– А вот и пирог, – сказала тетя Клорьянта, разгибая спину и поворачиваясь ко мне передом. Сняв испачканный зеленый фартук, с заплаткой на правом боку, тетя взяла нож в руки и стала нарезать его на ровные квадраты.
– Как успехи в школе? – поинтересовалась тетя, придав своему лицу явно заинтересованный вид.
Я невольно подняла брови и начала вспоминать последнюю учебную неделю.
– Вчера получила четверку по геометрии.
Тетя сделал ртом букву «о» и переспросила:
– Четверку?
Затем продолжила:
– Ведь ты хорошистка, или, даже отличница? Почему четверку? Мама с папой знают?
– Они сегодня уехали отдыхать, – ответила я.
Тетя повернула голову в мою сторону.
– Вот те на! И надолго?
– Сказали, что приедут восьмого числа.
Повисло молчание. Слышен был только звук ломающейся корочки торта и стук настенных часов.
– Получается, что на две недели? – нарушила тишину тетя.
Я молча кивнула.
– Налей молока в чашку и ешь торт, – сказала тетя и быстро удалилась из кухни.
Глубоко вздохнув и выпустив воздух через зубы, я взяла с полки самую красивую кружку – мою любимую – белую с черным котом. Достала из холодильника кувшин и до каемки налила молока. Торт оказался неистово горяч, из-за чего я чуть не раскрошила его и еле успела подставить тарелку. «Пронесло», – промелькнуло в моей голове.
На второй кусок торта в дом постучались. Было слышно три отрывистых и громких удара. Тети по-прежнему не было. Допив молоко и слизав крошки с каемки чашки, я направилась в гостиную. Полы были на удивление холодные – не как обычно. Сев на большой диван цвета лягушки, я взяла рядом стоявшую книгу и осторожно раскрыла ее. «Лютик азиатский, – читала я про себя. – Травянистое садовое растение рода лютиковых». Перевернув страницу, я продолжила: «Красильная шелковица. Цветки мелкие, засухоустойчива, растет быстро». На третей странице меня встретил еще более чудный гербарий, но, услышав тетин голос, я закрыла книгу и вернулась на кухню.
Тетя быстро прошла мимо меня, взяла в руки нож и распорола им большой конверт. Достала из него желтый лист и какой-то кулечек.
– Наконец-то пришел мой заказ, – обмолвилась тетя. – Семена тладианта.
Заметив мое непонимающее лицо, она добавила:
– Вырастут красные огурцы.
Я пощурилась и состроила кислую мину. Перебросившись еще парой слов, я поблагодарила тетю, мы с ней крепко обнялись, так что кости затрещали, закинула банку за плечо и пошла домой. Уже вечерело, поэтому я ускорила шаг и уже через десять минут была дома. Бабушка, как я и ожидала, накинулась на банку с гостинцами и разделила варенье на две части. Первую часть унесла в погреб, а вторую поставила на стол и позвала дедушку на чай, привычно крикнув:
– Варенье на столе!
Потом взяла паузу и снова крикнула:
– Чай стынет!
Хотя никакого чая еще не было, с дальнего конца комнаты послышался шум газеты и на пороге появился дедушка Пихус. Варенье и правда оказалось вкусным. Я намазала его на кусочек батона и откусила половину.
– Смотри, не лопни, – посмеялся дедушка. – Мне тебя потом по частям собирать придется.
Наступил второй выходной день – воскресенье. Субботняя радость осталась позади, у меня был всего один праздничный день до начала новой учебной недели, поэтому, отметив на часах двенадцать утра, я не могла встать с постели – хотелось растянуть сон до бесконечности, поселиться в нем, может, на всю свою жизнь, или же остаться в нем до момента полного разочарования, чтобы контраст между явью и потусторонним миром не казался таким многообещающим.
Мне опять приснилось пианино. Жуткая его форма. Особенно страшно мне становилось, когда я просыпалась в полной тьме и не могла различить форму настоящего пианино, его цвет, рисунок на боковых стенках, а педальные лапки я и вовсе не видела – темнота поглощала их. Вскочила бы я утром, все было бы гораздо лучше. Дело в том, что мое пианино нельзя назвать страшным или мерзким. Оно выкрашено в приятный желтый цвет, по форме напоминает типичный шкаф с одеждой, а бабочки на стенках и крышке придают ему легкость. Если открывать крышку очень медленно, то создается впечатление, будто ее поднимают крылатые красавицы. Я бы никогда не подумала, что такой инструмент может как-то напугать или навести панику, загнать тебя в угол и заставить дрожать.
Поднявшись с постели и заправив одеяло, я подошла ко столу и подняла с него рисунок. Кто сразу посмотрит, и не подумает, что здесь изображено пианино. Скорее, на рисунке зиял огромный черный квадрат с пятью ногами и тремя ручищами. Вместо лапок у черного пианино были острые струны, которые переплетались между собой и издавали неприятные звуки. Крышка была всегда открыта, а вместо клавиш торчали человеческие пальцы. Чтобы хоть как-то успокоиться, я, после первой же ночи, сделала набросок этого пианино. Сейчас у меня в руках была последняя версия. Кажется, это был уже пятый рисунок. Недавно я добавила к нему деталь – маленького человечка. Он был пришит к ноге пианино. Я заметила его, когда в поисках безопасного места споткнулась и упала лицом в траву, обернулась и уставилась на чьи-то ботинки. Лица я не различила, потому что этот кто-то сразу отвернулся и начал кашлять, будто чем-то болел.
Положив рисунок на стол, я подошла к окну и забегала глазами по привычным крышам домов, по дорогам и тропинкам, по деревьям, по машинам, и наткнулась на стайку голубей в луже. Их было шесть или семь штук – было сложно сосчитать. Они прыгали и размахивали крыльями – сбивали мой счет. «Значит, ночью и правда был дождь», – пронеслось у меня в голове. Тот голубь, что не шевелился и смотрел вдаль, осторожно шевеля крылышком, спрятал у себя под перьями желтый лист. «Забился он туда, что ли?» – подумала я. Птицы плескались и громко ворковали. Звуков я не слышала, но через бинокль явно было видно, как вибрируют их шеи.
Ближе к одиннадцати я приняла душ, смыв с себя вчерашние хлопоты, высушила волосы, надела новую рубашку, сменила белье. На кухне, как обычно, стояла тишина. Дедушка с бабушкой просыпались поздно, бывало, даже, весь день спят, тихо похрапывая. На завтрак я съела половинку апельсина, замешала кукурузные хлопья в молоке и выпила чаю. Почистив зубы и подровняв брови, я отправилась к Монойке.
Жила Монойка совсем рядом. Если бы не дурацкий соседский дом, я могла бы запросто наблюдать за ее окном через свой бинокль. Я никогда и никому не рассказывала про слежки. Да и необходимости, наверное, не было.
Бинокль мне достался от деда. Это была суровая, военная штука. О себе дедушка никогда не рассказывал, видимо, не хотел вспоминать тяжелые времена. Единственное, что осталось у него после тех времен – этот тяжеленный большой бинокль. Раньше он лежал далеко на полке, на кухне. Никого не спросив, я перенесла его к себе в комнату. Так до сих пор никто и словом не обмолвился. Дедушка, когда бывал в моей комнате, краем глаза все же подмечал свой трофей, но на том дело и заканчивалось. Следила я за людьми, кошками и собаками. Иногда и за птицами, но они, обычно, на местах не задерживались, поэтому я была к ним равнодушна. «Лети, раз хочешь», – провожала я их. Порой мне казалось, что люди видят меня, замечают и злятся, а это, несмотря на то, что живу я в неприметном доме и выглядываю через щелочку в плотной занавеске.
Но давайте вернемся к моей подруге. Я ведь к ней сейчас иду. Вернее, уже пришла.
– Никак спешила? – проговорила Монойка, закрывая за мной дверь.
Меня встретило ведро со свисающей тряпкой, губка с пеной и лужа воды. Нужно было срочно переместится на чистое и сухое место, поэтому, я быстро сняла «Тамарисы» и поскакала к дивану. Плюхнулась на него и обняла подушку. Закрыв глаза, вдохнула ее запах и придвинулась ближе к стене. Уперлась спиной и выпрямила ноги. «Все, теперь я никому не мешаю, мне хорошо», – успокоила я себя.
Монойка ретировалась в ванную комнату, и я услышала шуршащие звуки губки. В воздухе витал легкий химический запах.
– Скоро закончу и будем чай пить! – кричала Монойка. Голос ее становился грубым и не таким ласковым, когда она его повышала. – Мне еще минут десять, никак не больше.
Монолог завершился. Монойка продолжила плескать воду и отжимать тряпки. Сама не люблю, когда мне мешают или же чуть подгоняют, напоминают о том, что я делаю что-либо долго или попросту копошусь. Я пошла в папу. Мама, например, совсем другая. «И как они вместе уживаются – ума не приложу», – часто такое я думала про себя. Мои родители не планировали второго ребенка, по крайней мере, разговоров я таких не слышала. Иногда мне кажется, что мама нарочно повышает голос и давит на папу, притягивая ко всему происходящему и меня. «Стены у нас не картонные ведь», – с такими мыслями я забиралась под одеяло и напевала про себя самые разные песни. Мне бы не хватило выдержи быть с ней – с моей мамой. За это я и уважала своего отца. Несмотря на всю мягкость, он находил пути и умудрялся совладать с горячим характером мамы.
Пятая минута прошла. Я широко зевнула и непроизвольно заморгала глазами. Поправила юбку и убрала с правого плеча ново прилетевшие белые пылинки. Мне ужасно хотелось выговориться. Для этого я вновь пришла к Монойке. Мама была не против. Она тоже помогает мне выбираться из подавленного состояния, всячески поддерживает меня, где обнимет и погладит, но, в конечном счете, отпускает меня к подруге. На десятую минуту исчез шум воды и комнату заполонило тишиной. Остался легкий стук настенных часов, мое дыхание и легкий хруст холодильника с кухни.
В комнату зашла Монойка и села рядом со мной. По ее движениям и взгляду я сразу поняла: она устала. Волосы ее были зафиксированы резинкой. Уши не проколоты, на шее крестик. «Все такой же белый лист», – подумала я про себя. Наклонившись, я стянула ее резинку и распустила волосы. Мне так нравилось больше. Природный цвет ее волос – русый. Иногда я жалела, что у меня не такие волосы. Рыжий меня сильно выделял среди остальных девчонок. На всю школу в сто пятьдесят человек я была одна такая. Меня так и окликали, через весь коридор: «Рыжая!». «Стой, рыжик!». «Привет, рыжуля!». На нервной почве я приходила к Монойке и рыдала, роняя капли на ее плечи. Помню тот день, когда она перекрасилась в рыжий. «Теперь мы похожи», – говорила она. Походив так пару дней, я помогла ей смыть краску особым раствором – рыжий цвет ей был не к лицу. Меня тогда посещали странные ощущения, когда я видела, как вода цвета моих волос стекала в ванну.
Рассказать о Монойке – все равно что сыграть «Собачий вальс» Фредерика Шопена. Получится совершенно незамысловатая и короткая история о становлении ныне двадцати трех летней девушки, центр внимания для которой – магазины одежды, салоны красоты и рисование маслом. К моему вечному негодованию, работы свои Монойка хранила в толстенной папке цвета полевого василька. Стены ее квартиры раньше были совершенно голыми, словно внутренние стенки картонной коробки. Еще год назад мы покрасили ее «коробку» большими малярными кистями. Красок были несколько: большая банка бледно-желтого, маленькая белого цвета и остатки молочно-персикового. На этикетках так и значилось: «Молочно-персиковый». «Белый». «Бледно-желтый». Кухня и комната облачились в бледно-желтый, коридор и прихожая стали белыми, а молочно-персиковый остался для ванной комнаты.
– Помолчим? – на выдохе прошептала Монойка.
– Я не против, – отозвалась я.
Она придвинулась ко мне, осторожно перекинув ноги через мои бедра, обняла и прислонила голову к моей шее. Мои подозрения о том, что нам хорошо вдвоем, в полной тишине, в молчании и при плотно закрытых глазах давно спали. Я была с Монойкой правдивой версией себя. Она чувствовала меня, ощущала изменения на кончиках своих пальцев, которыми неспешно «пробегалась» по моим щекам и открытому лбу. Представить не могла, что однажды встречу такого человека. Все началось так неловко, но в то же время воспоминания о нашем знакомстве неловкость во мне вовсе не вызывали, а напротив, выворачивали ее и показывали, насколько разными могут быть взгляды на жизнь. Все было так:
С мамой я запланировала посетить магазин одежды – подобрать новую пару брюк для школы. Мои были вовсе коротки. «Ритуал» покупок на сей раз выдался успешным. Упаковав новую пару классических коричневых брюк, мы поблагодарили кассира и направились домой. Спустившись по лестнице, на первый этаж, зашли в кафе и взяли по пирогу с кремом, да два стаканчика латте. Разговор с мамой шел на тему учебы и долгов, поэтому насладиться кофейным молоком не получилось. Я вертела головой из стороны в сторону, чтобы отвлечься, как вдруг увидала, вдалеке, кричащую вывеску: «Скидки до 70-ти процентов». Уговорив маму сходить в магазин с такой акцией, я набрала себе добрую половину того, чем забиты мои шкафы в комнате. Новый свитер с вышитым цветком на груди, рубашку с разноцветными пуговицами, пару носков однотонного серого цвета, простой, но удобный лифчик, а также ветровку с иероглифами на спине – мне она безумно понравилась. Взяв все вещи в охапку, я кое как дошла до примерочной и переложила все в корзину. Ожидала я долго – все кабинки были заняты. Мне показалось даже, что времени прошло столько, что я бы успела примерить все вещи во всем мире. Напялила бы на себя десять шапок, пять курток, сняла и надела двадцать пар босоножек, застегнула 49 пуговиц на семи рубашках. «Больше не могу, – подумала я про себя. – Мама извелась уже, другого и быть не может». Взяв в руки корзину, я пошла вперед по коридору и на восьмой шаг наткнулась на не зашторенную кабинку. Встала перед ней как вкопанная и не могла поверить своим глазам: на полу сидела девушка и тихо плакала. На ней был длинный шерстяной свитер, на руке висела резинка для волос, а по щекам стекали крупные слезы. Никогда таких крупных слез я не видала.
– Я вас не потревожу? – робко спросила я.
Девушка резко обернулась, уставилась на меня и тыльной стороной кисти вытерла слезы. По ее взгляду я поняла, что нарочно оставлять кабинку не зашторенной она не хотела. Предвидев, что ко мне может подойти еще какой зевака, затем начнется суматоха и девушке станет совсем неловко, я спонтанно зашла в кабинку и задвинула за собой штору. Тупо уставившись в глаза плачущей девушки, я присела на корточки и поставила корзину с одеждой рядом с собой. Во мне метались разные мысли, как мечутся пойманные сверчки в банке. Одна с грохотом разбивалась о стенку, вторая пикировала и громко разбивалась об дно, и только центральная, замерев на месте, вела себя так, будто знала, что скоро крышка откроется.
– Почему ты плачешь? – прошептала я.
Девушка глубоко вздохнула и отрывисто начала выдыхать. Она прикусила губу и принялась рассматривать свои ногти. Ухоженные, без маникюра, коротко постриженные. На левом мизинце маленькая родинка. Пальцы без выделенных костяшек, в силу общей формы девушки. Не сказать, что толстая, а просто несколько иных форм, чем я. Моя мама сказала бы: «девушка в теле». Вдруг, неожиданно, девушка всхлипнула:
– Толстая я! Набрала кучу вещей и ничего не подошло!
Я сразу ответила:
– Вовсе ты не толстая.
Девушка улыбнулась и посмотрела на мою корзину. Потом спросила:
– Никак куртку с иероглифами присмотрела?
Я прыснула:
– Да.
Молчание.
– Ты ее тоже взять хотела?
Девушка махнула рукой и скривила губы.
– Она мне мала.
Затем посмотрела мне в глаза и предложила:
– Примерь ее ты. Я не помешаю тебе?
Это было чудесное знакомство. Теперь вернемся обратно – в квартиру моей подруги.
В обнимку с Монойкой мы просидели долго. У меня затекли ноги, зачесалось правое ухо, и я лениво протянула голосом:
– Давай встанем?
Послышалось:
«Угу»
Согрев воду, мы сделали по чашке чая, накрошили в блюдце халву и сели за кухонный стол. Звук хрустящего холодильника усилился, комнатные часы отошли на задний план. Сменился вид из окна – облака обгоняли друг друга и прятались за кирпичными трубами разноцветных домов. Печной дым неохотно покидал свои квартиры и сливался с серыми тучами.
– Снилось тебе что-нибудь? – спросила меня Монойка.
Тщетно пытаясь счистить прилипшую халву к зубам, я начала рассказывать своей подруге о моем новом сне, где, как и обычно, оказывалось страшное пианино. Сон был следующим:
На темной брусчатке, местами треснувшей и лишившейся нескольких камней, стоял обыкновенный стол размером ровно под два человека. По обе стороны стола – по стулу. Никакой обивки, скатерть отсутствовала, а по центру стола, вызывающе и интригующе стоял телефон. На диске телефона виднелись литеры. Под диском – цифры от одного до нуля. Телефон родом из первой половины XX века. Трубка мирно лежала на металлических рожках, вокруг была тишина.
Следующий кадр, или, даже, ракурс моего сновидения, рассказывает о том месте, где происходят ирреалистичные события. Я сажусь за стол и жду звонка. Пока трубка молчит, мне дано время для воображения того, что может соответствовать ожиданию очень важного звонка в моей жизни. Если размышлять философски, в отрыве от моей личности, важность этого звонка относится ко всему человечеству. Она не уходит за рамки нашей планеты.
Самая подходящая аналогия места, где я нахожусь – скорлупа арахиса. Ее нарочито небрежно разломили пополам и отправили в космос. Усыпали нижнюю ее половину землей, положили холодную брусчатку, установили стол с телефоном.
Глядя из скорлупы вдаль, в ожидании звонка, я одновременно ощущала страх, волнение, видоизмененную радость и какой-то частью себя начинала понимать, что это всего лишь сон. Очень реалистичный сон, несмотря на то, что находилась я в открытом пространстве, сидела за ветхим столом в скорлупе гигантского арахиса.
Зазвонил телефон. Я подняла трубку и вслушалась. Тишина. Мой мозг начал производить бессмысленные процессы. Он замыкался и вновь собирал информацию, анализировал и доходил до точки кипения. Опустив глаза вниз, я смотрела на потайной люк под столом с телефоном.
Потом услышала звук пианино. Положила трубку и встала на край скорлупы. Звук усилился и дал о себе знать только тогда, когда я смотрела вниз – в бездонную космическую черную пропасть. Мне стало ужасно холодно и я упала вниз.
– Никак сильно ушиблась? – спрашивает меня Монойка.
Я кивнула и поставила чашку на блюдце. Остался последний кусочек халвы. Во рту ощущался приятный сладкий вкус орехов и меда.
– Сама не знаю, как упала, – ответила. – Может, из-за того, что рука затекла. Повернулась и рухнула на пол. Надо было в другую сторону поворачиваться. Глядишь, и не пришлось бы падать в пропасть, а там и звонок повториться мог.
Мы тихонько хохотали, выгоняя из легких характерные звуки. Обхватив кисть подруги с двух сторон, я гладила ее по пальцам, скользя подушечками по ногтям. У меня заурчало в животе, и мы подогрели в небольшой кастрюле вчерашний куриный суп. Поев, я вымыла посуду, выключила на кухне свет и прошла в комнату. Монойка спустила с полки настольный светильник, потеснила стопку книг и зеркало с заколками для волос, сняла домашние брюки и, свернувшись калачиком, легла на кровать. Со стороны казалось, будто во всем городе погасли огни, отключилось электричество и остался единственный источник света – лампа на столе моей лучшей подруги.
– Завтра на учебу? – риторически спросила она.
Сев на пол и спиной прислонившись к кровати, я смотрела на тусклый свет лампы. Пыталась сдержать слезы.
– Да, – выдавила я из себя.
Монойка молчала. Там, внутри головы, словно загнанные мотыльки в банку, с ужасающей скоростью пролетали слова, события, конфликты, поджидающие меня в школьных стенах моей жизни.
– И еще это дурацкое пианино!
У меня хлынули слезы, и я совершенно неразборчиво начала винить свою жизнь в бесконечных бедах. Монойка, безупречно подбирая слова, касаясь меня именно там, где нужно, растворилась во мне и не покидала меня до состояния полной отрешённости от проблем. Я поднималась все выше и выше, наступила полная тишина и в комнате потух свет. Исчезла одинокая лампа, мотыльки вылетели из банки, плавно открылась крышка пианино и зазвучал убаюкивающий ноктюрн Фридерика Шопена. Побыв с Монойкой еще немного, я отправилась домой.
На часах было семь вечера. Отряхнув ноги перед уличной дверью, я нажала на черную круглую кнопку и продолжила притоптывать ногами – избавлялась от последних песчинок. Через пару минут в окне показался дедушка и снова исчез. Открылась дверь, я прошла в коридор и сняла туфли. Дедушка тяжело вздохнул, почесал за ухом и, встряхнув газетой, отправился на кухню. Вымыв руки и сменив носки, я присоединилась к чтению дедушкиной газеты. «Так тихо», – подумала я.
– Почему дома так тихо, дедушка?
Дед снова тяжело вздохнул, опять встряхнул газетой и перевернул страницу. На развороте был анекдот, очередная бесполезная новость и народный рецепт по лечению головной боли. Прочитав анекдот, я сдержанно посмеялась, подняв на секунду плечи, потерла губы и перешла к новости.
– Бабушке твоей снова не здоровится, – вдруг ответил дедушка.
Я покосила глаза на дедушку и уловила его неподвижный взгляд. Если бы он читал газету, то глаза бы его двигались. Он же просто уставился в одну точка и медленно, тяжело моргал.
– Ты голодна? – поинтересовался дед.
– Поела у подруги.
– Снова долго у нее сидела?
– Помогала ей с покраской стен, – соврала я.
Нахмурив брови, я подумала: «почему я опять вру?». Мне стало не по себе, и я сменила тему:
– Пойду проверю, все ли готово к учебе.
Дедушка кивнул. Перевернул страницу и поднял взгляд в левый верхний угол газеты.
Налив стакан молока, я отправилась в свою комнату. На понедельник нам поставили биологию, химию, немецкий язык и половое воспитание. «Опять будут про дурацкие роды рассказывать», – сказала я про себя и захлопнула дневник. Отбросила его на кровать, уставилась на пенал и вернулась за дневником обратно. Проверила, все ли готово на завтра, снова закрыла дневник, подточила карандаши, положила в пенал новый ластик и убрала все в рюкзак. Сделав глоток молока, я открыла учебник по биологии, нашла тридцать пятый параграф и перечитала первую его часть. Вновь не разобравшись с работой сердца, где миокард сокращается, желудочек толкает, а аорта переносит, я переключилась на химию и углубилась в формулу с Авогадро и молями. По правде сказать, здесь я чувствовала себя комфортнее. Биология – не для меня. Что и говорить, лучшая ученица по химии! Учитель и правда говорил такое, чуть ли не каждый урок.
Утро следующего дня, а точнее мое пробуждение, началось вовсе не в моей постели, мягкой и сохраняющей тепло. Быстро разомкнув сонные глаза, я подняла голову и больно ударилась о деревянную балку. «Ау!» – вскрикнула я. Не услышав своего голоса, я машинально протянула руки вверх, уперлась ими в низкий потолок и начала подниматься, что сил есть. Доски, словно тяжелые сонные медведи неохотно поддались мне, и я пролезла в щель между ними. Повсюду слышался скрип педалей, сверху просачивался яркий свет, вращались гигантские колки. Проползая под струнами и закрывая уши руками, я двигалась в сторону крышки ужасного пианино. Краем глаза я приметила небольшой потолочный люк. Упершись спиной о боковую стенку, я начала стучать ногами по крышке и на двадцатый удар из-под рамы послышалось: «Где наша госпожа?». Я продолжила стучать по крышке. С каждым ударом крышка все больше наливалась злостью и не хотела меня выпускать. Снова послышалось: «Я устал здесь сидеть! Меня тоже нужно выпустить!». Приложившись обеими ногами к крышке, я крикнула: «Мама!».
Проснулась я вся в поту. В комнате никого кроме меня не было. На часах ровно семь часов. Будильник должен прозвенеть через тридцать минут. Откинув одеяло, я немного приподнялась, перевернула подушку и вернулась в прежнее положение. Пролежав так пять минут, протянула руку ко столу и взяла стакан с молоком. Смочив горло, я поднялась, отжала кнопку будильника, надела отглаженную рубашку и, осторожно закрыв двери, отправилась в ванную комнату.
На биологии нас поджидала проверочная работа. Естественно, об этом никто не знал. Наш биолог вечно устраивал внезапные проверки, а в другое время мог запросто начать урок с новой темы. Недовольные ученицы, в том числе и я, тихо перешептывались: «Блин, а я готовилась». «И что, можно было не учить?». «Может, он в конце урока нас спросит?». Раздав всем по листу в клетку, он составил ряд вопросов и выписал их на доске. Потом отчеканил на весь класс: «Через 15 минут соберу ответы!». Уставился в свой рабочий дневник, сделал пару записей, поднял голову и добавил: «Вопросов не много. Кто учил, тот должен справиться и за 10 минут». Только Коптис не справился с работой. Наглый, вредный, злющий парнишка. Рядом сидящие ученики хоть делали вид, что что-то пишут, думают. Он же, как обычно, поймал бедную муху и гонял ее по всему столу, словно пастух непослушную овцу.
На химии включили фильм. В нем не было формул, реакций и расщепления веществ. На экране мелькали сводки, показывали фабрики и цистерны с креозотом. Из кабинета в кабинет, в белых халатах, ходили разные люди. «Ну и скукотища», – бурчала я про себя. В середине урока фильм поставили на паузу, и я отлучилась в уборную. Когда вернулась за стол, под пеналом увидала записку. Осторожно развернув, прочла: «Сегодня у меня? В пять часов?». Я повернулась и показала Кауфе мизинец. В ответ увидала ее тонкий язык, да недовольную физиономию.