Когда я только переехал на Светлогорский проезд, я думал, что сейчас мы все заживём как одна семья, что мама будет любить меня, словно мы всегда были вместе, а Игорь… нет, я не думал, что он будет любить меня, как родного сына. Но я надеялся, что он примет меня как своего. Но я видел, что в их счастливой семье я словно бы несколько лишний. Как-то я спросил у мамы, зачем она забрала меня, если я мог жить у бабушки.
– Потому что у бабушки ты бы совсем распустился, и неизвестно, к чему бы это привело, – отрезала мама.
– Но ведь я же для вас чужой, – заметил я.
– Ты не чужой. Просто из-за тебя Игорь всё время немного нервничает.
– Но что я такого сделал?
– Это не ты, а твой дядя. Если бы Гриша, которого ты так любишь, не был бы таким заносчивым, мы жили бы намного дружнее.
– А что сделал дядя Гриша? – удивился я.
– Когда Игорь сделал мне предложение, я сказала, что выйду за него, если он примет тебя и мы будем жить вместе. Он согласился и сказал, что без колебаний усыновит тебя, даст тебе свою фамилию и своё отчество, что ты научишься называть его папой и мы будем настоящей семьёй.
– Он мне такого не предлагал, – заметил я.
– Потому что твой дядя отказался, – произнесла мама. – Он сказал, что этого не будет никогда. И отказался снимать с себя опеку.
– Почему?
– Тебе дословно привести его слова? – в глазах мамы появился блеск, который вызвал у меня тревогу. – Он сказал: «Это сын моего брата. Он мой племянник. Он Василий Андреевич Скуратов. И он не будет носить другой фамилии и другого отчества. Никогда этого не будет».
– Да, странно.
– И при всём этом где он сам? Он постоянно где-то пропадает, что-то снимает. Как часто ты с ним видишься?
Я растерялся и не сразу ответил, но мама продолжила сама:
– Да и чему он может тебя научить? Глупым понтам, да и только.
Мне нечего было ответить, но я понимал, что, если бы дядя тогда не стал упорствовать, моя жизнь на Светлогорском проезде сложилась бы по-другому. Но всё-таки, оглядываясь назад, я могу сказать, что фамилия Скуратов куда благозвучнее, чем Ефимов.
Почти всё свободное время я проводил, запершись в своей комнате. Часто я ходил гулять, но район наш, хоть и был зелёным, едва ли мог бы называться красивым. К тому же друзей, настоящих друзей, на Светлогорском проезде у меня не было. А дома я мог читать, оторвавшись от окружающей меня нелюбезной действительности, погружаясь в сказочный мир, который открывали мне Роберт Льюис Стивенсон, Уолтер Скотт и Чарльз Диккенс, либо играть на компьютере.
То, что я закрывал комнату на ключ, ужасно бесило Игоря. Поэтому он запрещал мне запирать двери.
Своё детство он провёл в двухкомнатной квартире в хрущёвке, где одна комната была родительской, а другую – проходную – Игорь делил со старшим братом. Поэтому наличие у меня собственной комнаты отчим считал нечеловеческим благом. По его мнению, мне следовало благодарить судьбу за то, что мне выделили отдельную комнату. Возможность запирать комнату казалась Игорю прерогативой взрослых.
– Будет тебе лет двадцать пять, тогда и будешь запираться, – говорил он. – А сейчас зачем тебе сидеть за закрытой дверью? Чем ты там таким занимаешься?
И я действительно не занимался ничем, что не свойственно подросткам в четырнадцать лет. Но поскольку отчим или мама могли в любой момент ворваться ко мне (в этом доме я один стучался перед тем, как войти), я часто закрывался на ключ, чтобы морально подготовиться к очередной моральной атаке.
Обладание личным пространством, где человек может безраздельно господствовать, является одной из главных его свобод. Людям необходимо иметь пускай и маленький, но всё-таки свой собственный угол, где они могут чувствовать себя в безопасности и защищённости. Лишите человека этого угла, и он очень быстро превратится в неуверенного в себе, забитого неудачника, являющего собой жалкую форму существования, находящуюся на низших ступенях пищевой лестницы.
Вспоминая весёлые времена Светлогорского проезда, я периодически думаю: а если бы в нынешнем своём сознании я оказался в теле четырнадцатилетнего мальчика, прячущегося в своей комнате, чтобы не получить пиздюлей от грозного отчима, который не преминет впечатать в стену, если с ним столкнуться где-нибудь в коридоре? Что бы я сделал, если бы мне нельзя было находиться с Игорем в одном помещении, если бы всякий раз, проходя мимо моей спальни, он изрекал столь родные сердцу лексемы?
Я в первую очередь подошёл бы к Игорю и спросил: «Почему вы так ко мне относитесь? Что вас так сильно раздражает? Что мы могли бы сделать, чтобы начать жить нормально?»
Скорее всего, Игорь послал бы меня на три наиболее сочетаемые буквы русского алфавита. Однако при этом я знал бы, что пошёл с ним на диалог, и он отказался искать рациональный путь решения сложившейся проблемы. А это означало бы, что проблему необходимо решать более радикальными методами.
Какими? Можно было, к примеру, набить Игорю морду. Об этом я часто думал. Отчим обладал надо мной явным физическим превосходством, однако я мог бы использовать фактор неожиданности и такие достижения научно-технического прогресса, как бейсбольная бита или кусок арматуры. Но я никогда не пошёл бы на это. Мне было ясно, что, если бы даже мне удалось взять верх в поединке, отдубасив Игоря по первое число дубинкой, после реабилитации он непременно нанёс бы моему организму ряд необратимых изменений.
Убить его? Эта мысль часто грела мне душу. Но на это я тоже не мог пойти. И здесь дело вовсе не в том, что мне было его жалко. Я убил бы его с большим удовольствием. Никаких моральных сдерживающих факторов у меня не было. Не поднялась бы рука? – чепуха. Поверьте, когда вас каждый день унижают и втаптывают в дерьмо Ваше чувство собственного достоинства, в один прекрасный день вы либо сломаетесь, либо устраните «раздражающий фактор».
Однажды у меня была возможность раз и навсегда избавиться от назойливого присутствия отчима. Как и многие другие наши с ним столкновения, это случилось на кухне. Мама купила говядины, и я пошёл на кухню пожарить себе свежего мяса. Я положил кусок на разделочную доску и взял острый как бритва нож, чтобы отрезать себе нужное количество коровьей плоти. Как раз в тот момент, когда нож, словно тёплое масло, плавно разрезал говядину, в кухню вошёл Игорь.
– Пиздуй отсюда, – лаконично предложил он.
– Я готовлю, – спокойно ответил я.
– Ты что, гондон, совсем охуел? – любезно поинтересовался отчим. Говоря это, он встал справа от меня. – Пошёл на хуй из кухни, иначе я тебе ебало в кровь разобью!
Я, как и всякий левша, резал мясо левой рукой. Игорь стоял справа.
«Очень удобная позиция для атаки, – подумал я. – Резкий удар в живот. Неожиданно, больно, куча крови. Потом можно просто как свинье перерезать мерзавцу горло».
Игорь продолжал орать у меня над ухом. Я не слышал его слов, – общий смысл был мне понятен, а лексическое разнообразие в этот момент мало меня интересовало.
Один короткий удар. И всё. Я избавлюсь от него навсегда. Навсегда.
Но вот что произойдёт дальше?
Если я убью его, мне вряд ли удастся скрыть преступление. А как объяснить милиции, откуда в кухне оказался отчим с дырой в животе и перерезанным горлом, мне вряд ли удастся. И что тогда? Колония для несовершеннолетних? Тюрьма?
А потом? Работа на заводе? Или подметать улицы?
И никаких перспектив до конца жизни. И штамп в паспорте «судимость за убийство», который будет всегда маячить при устройстве на работу.
А если припишут «в состоянии аффекта»? Тогда, возможно, дадут условный срок.
Все мои соседи покажут, что Игорь планомерно унижал меня на протяжении нескольких лет, они своими глазами видели, что происходит. Все всё видели, и никто ничего не делал. Но они точно выступят на суде как свидетели в мою защиту.
А если не выступят?
Но ведь многие на моём месте прирезали бы отчима, не раздумывая. И отправились бы в тюрьму.
Но я не они. Я хочу достичь большего в этой жизни.
Я не хочу губить свою жизнь из-за какого-то ублюдка.
Нет. Я не убью его.
По крайней мере, сегодня.
– …Я сказал, пошёл на хуй! – Игорь толкнул меня кулаком в правое плечо.
От удара я развернулся к нему лицом. В левой руке я всё ещё сжимал нож. С него стекала густая алая кровь. Это была кровь коровы.
Глаза Игоря были полны ярости. И мои тоже. Он посмотрел на нож, потом мне в глаза и заорал:
– Ты, гондон, что, хочешь, чтобы я тебя сейчас отпиздил до полусмерти?
В его глазах не было страха.
Он не верил в то, что я могу это сделать. Он меня не боялся. Он знал, что я не убью его. А я знал, что он знает это. Так же, как и то, что он прав.
Я положил нож на разделочную доску и вышел из кухни.
Иногда невольными свидетелями происходящего у нас дома становились посторонние люди. С нами на одной лестничной клетке жили Фадеевы: дядя Саша и тётя Лена были примерными ровесниками маме и Игорю, а их сын Артём (или Фадей, как его называли в школе) был на полгода старше меня. Они переехали на Светлогорский проезд вскоре после нас. Поскольку мы с Фадеем были ровесники и жили в соседних квартирах, мы с ним постоянно общались. Несмотря на то, что гостей приглашать мне было нельзя, Фадей иногда всё-таки заходил. Поскольку Игорь перестал со мной общаться в традиционном понимании этого слова, разрешения позвать в гости соседского мальчика я обыкновенно испрашивал у матери. И зачастую Игорь, приходя домой, отпускал пару классических замечаний в мой адрес, не зная, что при этом присутствуют непосвящённые во всю тягость моих грехов, – Артём отчего-то очень пугался, когда слышал высказывания Игоря.
– Чего это с ним? – спросил он меня, когда впервые стал свидетелем подобных откровений.
– Да, не обращай внимания, – ответил я. – Он просто сегодня не в духе.
Артём был и моим спасением, ведь благодаря ему я мог сбежать от Игоря и весь вечер просидеть в гостях у Фадеевых.
Пару раз свидетелем наших натянутых отношений становились и его родители.
Однажды я собирался в школу, а Игорь кричал на меня за то, что я как-то неправильно поступил с его сыном: как-то Егор залез ко мне в комнату и перевернул всё вверх дном, с тех пор я начал запирать дверь.
– Ты что, совсем охуел? Дверь он запирает! Да ты кто такой, блядь? Ты там что, тёлок водишь? Мал ещё слишком для этого! Будет тебе двадцать пять – вот тогда и будешь запирать дверь! – кричал он.
«Надеюсь, когда мне будет двадцать пять, я уже здесь жить не буду», – подумал я и открыл дверь.
– Ещё раз увижу, тебе пиздец, гондон! – продолжал Игорь.
На выходе из квартиры я столкнулся с дядей Сашей и поспешил скорее закрыть дверь, чтобы Фадеев не слышал всего разнообразия метафор, которыми мой отчим орудовал лучше, чем самураи своими мечами.
– Привет, Вась! – улыбнулся сосед.
– Здравствуйте, дядь Саш! – ответил я.
Мы вошли в лифт.
– Ну что, опять в школу?
– Ну а что поделаешь, дядь Саш? – сказал я. – Нельзя же всё время дома сидеть.
– Правильно, Вась, – подбодрил он меня. – Учись-учись.
Разумеется, мама за меня заступалась. Иногда она устраивала Игорю сцены негодования и закатывала нешуточные скандалы. Особенно запомнился мне один случай. Это было двадцать первого февраля 2006 года, через месяц после того, как я столь опрометчиво взял перчатки Игоря на физкультуру.
Я вернулся домой из школы и обнаружил, что дверь в мою комнату выломана (несмотря на негодование отчима, я продолжал закрывать её снаружи от младшего брата). Дощечка и обломки фигурки ангела, подаренного дядей Гришей, валялись у противоположной от двери стены. Просчитав траекторию, я понял, что дощечка никак не могла упасть туда во время взлома. Единственное объяснение того, как она оказалась там, – её бросили через всю комнату прямо в стену напротив, и фигурка от удара разбилась.
Возле окна я обнаружил ещё один приятный сюрприз: в компьютерный стол был вбит шестисантиметровый саморез. Поскольку стол был из ДСП, в нём образовалась неживописная дыра, а на полу неаккуратно рассыпалась груда опилок. Я вышел из комнаты и как раз в этот момент увидел Игоря, – он собирался уходить.
– Игорь, скажите, пожалуйста, – робко поинтересовался я, – а почему мой ангел разбился?
– Он упал, – сухо ответил Игорь.
– А как он мог упасть у противоположной стены комнаты? – в недоумении спросил я.
Игоря передёрнуло. Его не слишком обрадовало, что я задаю вполне логичный вопрос, с которым трудно поспорить обычными методами.
– Я говорил тебе двери не запирать, – раздражённо ответил отчим. – Я покупал эти двери. А ты мало того, что запер их, – ещё и испортил их, вбив этот сраный гвоздь. Поэтому я тоже вбил тебе гвоздь.
«Ну да, око за око», – подумал я.
– Но ведь я же спросил, можно ли мне вбить гвоздь в дверь, чтобы повесить на её ангела, – заметил я.
Игорь молчал.
– Спросил ещё два года назад, прежде чем забивать гвоздь, – добавил я. – И мама мне разрешила.
– Вот мама пускай тебе нового ангела и покупает, – сказал Игорь и вышел, по обыкновению хлопнув дверью.
Я взял на балконе совок и веник, собрал туда осколки, подмёл опилки под столом и решил выкрутить саморез. Когда я начал его вытаскивать, от стола сверху начали отламываться куски ДСП. Чтобы не делать дыру большего размера, я решил закрутить саморез внутрь стола, чтобы не мешал, и оставить как есть.
Я был слегка опечален. Моя комната была самой большой в квартире и изначально задумывалась как гостиная. В ней были двойные двери. Теперь, когда они были выломаны, закрыть их было нельзя. А после истории с перчатками я всегда сидел за закрытой дверью, потому что всякий раз, проходя мимо моей комнаты, Игорь обязательно громко говорил что-нибудь обидное в мой адрес. Видимо, это его веселило. Не могу сказать, что за закрытой дверью было не слышно, однако я мог хотя бы притвориться перед самим собой, будто не слышу, что велеречивый отчим кричит мне на этот раз.
Любое дуновение ветра, как, например, закрываемая входная дверь (она находилась прямо напротив моей), гостеприимно распахивало мои двери для оскорблений. Чтобы как-то с этим справиться, я пробовал поставить к одной из дверей коробку от роликовых коньков, однако она всё равно была не настолько тяжёлой, чтобы воспрепятствовать открытию дверей в том случае, если я открывал окно. Впрочем, пока был февраль, это меня устраивало.
Я так и не узнал, зачем Игорь решил поиграть в плотника в тот день. Могу лишь догадываться, что, направляясь в кабинет (что находился рядом с моей комнатой), он увидел табличку с надписью «Basilio» и пришёл в бешенство от осознания того, что я имею наглость напоминать о своём существовании. Вероятно, тот факт, что эта табличка уже пару лет висит на моей двери, нисколько меня не оправдывал. Он решил отомстить мне за то, что я испортил его дверь, забив в неё незаметный гвоздик, а когда не смог войти, в ярости выломал двери, вместо того, чтобы открыть их консервным ножом, – чтобы я больше никогда не смог отгородиться он него и от его чувства юмора.
Я сел читать «Приключения Оливера Твиста». Эту книгу я случайно обнаружил на даче, когда решил от нечего делать почитать что-то серьёзное, чтобы стать немного умнее. Роман пришёлся мне по вкусу с самой первой страницы. Читая о злоключениях Оливера, я понимал, что в моей жизни, по большому счёту, всё не так уж и плохо. Я всегда имел над головой тёплый кров, кусок хлеба, и никто не заставлял меня воровать носовые платки у благородных джентльменов.
Увлечённый чтением, я не слышал, как пришла мама. Мне не пришлось выяснить, что ей от меня понадобилось, поскольку, входя в мою комнату, она обнаружила дверь выломанной.
– Что случилось с дверью? – поинтересовалась она.
– Сломалась, – честно ответил я.
Она подошла к компьютерному столу и заметила вбитый в него саморез.
– Это Игорь сделал?
– Очевидно, что так, – произнёс я.
Как раз в этот момент открылась входная дверь. Видимо, Игорь выходил в магазин за сигаретами. До тех пор, пока он не перестал со мной разговаривать, он обычно делегировал покупки подобного рода мне.
Мама вышла из моей комнаты и спросила:
– Ты зачем выломал дверь ребёнку?
Он не ответил. Я слышал, как он снимает ботинки и надевает тапочки.
– Я с тобой разговариваю! – прикрикнула на него она.
Тапочки устремились в сторону кабинета.
– Ты почему мне не отвечаешь? – кричала мама. – Я спрашиваю, зачем ты выбил ребёнку дверь? Зачем вбил гвоздь в письменный стол? Ты что, решил, что…
Я услышал, как Игорь захлопнул входную дверь кабинета. Мама зашагала в сторону кухни. Звук открывающегося ящика, металлический лязг, закрывающийся ящик. Шаги из кухни в сторону кабинета. Звук открываемой двери.
– Ты что, решил показать свою силу? – заорала она. – Решил над ребёнком поиздеваться, мразь? Равного, блядь, нашёл!
Я услышал глухой удар. Видимо, мама огрела Игоря чем-то тяжёлым. Она продолжала выкрикивать оскорбления и сыпать удары на Игоря. Я услышал, как он встаёт с кресла.
«Сейчас он её убьёт, – решил я. – Необходимо срочно что-нибудь сделать. Что-нибудь предпринять. Ведь это из-за меня она на него набросилась! Но что? Надо пойти туда и попросить их помириться? Но, если я войду к Игорю в кабинет, он отпиздит меня. А если мама ему помешает, ей тоже достанется. А что же тогда мне делать?»
Это был один из тех случаев, когда маме напрочь срывало башню. В этом состоянии она была способна на что угодно, например, на нанесение особо тяжких. Этого Игорь, разумеется, ей не позволил бы и, скорее всего, сам изувечил бы её, и к тому же с превеликим удовольствием.
«А что, если он сейчас убьёт её? – думал я. – Тогда он, скорее всего, решит скрыть следы преступления и избавится от меня как от свидетеля. Нет, это необходимо немедленно прекратить!»
Я встал и уже подошёл к выходу из комнаты. До меня доносился звук ударов и яростные крики мамы, которая в бешенстве готова была уничтожить Игоря.
У самой двери я остановился.
Необходимо сейчас же выйти и прекратить это!
Но я не двигался.
Мне ужасно стыдно в этом признаться, но мне было страшно. Я знал, что именно я виноват в происходящем и именно мне необходимо разрешить этот конфликт. Возможно, если бы я тогда вышел и встал бы между ними, наша вражда с Игорем… закончилась бы? – разумеется, этого бы не произошло. Я получил бы пиздюлей от него, а потом огребла бы ещё и она. Я вернулся к письменному столу и открыл книгу, пытаясь абстрагироваться от происходящего. Или, если угодно, спрятал голову в песок, как самый последний трус. Мне невыносимо стыдно это осознавать, но тогда именно им я и был – всего лишь трусом.
Я услышал, как Игорь тяжёлой походкой выходит из кабинета.
– Ах ты сволочь! – крикнула она ему в след.
Я услышал, как что-то тяжёлое и металлическое с треском опустилось на… это была клавиатура. Следующий удар, судя по звуку, пришёлся на монитор. Затем она принялась за аудиосистему, которой Игорь так дорожил. Я думал, после этого он вернётся и на этот раз уж точно её убьёт. К своему удивлению, я услышал, как хлопнула входная дверь.
С этого дня Игорь ночевал в кабинете.
Когда мне было пятнадцать лет, я играл в компьютерную игру под названием Morrowind: там игрок сам может выбрать расу, пол и даже создать внешность персонажа. Перед ним лежит безграничный мир, где он может идти куда угодно, он может делать что угодно и быть кем угодно. В общем, всё прямо как в жизни. Так вот, в тот день, убив ужасное чудовище в топях зловонного болота, я смог найти в этом прогнившем краю уникальный серебряный шлем, который очень подходил к моей серебряной кирасе, серебряным наручам и серебряным поножам, образуя вкупе супердоспех. Из всех моих знакомых, игравших в эту игру, никто не мог найти все части этого доспеха, и потому я чувствовал известную гордость. Я думал о том, как приду в школу и расскажу всем, что мне удалось стать серебряным рыцарем. Радость переполняла меня. Я даже отошёл от компьютера и сказал:
– Как круто!
В этот момент я не мог поверить, что всё в этом мире может быть настолько здорово, настолько идеально. Я чувствовал себя так легко, так идеально, что вышел в коридор и начал кружиться вокруг своей оси, словно Земля. Внезапно Игорь открыл дверь и вышел из кабинета. Удивлённый его присутствием (я не знал, что он дома), я поспешил вернуться к себе. И в тот момент я всё понял.
О каком идеальном мире может говорить юноша, который боится показать нос из собственной комнаты? Как может быть всё хорошо у человека, который боится каждого шороха и даже не может пойти помыться тогда, когда ему этого хочется, а не в тот момент, когда дома нет строгого отчима? Это и есть серебряный рыцарь?
Я в полной мере сознавал всю иронию ситуации, но не смог над ней посмеяться. Я чувствовал отвращение от того, что трачу время своей жизни на иллюзорный мир, где я что-то из себя представляю, где я чего-то добиваюсь, когда здесь – в мире реальном – я могу характеризоваться одним простым словом «чмо».
Осознав всё это, я удалил с компьютера Morrowind и все прочие игры, и никогда более в них не играл.
Для мира, в котором я жил, моя семейная история не была чем-то из ряда вон выходящим. Со мной в школе учились дети из неблагополучных семей. У кого-то отец был алкоголиком, у кого-то сидел в тюрьме. Кто-то, как и я, жил с матерью и отчимом, который любил «научить жизни» нерадивого пасынка. А кроме того, в нашей школе учились воспитанники детского дома № 12.
Человек, живущий в мире волчьих законов, постепенно теряет понятие о милосердии и доброте. Жизнь под одной крышей с Игорем научила меня быть бессердечным. А воспитанники детских домов, где право сильного определяет справедливость и право на любое имущество, плохо разумели в вопросах нежности и заботы, зато прекрасно умели причинять физическую и моральную боль, которой, за неимением лучшего, питались сами, и которая повсюду следовала за ними вместе со стойким запахом пота и дешёвого табака.
Единственным исключением был мой одноклассник Андрюша Савельев. Как и большинство воспитанников 12-го детского дома, Андрюша не был сиротой. Его отец, находивший разрушительное умиротворение на дне стеклянной бутылки, не сразу заметил, что его лишили родительских прав, и не стал придавать этому неоправданное значение, а матери исполнять свои обязанности мешал длинный тюремный срок. Была у Андрюши ещё и бабушка, которая на свою солидную пенсию могла купить гречку, гранулированный чай, редкие лекарства по льготной цене и даже умудрялась раз или два в месяц баловать себя курицей, небольшой и не всегда свежей.
По какой-то непонятной причине (как говорили у нас в классе, из-за малодушия) она не удосужилась взять опеку над Андрюшей, и он оказался в приюте.
Андрюша, возможно, имел все шансы добиться в жизни успеха, став менеджером по продажам в каком-нибудь магазине электроники, если бы не одно обстоятельство. Право, не знаю, был ли мой одноклассник глупым или просто умственно отсталым, – учитывая, что его мать, как и отец, была хронической алкоголичкой, я склоняюсь к последнему.
Обладая неким подобием чувства юмора (должен признать, весьма жалким), Андрюша, стремясь снискать расположение ребят, иногда шутил, всякий раз неуместно и крайне нелепо. И тем не менее мы все смеялись – не из вежливости, а над глупостью одноклассника.
Люди часто унижают ближних своих ради самоутверждения – одной из наиболее паскудных форм удовольствия. Они пребывают в неосознанном убеждении, будто, принижая других, сами возвышаются на их фоне. В действительности же стремление унизить является прямым следствием чудовищного комплекса неполноценности, приправленного дурным воспитанием и хронической неуверенностью в себе.
Стремясь самоутвердиться за чужой счёт, человек ищет состояния комфорта, которому не даёт появиться страх перед окружающей действительностью и сопровождающее его угнетённое состояние духа.
Мелким, закомплексованным людям просто необходимо для поддержания нормального психологического состояния периодически унижать ближних своих, – разумеется, ближних слабых, поскольку сильные могут унизить сами, что чертовски неприятно.
Насмехаясь над другими, они чувствуют себя тем увереннее, чем ниже опускают собеседника, поскольку это возвышает их в собственных глазах. В действительности мы видим здесь типичную дегенеративную форму восприятия собственной личности. Человек имеет потребность в самовыражении, которую ему необходимо удовлетворить. Если человек не может этого сделать, он начинает искать способы удовлетворения этой потребности через сравнение себя с другими.
Так и я, в малодушии своём сравнивал себя с Андрюшей Савельевым, и на его фоне казался себе героем.
Как и большинство учеников нашей школы, Андрюша болел за ЦСКА, о чём уверенно заявил, когда я спросил о его клубных предпочтениях.
– Ты даже не знаешь, как расшифровывается ЦСКА, – сказал ему я.
– Знаю, – промямлил он.
– И как же?
– Центральный спортивный клуб Америки, – после недолгого молчания выдал он, вызвав у меня и моих одноклассников приступ хохота.
Вопрос о лояльности к клубу возник у меня неслучайно: Андрюша почти всегда носил олимпийку Arsenal, хотя я уверен, что он никогда не смотрел кубок Англии. Этот разговор возник, когда мы учились в девятом классе, – я прекрасно понимал, что Андрюша носит одну и ту же одежду не из аскетических предпочтений, а потому, что другой у него просто не было. Да и эта олимпийка досталась ему благодаря щедрости волонтёров, которые иногда собирали вещи для детских домов.
Но мне, после унижений, которым я подвергался дома, было приятно осознавать, что кому-то живётся хуже.
И я избрал своей жертвой именно Андрюшу.
Он был на два года нас старше. Моего роста, он был крепко сложён и физически превосходил всех в нашем классе. Это обстоятельство служило мне оправданием в собственных глазах: я унижал самого сильного мальчика в нашем классе. Но поскольку Андрюша был не слишком умён, он не мог понять моего сарказма и не всегда – тонких шуток. Он искренне полагал, что мы вполне нормально общаемся и недоумевал, почему все кругом смеются. Иногда до него доходило, что смеются над ним, но он никак не мог понять причину постигшего всех веселья.
Живя в детском доме, Андрюша умел различать только открытую агрессию, которая была обычным проявлением сиротской боли. Но в силу своего особенного восприятия Андрюша несколько иначе, чем все остальные, ощущал эту действительность, и потому был единственным известным мне детдомовцем, не обозлившимся на весь мир, как это делали все остальные.
Он очень хотел дружить с одноклассниками, и я, пользуясь этим, всякий раз унижал его.
Как-то перед уроком черчения он попросил у меня карандаш. В 12-ом детском доме, как в госучреждении, широко развернулась коррупция. Деньги, списываемые на содержание детей, шли в карман заведующему, а иногда везло и воспитателям. Именно потому дети одевались в вещи, привозимые волонтёрами, и использовали канцелярские товары, которые кто-то забывал на парте. Если в школе видели ученика, который подбирает с пола обронённую кем-то ручку, линейку, ластик, можно было смело сказать, что это один из детдомовских. Канцелярская клептомания, наряду с гардеробной эклектикой, затравленным взглядом, запахом костра, создаваемым прокуренной, по нескольку месяцев не мытой одеждой, составляли типичные приметы, по которым опознавали сирот.
У меня был целый пенал хорошо отточенных карандашей, и я запросто мог поделиться одним из них и даже подарить его Андрюше (он всегда всё возвращал), поскольку он не имел ни родителей, способных купить ему карандаш, ни денег, чтобы купить его самостоятельно. Рядом не было никого из одноклассников, способных оценить моё красноречие, и, тронутый просьбой Андрюши, я уже снял рюкзак и неожиданно для самого себя произнёс:
– Обычно, когда люди о чём-то просят, они стараются быть более вежливыми, – заметил я, хотя вопрос был задан вполне корректно, поскольку Андрюша был от природы чрезвычайно вежлив.
– Вась, тебе не сложно одолжить мне карандаш на один урок? – жалостным тоном повторил Андрюша.
– Волшебное слово? – потребовал я.
– Пожа-а-алуйста, – заискивающе протянул он.
– Ладно, – снисходительно произнёс я, доставая из пенала самый тупой карандаш. – Вот этот карандаш тебе подойдёт?
– Да! – радостно ответил он. – Спасибо огромное, Вась!
– Я так и думал, – улыбнулся я, довольный шуткой, понятной мне одному.
– Ты отличный друг!
– Хочешь быть моим денщиком? – спросил я.
– Конечно! – согласился Андрюша, видимо, невнимательно читавший Пушкина.
– Тогда буду звать тебя Савельичем, как в «Капитанской дочке».
Андрюша решил, что это —предложение дружбы с моей стороны, а появление прозвища – как знак особенного расположения.
– А как мне тебя называть? – спохватился он.
– Можешь просто боярином, – любезно позволил я.
Так за Андрюшей закрепилось прозвище Савельич, а я мог тешить себя осознанием того, что мои дворянские корни наконец-то получили признание.
С того дня Андрюша Савельев постоянно ходил за мной, многозначительно кивал, когда я заводил заумные разговоры, иной раз в куртуазной манере его унижавшие; он чувствовал благодарность за то, что я пустил его с свой круг общения, не подозревая, что я смеюсь над ним. Я эксплуатировал Савельича и как бесплатную рабочую силу. Например, иногда просил его отнести мой рюкзак, до отказу набитый учебниками, в другой класс, ссылаясь на то, что у меня болит спина, либо выдумывал иное малоправдоподобное объяснение. Вообще, среди ребят считалось зазорным показать себя в чём-то слабым, поэтому все парни в нашем классе стремились продемонстрировать свою силу, таская вещи, тяжесть которых могла обеспечить им предостойную грыжу. Я же считал себя выше этого, – коль скоро я был боярином, негоже мне было выполнять грубую работу, положенную мужику. Андрюша был рад стараться: во-первых, ему было приятно, что он может отблагодарить меня за общение, во-вторых, он лишний раз демонстрировал свою силу, таская мой тяжеленный рюкзак.
Однажды мы с Андрюшей были назначены дежурными по классу. По завершении последнего урока мы должны были тщательно вытереть доску, подмести в классе и вымыть пол.
Вообще, весьма странно, что, несмотря на ежемесячные взносы на уборку школы (пускай и по сто рублей), учеников заставляли каждый день мыть класс после последнего урока. Причём после последнего урока в классе, а не у учеников. Иногда случалось так, что дежурные мыли пол три раза: после пятого, шестого и седьмого уроков. Разумеется, это не имело и не могло иметь никакого отношения к тому обстоятельству, что директор нашей школы, Татьяна Викторовна Лопатина, два раза в год ездила куда-нибудь на Мальдивы.
Итак, в тот день работать вместо уборщицы, которой не платили за уборку классов, назначили нас. Разумеется, можно было отказаться, заявить, что мы сдаём деньги на уборку или нечто подобное, однако хамить директору у меня хватало пороху, лишь когда я, будто забывшись, матерился аккурат перед её кабинетом или демонстративно высмаркивался в занавеску после урока физики, где получал незаслуженную двойку в журнал «за поведение» (то есть за разговоры с соседкой по парте, которая была отличницей и не могла быть ни в чём виновата). Подобно богословам, описанным Эразмом Роттердамским, которые стерпели бы тягочайшую хулу на Христа, однако не простили бы самой безобидной шутки про папу, особливо если речь заходила о его доходах, Лопата вполне могла бы стерпеть анекдот с занавеской и забывшимся краснобаем-сапожником, однако немедленно пресекла бы самые невинные вопросы, касающиеся уборщиц. Думаю, если бы эти вопросы задавала мама или другие родители, директриса могла бы пересмотреть географию своих путешествий. Я мог законным путём бороться за свои права (например, право отдыха на перемене или право пойти домой после последнего урока), я мог просить родителей отстаивать мои интересы на родительском собрании, но не делал этого. Родительские собрания воспринимались мамой как час позора и унижения, – в этом я был с ней полностью солидарен. Я ненавидел дни родительских собраний: после того как учителя и классный руководитель в присутствии других родителей выливали на маму целое ведро нечистот, она в гневе возвращалась домой и бралась за ремень, выбрасывала в мусоропровод самые любимые мои вещи (например, Sony Play Station) и лишала меня вещей, которые обещала в будущем, но всё равно не собиралась покупать. Каждое родительское собрание я надеялся, что обо мне забудут и про меня не скажут вообще ничего. Однажды я два месяца старательно готовил домашние задания, никому не хамил и не хулиганил, чтобы маме было приятно услышать на родительском собрании хоть что-то хорошее. В тот вечер я несколько раз сказал ей о собрании (хотя обычно надеялся, что она забудет), однако, после очередного напоминания, она ответила: