем, и она плакала, низко склонившись над ароматным паром, клубившимся из кружки. Она рыдала, оплакивая горести и утраты прошлого, в страхе перед будущим.

Глава 3
Уотсон

«Вы потеряли контроль над собой», – сказал Уллман.

– Так. Вот топка. – Уотсон включил свет в мрачном и затхлом помещении. Это был упитанный мужчина с пышной шевелюрой цвета поп-корна, в белой рубашке и легких темно-зеленых брюках. Он распахнул небольшую квадратную заслонку в корпусе топки, и они с Джеком вместе заглянули туда.

– Это контрольная горелка.

Сине-белая шипящая струйка пламени устремлялась вверх с ровной разрушительной силой, и, подумалось Джеку, ключевое слово здесь разрушительная, а не ровная: сунь туда ладонь – и тут же запахнет паленым мясом.

Потерял контроль над собой.

(Дэнни, с тобой все хорошо?)

Топка занимала почти всю комнату и была, несомненно, самой большой и старой из всех, что Джек когда-либо видел.

– Горелка оборудована предохранителем, – сообщил Уотсон. – Там установлен маленький приборчик, который измеряет температуру. Если она упадет ниже нужного уровня, в твоей квартире заорет зуммер. Бойлер расположен по ту сторону стены. Я тебе его сейчас покажу.

Он захлопнул заслонку и повел Джека вокруг громады топки к другой двери. Металл дышал одуряющим жаром, и почему-то Джеку это зрелище напомнило огромную спящую кошку.

Потерял контроль…

(Когда он вернулся в свой кабинет и увидел там улыбающегося Дэнни в одних спортивных трусах, багровое облако ярости медленно затуманило Джеку рассудок. Впрочем, медленным это показалось только ему самому, а на самом деле все произошло менее чем за минуту. Это была иллюзия замедленности, как нам представляются замедленными некоторые наши сны. Дурные сны. За время его отсутствия каждая полка и каждый ящик в кабинете подверглись разорению. Шкафы, бюро, книжные стеллажи. Все выдвижные ящики письменного стола были выдернуты наружу. Листы его рукописи – пьесы в трех действиях, над которой он кропотливо трудился, переделывая новеллу, написанную семь лет назад, еще студентом – были беспорядочно разметаны по полу. Он как раз пил пиво, внося поправки во второй акт, когда Уэнди позвала его к телефону, и Дэнни успел разлить пиво из банки по страницам пьесы. Вероятно, чтобы посмотреть, будет ли оно пениться. Будет ли пениться, будет ли пениться – эти слова звучали у него в голове снова и снова, подобно однообразному тошнотворному аккорду на расстроенном пианино, замыкая гневную цепь в мозгу. Он решительно шагнул к своему трехлетнему тогда сыну, смотревшему на него снизу вверх с широкой улыбкой, явно получившему удовольствие от успешно проделанной в отцовском кабинете «работы». Дэнни пытался что-то ему сказать, но именно в тот момент он схватил его за руку и выгнул ее, чтобы заставить выронить «Штрих» для пишущей машинки и автоматический карандаш, которые сын все еще сжимал в кулачке. Дэнни чуть слышно вскрикнул… Нет… Нет… Говори правду. Он громко закричал. Джек плохо помнил подробности – облако злости, мерзкий звук, напомнивший ему пародии Спайка Джонса… Откуда-то доносился голос Уэнди, спрашивавшей, что случилось. Ее заглушал внутренний туман. Да и при чем здесь она? Дело касалось только их двоих. Он резко развернул Дэнни, чтобы отшлепать, и сильные мужские пальцы сдавили тощее предплечье малыша. Треск сломавшейся кости был не громким, вовсе не громким, а очень громким – ОГЛУШАЮЩИМ, но не громким. Этого звука оказалось вполне достаточно, чтобы стрелой пронзить всепоглощающий красный туман. Но вместо того чтобы принести с собой свет, звук впустил в сознание новые черные облака стыда и сожаления, страха и мук совести конвульсивно агонизирующей души. Это был чистейший звук, оставивший прошлое по одну сторону, а будущее – по другую. Такой же звук издает сломавшийся грифель карандаша или хворост, который для растопки переламываешь через колено. И полная тишина по другую сторону, похожая на дань уважения к наступившей новой жизни, которая продлится теперь до конца дней. Он видит, как от лица Дэнни отливает кровь, делая его похожим на сыр, видит глаза сына: всегда такие большие, они становятся еще крупнее, но взгляд их стекленеет. И Джеку уже представляется, как Дэнни падает без чувств на ворох пропитанных пивом листов бумаги; он слышит собственный голос – слабый, пьяный, нечленораздельный, абсурдная попытка повернуть все вспять, чтобы никакого звука, никакого громкого треска сломанной кости не было и в помине (должен же в доме быть порядок, в конце-то концов?). «Дэнни, с тобой все хорошо?» И вопль боли в ответ, а потом испуганные причитания Уэнди, когда она вошла и сразу увидела, под каким неестественным углом выгнуто предплечье сына; рука никак не могла так изломанно свисать в том мире, где живут нормальные семьи. Ее собственный крик, когда она обняла Дэнни, бормоча бессмыслицу: «О Боже о Боже милостивый о Господи твоя ручка твоя бедненькая ручка»; и Джек, стоявший рядом, растерянный и поглупевший, бессильный постичь, как что-то подобное могло произойти. Он стоял, а потом его глаза встретились с глазами жены, и он понял, что Уэнди ненавидела его. Тогда до него не дошло, что эта ненависть могла означать в обыкновенном, житейском смысле. Только позже он осознал: в тот вечер она вполне была способна уйти от него, снять номер в мотеле, а утром обратиться к адвокату по разводам или даже вызвать полицию. Но сначала он увидел лишь ненависть жены – и был глубоко потрясен, испытав полнейшее одиночество. Ощущение оказалось ужасным. Подобным смерти. Потом Уэнди бросилась к телефону, чтобы набрать номер больницы, держа кричащего мальчика на согнутой в локте руке, но Джек не пошел за ней, а остался стоять посреди хаоса своего кабинета, дыша пивными парами и думая…)

Вы потеряли контроль над собой.

Он резко провел ладонью по губам и последовал за Уотсоном в бойлерную. Там оказалось очень влажно, но лоб, живот и ноги Джека покрылись отвратительно липким потом не от сырости. Так подействовало воспоминание, настолько живое и острое, будто события ночи двухлетней давности произошли каких-то два часа назад. Словно не было никакой временно2й дистанции. Вернулись стыд, отвращение к себе, осознание собственной никчемности. В свою очередь, эти чувства всегда вызывали у Джека жгучее желание выпить, а тяга к алкоголю только глубже погружала его в черную бездну безысходного отчаяния: да будет ли в жизни хотя бы час (заметьте, не неделя и не целый день, а всего лишь час), когда его перестанет заставать врасплох стремление приложиться к бутылке?

– Бойлер, – провозгласил Уотсон. Затем вытащил из заднего кармана брюк красно-синюю бандану, беззастенчиво и смачно высморкался в нее и убрал с глаз долой, предварительно бегло взглянув, не вылезло ли на свет божий чего интересного.

Котел – длинная стальная цистерна, покрытая слоем меди и во многих местах уже залатанная, – покоился на четырех бетонных блоках. Поверх него находилось мудреное переплетение сочлененных между собой труб и патрубков, которые зигзагами уходили в высокий, сплошь покрытый густой паутиной потолок подвала. Справа от Джека из стены выходили две крупные отопительные трубы от топки.

– Вот манометр. – Уотсон постучал по прибору. – Давление измеряется в фунтах на квадратный дюйм. Но уж такие штуки ты сам должен знать. Я сейчас снизил его до сотни, и по ночам в номерах холодновато. Плевать. Почти никто не жалуется. И какого лешего? Надо быть вообще полным мудаком, чтобы притащиться сюда в сентябре. К тому же этот старичок уже давно отжил свое. На нем больше заплаток, чем на портках, которые бесплатно раздают безработным.

Бандана снова появилась на свет божий. Громкий хрюкающий звук. Быстрый взгляд. И платок исчез в кармане.

– Я и сам подцепил сучью простуду, – сообщил Уотсон. – Каждый сентябрь одна и та же песня. Я тут парюсь с этой старой хреновиной, а потом вылезаю наружу постричь траву или разровнять корт. С жары на холод – и простуда обеспечена, как говаривала моя мамаша, упокой, Господи, ее душу. Шесть лет как померла. Рак доконал. Рак – он такой. Если завелся, все, тебе кранты. Пиши завещание.

Ты вообще можешь не поднимать давление выше пятидесяти или шестидесяти. Мистер Уллман велел прогревать сегодня западное крыло, завтра – центр, а послезавтра – левое крыло. Он больной на всю голову, ты заметил? Ненавижу этого маленького недоноска! Ля-ля-ля… И так целый день. Он смахивает на комнатную собачонку, что цапнет тебя за лодыжку, а потом отбежит в сторонку и твой же ковер обоссыт. Если бы мозги делали из пороха, ему бы не удалось взорвать даже собственный шнобель. Иногда такое творит, что хочется схватиться за пистолет. Вот только жаль, его у меня нет.

Теперь глянь сюда. Подачу тепла в трубы будешь регулировать вот этими вентилями. Я их все для тебя пометил. Те, что с синими висюльками, идут в номера восточного крыла. С красными – в центр. Желтые, стало быть, обогревают западную часть. Когда станешь прогревать западное крыло, помни, что та часть отеля больше всего страдает от стужи. Когда завернет мороз, в номерах там холоднее, чем у фригидной телки в причинном месте. А потому в дни прогрева западной стороны поднимай давление до восьмидесяти. Я бы так и делал на твоем месте.

– Наверху я заметил термостаты и подумал… – начал было Джек.

Но Уотсон принялся так выразительно мотать головой, что шапка волос на его голове заходила ходуном.

– Регуляторы в номерах никуда не подключены. Их воткнули для видимости. Понимаешь, есть субчики, особенно из какой-нибудь там Калифорнии, которым никогда не бывает достаточно тепло, если в их сраных спальнях нельзя пальмы выращивать. Нет, температурой можно управлять только отсюда. Но не забывай присматривать за давлением. Видишь, как ползет вверх?

Он снова постучал пальцем по стеклу основного манометра, стрелка которого, пока Уотсон разглагольствовал, действительно успела подняться со ста фунтов на квадратный дюйм до ста двух. Внезапно у Джека по спине побежали мурашки, и он мысленно пропел: Гусь только что прошел по моей могиле. Уотсон крутанул вентиль, раздалось громкое шипение, и стрелка опустилась до отметки «девяносто один». Затем Уотсон перекрыл клапан, и шипящий звук постепенно затих.

– Да, так и норовит подняться само собой, – объяснил он. – Но доложи об этом нашему толстяку Уллману, и он притащит стопку своих бухгалтерских талмудов, чтобы потом три часа втолковывать тебе, почему не может позволить установить новый котел аж до тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Скажу тебе прямо: в один прекрасный день здесь все взлетит на воздух, и я лишь надеюсь, что наш занудливый пухлый сучонок окажется в тот момент на месте, чтобы поучаствовать в полете. Бог свидетель, хотел бы я быть таким же добреньким, как моя мамаша. Та в каждом видела только хорошее. Но я… Я злобный, что твоя гремучая змея после линьки. И тут уж ни хрена не поделаешь. Натура берет свое.

Помни, что сюда нужно спускаться два раза в день и еще вечером, прежде чем отправиться на боковую. Всегда проверяй давление. Если забудешь, оно начнет ползти и ползти вверх, и как-нибудь ты вместе со всей семейкой проснешься на треклятой луне. Но если понемногу спускать пар, все будет тип-топ.

– Каков максимальный уровень?

– Конечно, по документам котел должен выдерживать все двести пятьдесят. Но теперь он точно взорвется гораздо раньше. Ты меня силком не заставишь спуститься сюда и встать рядом с этой бочкой, если стрелка встанет даже на ста восьмидесяти.

– А разве здесь не предусмотрен аварийный клапан?

– Не-а. Котел поставили еще до того, как такие причиндалы сделали обязательными. Это теперь правительство стало во все совать свой нос, верно? ФБР письма вскрывает, ЦРУ прослушивает каждый чертов телефон… А вспомни, что сталось с Никсоном. Вот уж было жалкое зрелище.

– Как насчет водопровода и канализации?

– Да, кстати. Я как раз собирался перейти к этому. Проходи через вон ту арку.

Они попали в прямоугольное помещение длиной, казалось, не меньше мили. Уотсон дернул за веревку, и единственная лампочка на семьдесят пять ватт озарила их лучами тоскливо мерцающего света. Прямо перед ними располагалось дно шахты лифта, с покрытыми густой смазкой тросами, обвивавшимися вокруг двадцатифутовых шкивов, и забитым смазкой электромотором. Повсюду лежали старые газеты: в кипах, в связках, в коробках. Также имелись ящики, помеченные надписями типа «Учетные книги», «Счета», «Квитанции», сопровождавшимися призывом «НЕ ВЫБРАСЫВАТЬ!». Пахло старой бумагой и плесенью. Некоторые картонки начали разваливаться, и из них по полу разлетелись пожелтевшие ломкие листки, которым на вид было не менее двух десятков лет. Джек с интересом осматривался по сторонам. Вся история «Оверлука» могла находиться прямо здесь, погребенная в этой постепенно гниющей картонной таре.

– С этим лифтом сам черт не управится, – заметил Уотсон, указывая пальцем в сторону шахты. – Мне доподлинно известно, что Уллман за наш счет кормит шикарными ужинами старшего инспектора штата по лифтовому оборудованию, лишь бы не допустить ремонтников к этой развалюхе. А вот тебе и наша центральная сантехническая зона.

Прямо перед ними пять широченных труб, каждая в плотной изоляционной обмотке, прихваченной крепкими стальными обручами, уходили куда-то в тень под потолок, где и терялись из виду.

Уотсон кивнул на затянутую паутиной полку рядом со шкафом для инструментов. Помимо грязных тряпок, на ней лежала папка-скоросшиватель с множеством хаотично засунутых туда листков бумаги.

– Здесь все чертежи по сантехнике, что у нас есть, – сказал он. – Не думаю, что у тебя будут проблемы с протечками. Такого еще ни разу не приключалось. Но некоторые трубы иногда замерзают. Есть один верный способ избежать этой напасти – открывать ненадолго краны по вечерам, но только в этом Богом проклятом отеле их больше четырех сотен. Представляешь, как разорется наш пузырь-начальник, когда увидит счета за воду? Его в Денвере слышно будет, скажешь, нет?

– Напротив, мне это представляется на редкость точным аналитическим умозаключением.

Уотсон вскинул на Джека восхищенный взгляд.

– Вот, сразу видно, что ты из образованных. Говоришь, как пишешь. Я таких ребят сильно уважаю, если только они не голубые. А в колледжах пидоров пруд пруди. Знаешь, кто подбил студентов бунтовать несколько лет назад? Они самые. Гоммосексулы. Верно тебе говорю. Их вконец достали, вот они и взбесились. Пожелали, видите ли, выйти из тени – так это у них называлось. И куда только катится этот мир, скажи на милость? Ну да ладно. Так вот, если труба замерзнет, то скорее всего прямо здесь, у основания. Подвал же не отапливается, сечешь? Случись такое, пользуйся этим. – Он дотянулся до сломанного оранжевого ящика и достал паяльную лампу. – Снимаешь изоляцию, нащупываешь ледяную пробку и прогреваешь. Понятно?

– Да. Но что, если труба все-таки замерзнет где-то выше?

– Ничего подобного не случится, если ты будешь справляться с работой и вовремя протапливать помещения. А до других труб тебе все равно не добраться. Даже не заморачивайся. Как я сказал, проблем быть не должно. Но вообще-то подвал я не люблю. Жутковатое место. Рай для пауков. Мне здесь одному порой становится не по себе.

– Уллман рассказывал, что в первую же зиму смотритель убил свою семью, а потом и себя.

– Да, этот тип Грейди. Он был непутевый. Я это понял, как только впервые увидел его. Вечно скалился, как пес, отлизавший себе яйца. Тогда здесь все только начиналось, и этот толстый пердун Уллман готов был нанять даже Бостонского Душителя^[4], если бы тот согласился пахать за гроши. Их потом нашел рейнджер из национального парка. Телефон не работал. Все трупы лежали на четвертом этаже в западном крыле, насквозь промерзшие. Девочек жаль было до слез. Восемь и шесть лет всего-то. Хорошенькие, как две куколки. Устроил здесь Грейди кровавую баню! Уллман как раз на то время перебрался во Флориду заправлять другим модным отелем. Он тогда по-быстрому долетел до Денвера, а в Сайдуайндере ему пришлось найти санную упряжку. Дороги-то замело. Уллман в санях, представляешь картину? Он потом из кожи вон вылез, чтобы история не попала в большие газеты. И врать не буду, с этим он справился на все сто. Несколько строк напечатала «Денвер пост», да еще вшивый листок, что выходит в Эстес-Парке, тиснул этот… как его? Некронолог, что ли. Вот и все. Отлично, если учесть дурную славу отеля. А я так и ждал, что какой-нибудь репортеришка начнет копать и свалит дело Грейди в кучу с другими скандалами.

– Какими скандалами?

Уотсон передернул плечами.

– Ни в одном крупном отеле не обходится без скандалов, – сказал он. – Как и без привидений. Спросишь почему? Да потому, черт возьми, что через них проходят такие толпы людей. Кто-то непременно отдаст Богу душу прямо в номере. От сердца там или от удара – от чего угодно. Отели битком набиты суевериями. Где-то не бывает тринадцатого этажа, почти нигде нет тринадцатого номера, зеркал не вешают с обратной стороны входной двери. И все в таком роде. Да что за примерами далеко ходить? У нас самих в прошлом июле одна дамочка копыта отбросила. Уллману это тоже пришлось замять, и можешь не сомневаться, он справился. Вот за что ему платят двадцать две штуки баксов в сезон, и, хотя я недолюбливаю этого хлыща, он свои деньги отрабатывает по полной. Это как если бы люди специально приезжали сюда, чтобы проблеваться, а потом нанимали парня вроде Уллмана прибрать за собой. И вот появляется эдакая мадам. Ей на вид не меньше шестидесяти, ей-богу! Моего возраста. А волосы выкрашены в красный цвет, как фонарь при борделе. Сиськи отвисают до пупа, потому что она, видите ли, не желает носить лифчик, а все ноги в варикозненных венах и похожи на две дорожные карты, хотя золотом и разными камушками она была увешана, как твоя рождественская елка. С собой она привезла парнишку лет, должно быть, семнадцати. Космы вот по сих, до самой задницы, а между ног он словно напихал мятых комиксов. Они провели здесь неделю или даже дней десять, не помню точно, но каждый вечер повторялось одно и то же. С пяти до семи они торчали в «Колорадо-холле». Причем она глотала «сингапурские слинги» с такой скоростью, словно их к завтрему грозились запретить, а он выпивал всего-то бутылочку пивка, растягивая удовольствие. Она сыпала шутками, говорила что-то там смешное, и парень лыбился, как шимпанзе, растягивал рот, будто она за привязанные тесемки дергала. Но только уже через несколько дней стало заметно, что ему все труднее и труднее заставлять себя смеяться, а уж как ему удавалось поднимать свою штуковину в постели с ней, так и вовсе одному Богу известно. После бара они, значит, отправлялись в ресторан ужинать. Она к тому времени так набиралась, что еле ноги волочила. А мальчишка, стоило ей морду отвернуть, щипал за задницы официанток и кокетничал с ними напропалую. Черт, мы даже стали заключать пари, как долго он продержится!

Уотсон пожал плечами.

– Однажды вечером, ближе к десяти, он спустился вниз и заявил, что у его «жены» случилось «легкое недомогание» (а это означало, что она попросту отрубилась, как бывало почти всегда) и ему необходимо срочно купить ей особое снадобье для желудка. Затем он сел в тот самый двухместный спортивный «порш», на котором они к нам приехали, и исчез в неизвестном направлении. На следующее утро внизу появляется она и пытается разыгрывать спектакль, но только лицо ее с каждым часом все сильнее бледнеет. Тогда мистер Уллман дипломатично так спрашивает: мол, не желает ли она, чтобы поставили в известность копов? На всякий случай. Ежели он вдруг попал в аварию или еще что стряслось. Так она набросилась на него, как разъяренная кошка. Нет-нет! Не надо. Никакой полиции. Он – прекрасный водитель. Она совершенно спокойна и ждет его к ужину. Однако в тот день она засела в баре «Колорадо-холла» уже с трех часов, а ужинать не стала вовсе. В половине одиннадцатого поднялась к себе в номер, и больше живой ее уже никто не видел.

– Как это вышло?

– Окружной судебный медик установил, что она приняла почти тридцать таблеток снотворного в придачу к огромной дозе бухла. На следующий день приехал ее муж, какой-то супер-пупер-законник из Нью-Йорка. И устроил нашему приятелю Уллману нервотрепку по высшему разряду. «Я вас засужу за то, я подам на вас в суд за это, а когда я закончу, вы так обделаетесь, что во всем Колорадо не найдете пары чистых подштанников». Но только Уллман, мать его, тоже не так-то прост. Быстро сумел привести его в чувство и успокоить. Думаю, он спросил у этого прохвоста: «Как вам понравится, если грязное белье вашей женушки начнут полоскать во всех нью-йоркских газетах?» Заголовки типа «Супруга известного Как-Вас-Там-Величать покончила с собой, наглотавшись таблеток». И рассказ о том, как она играла в популярную игру «Найди мою колбаску» с юнцом, который ей во внуки годился.