Одним из главных предметов дискуссии стало самоубийство. Мы оба признали неправоту старика Локка, отказывающего человеку в праве лишить себя жизни.
Окунувшись в вопросы вечности, мы утратили ощущение времени и вдруг обнаружили, что вечер неожиданно окутал нас, проникнув через окно, за которым уже стемнело.
В девять часов мне позвонил Колян и сообщил, что у него намечается ещё одна спонтанная вечеринка.
– Предки Коляна вернутся только завтра вечером, и сегодня у него на флэте будет хассл, – сказал я Илюхе, повесив трубку.
Он равнодушно кивнул.
– Я пойду собираться, – произнёс я как-то неуверенно.
– Давай, – спокойно ответил Илюха.
– Ты не пойдёшь?
– Не хочу.
– Почему?
– Просто нет никакого желания туда переться.
– Но почему? – удивился я. – Ведь там же будет Колян, Луис, Ленор, Димка, Шрек, Оля и все остальные.
– Ну и что?
– Ну как что? – немного опешил я. – Вечеринка, веселье, девчонки…
– Ну так иди.
– А ты почему не хочешь?
– Мне это неинтересно.
– Но… – я постарался придать своему тону уверенность, которой вовсе не обладал, – они же твои друзья.
Илюха никак не изменился в лице, продолжая смотреть на меня с тем же выражением, и как раз из-за этого я почувствовал себя ещё более неуверенно. Илюха не отвечал, и, чтобы сказать хоть что-то, я уточнил:
– Разве нет?
Илюха потянулся за пачкой сигарет. Я думал, что он и теперь мне ничего не ответит, но, признаюсь, очень этого не хотел. Однако Илюха, прикурив, произнёс:
– Из всей панк-тусовки я мог бы назвать другом, пожалуй, только тебя. Но ты и не панк.
Это было просто констатацией факта, и я понимал, что Илюха прав, но это было мне неприятно. Я был вхож в компанию настоящих панков, проводил с ними кучу свободного времени, пил с ними из одного горла палёную водку, «мишки-гамми» и «Виноградный день», я одевался, как панк, делал гелем иглы на голове, слушал панк-рок, и, несмотря на всё это, я понимал, что не являюсь одним из них.
Краткое замечание друга, брошенное между прочим, обвинением повисло надо мной, словно огромная сверкающая вывеска с надписью «Самозванец».
– Ну а ты, – неловко парировал я. – Ведь ты-то самый что ни на есть панк.
– Неужели? – усмехнулся Илюха, выпустив облако густого сигаретного дыма.
– Да ты посмотри на себя! Расписная косуха, рваные джинсы, клёпанный напульсник, ирокез на голове. Кто же ты тогда, если не панк?
– Илья Курбский.
– Ну так тебя зовут. Это просто твоё имя.
– А разве этого недостаточно?
Я несколько опешил. Ожидая, что Илюха сейчас назовёт себя одиноким странником, белым волком или сыном свободы, я никак не думал, что он просто назовёт своё имя. И в этом имени было намного больше, чем в любом из прозвищ, которые мы сами себе придумывали.
Мы все имели своих героев и, называясь их именами, подсознательно желали получить качества, им присущие. Это удавалось не каждому, но многие, подражая своим кумирам, действительно перенимали некоторые их черты, теряя вместе с тем частицу собственной личности. Чем более мы стремимся стать кем-то другим, тем сильнее мы теряем самих себя. В этом и есть суть заповеди «не сотвори себе кумира», ведь поклонение кому-либо, стремление «быть подобным» лишают человека оригинальности и вместе с тем частицы его неповторимой души, которую он безвозмездно дарит своему идолу. Каждый раз, стремясь думать, как кто-то, поступать, как кто-то, жить, как кто-то – кто-то другой, мы убиваем часть своего «я», заполняя это место другим. Каждый раз, вешая на стену чей-то портрет или думая о человеке, мы дарим ему часть самих себя.
Мы приходим в этот мир чистыми и свободными, не имея ничего, кроме безгрешной души и имени, данного при рождении. Эти две вещи есть самое святое, чем мы обладаем. И, в отличие от здоровья, имущества и самой жизни, у человека нельзя отнять его душу и его имя. Так почему же столько людей добровольно лишают себя самого ценного? Единственный мой ответ – по невежеству, либо из лени. Каждый, пускай самый опустившийся человек, стремится возвыситься, но ведь куда проще назваться именем, вызывающим восхищение, нежели совершить поступок, достойный восхищения. Куда проще повесить на стену портрет мудрого вождя или преклонить колени перед образом распятого, но не сломленного человека.
История не помнит последователей – история помнит личности, все остальные исчезают, как тени после восхода солнца, оживая лишь в редких воспоминаниях близких людей, чей век не столь уж долог.
Но не только восхищаясь кем-то конкретным, люди утрачивают свою личность. Каждый раз, когда человек чувствует себя частью какой-то группы, он замещает свою энергию энергией этой группы. Каждый раз, говоря «я – русский», «я – православный», «я – панк», «я – офицер», «я – член профсоюза», человек нивелирует частичку своей души.
Какими безликими выглядят участники крестного хода, политического митинга, посетители рок-концерта и представители пускай даже субкультур.
Илюха уже тогда понимал всё это. Я был ещё слишком юн разумом, чтобы осознать смысл его послания, но столько было энергии в звуке его имени, что я почувствовал это сердцем, позвонил Коляну и сказал, что не приеду.
У Илюхи в квартире был чулан – это было единственное помещение, которое запиралось на ключ. Не могу сказать, чтобы я стремился туда попасть, однако это место обладало известной степенью притягательной таинственности, подобно схрону жён Синей бороды или восточному крылу в замке диснеевского Чудовища.
Но как-то Илюха залезал в чулан и, видимо, забыл его закрыть. Я шёл из гостиной в кухню и случайно посмотрел в приоткрытую дверь. Внутри стояли мощные лампы дневного света, освещавшие несколько горшков с кустами марихуаны.
– Интересно? – спросил Илюха, вышедший из своей спальни.
– Да у тебя тут уголок юного натуралиста!
– Я надеюсь, ты понимаешь, что об этом лучше никому не рассказывать?
– Я надеюсь, ты понимаешь, что говорить это было лишнее, – в такт другу ответил я.
– Раз ты всё равно узнал мою тайну, мне нужно либо тебя убить, либо тебя раскурить.
– Думаю, второй вариант более подходит, – предложил я.
– Да, пожалуй.
В итоге я задержался у Илюхи на несколько дней.
Как-то вечером, вернувшись из магазина с продуктами, мы с Илюхой укромно расположились в его гостиной, чтобы чинно покурить травку, наслаждаясь музыкой Rolling Stones из динамиков музыкального центра.
Во время песни Love is Strong Илюха, скручивавший косяк, перебил Мика Джаггера, отметив, что лучше всего эта музыка подходит для секса. Я честно признался, что никогда не трахался под Rolling Stones. Признаться в собственной невинности Илюхе у меня не хватало смелости, даже несмотря на то, что мы с ним были друзья.
Многозначительно кивнув, он сказал, что мне нужно найти себе девушку.
– Ну, вообще-то, есть одна девушка, – замялся я.
– Настя, – констатировал он и, отметив разительную метаморфозу в моём лице, раскатисто рассмеялся.
Я сначала хотел возмутиться, – меня несколько оскорбил смех над моими чувствами, затем мне пришло в голову просто отказаться это обсуждать, но немой вопрос «как ты, твою мать, узнал?» никак не сходил с моего лица.
– Ты слишком меняешься в её присутствии, – объясни Илюха. – Краснеешь, начинаешь глупо улыбаться, у тебя даже голос меняется: ты начинаешь орать хриплым алкоголическим басом, словно Боярский.
Чёрт! Идиот! Как можно было так обосраться? – Тонкая вереница подобных вопросов, сопровождавшаяся всевозможными глагольными формами, пронеслась в моей голове, выливаясь в один вопрос:
– Она знает?
– К счастью, она не видела, как ты себя ведёшь, когда её нет рядом, поэтому…
– Потому она просто считает меня придурком!
– Вероятнее всего, так и есть.
Мне в голову пришло сразу несколько красноречивых определений, которыми я хотел бы выразить всю экзистенциальную безысходность сложившейся ситуации, и наиболее ярко я смог описать действительность фразой:
– Это пиздец!
– Расслабься, мужик, не всё так плохо.
– Раз уж мы заговорили об этом, – неуверенно начал я, – не знаешь ли ты, насколько сейчас свободно её сердце?
Вопрос, заданный столь аккуратно, вызвал в Илюхе новый взрыв хохота.
– Насчёт сердца, – произнёс он, отдышавшись. – Я вообще не уверен, что у Насти оно выполняет какие-либо функции, кроме кровообращения. И вообще, хочешь понравиться Насте, завязывай с джентельменством. Либо ищи девушку в институте благородных девиц.
– Но отчего ты решил, что, если Настя тусуется с панками, в ней не может быть возвышенности и благородства?
– Эти качества не обязательно сопровождаются мильтоновскими оборотами.
Задумавшись над фразой друга, я признал в ней зерно справедливости и уже хотел было повторить свой вопрос, но Илюха меня опередил:
– Если же интересно, нет ли у неё постоянного парня, то, кажется, нет.
Меня очень больно зацепило слово «постоянного», и я попросил уточнить, что именно он имеет в виду.
Илья ничего не сказал: лишь посмотрел на меня взглядом настолько красноречивым, что дальнейших объяснений не потребовалось.
– А почему ты так уверен, что у неё были… – тема была очень щекотливая, и я не знал, как правильнее подступиться к ней, – эти… непостоянные…
Илья продолжал смотреть на меня своим твёрдым открытым взглядом, спокойно ожидая, пока я догадаюсь.
Что-то тяжёлое внезапно рухнуло мне в живот, грудь сдавило, словно я надел тугой женский корсет из китового уса, плечи мои ссутулились под необычайной тяжестью открывшейся мне истины, которую я предпочёл бы не знать.
– Ты… ты с ней…
– Да, – ровным тоном, в котором не было и тени смущения или стыда, ответил Илюха.
Он сказал эту фразу сразу, без раздумий, заминок и театральных пауз, но в тот краткий миг между вопросом и ответом, хоть всё уже было ясно, я надеялся, что он ответит «нет». И я принял бы это «нет» и даже на какое-то время (возможно, длиною в жизнь) поверил бы своему другу. Хоть рассудком я понимал, что отрицание ничего не изменит, что оно будет очевидной ложью, я хотел, чтобы он сказал «нет». Это волшебное слово дало бы мне возможность, надежду верить в то, что Настя представляет собой мой идеал женщины, она чиста и невинна, что она не спала с моим лучшим другом на какой-нибудь вечеринке.
Но Илюха ответил «да». И всё. Я ждал, что он скажет «это было только один раз» или «это для неё совершенно ничего не значило» – и тут же понял, что всего противнее мне будет осознание того, что девушка, в которую я влюблён (именно в этот момент я впервые осознал характер своих чувств) способна заниматься сексом не по любви, а просто так. В более широком смысле я отвергал саму идею, что Настя в принципе была способна заниматься сексом – именно сексом, без каких-либо чувств, поскольку в моём понимании плотское соитие между мужчиной и женщиной возможно лишь в случае их духовного единения. Говоря проще, я не признавал секс без любви и хотел, чтобы девушка, которую я полюблю, придерживалась той же позиции.
Шестнадцатилетний юноша, выросший на английской классике, я искренне верил, что любовь – понятие вечное, что единожды полюбив, невозможно когда-либо полюбить снова. Более того, я не видел разницы между состоянием влюблённости и любовью (признаюсь, мой бурный нрав нередко способствует тому, что я и теперь не могу отличить одно от другого).
И раз Настя спала с Илюхой, значит, она любит его. Если же не любит, то для неё секс не подразумевает чувств, она не хранит себя для единственного человека, которого полюбит, и…
С этим справиться мне помог косяк, который протянул Илюха.
В конце новогодних каникул я вернулся на Светлогорский проезд, который захватил меня безысходностью тусклых будней, хоть до конца праздников оставалось ещё несколько дней. Обыденность окутала меня, словно кокон, не оставив и следа от беспечной недели, проведённой на Большой Никитской, словно её и не было в моей жизни.
Игорь продолжал проявлять чудеса воспитания, мама корила меня за любую провинность, даже если таковых и не находилось, и я старался проводить время в гостях у Артёма, но тому на Новый год подарили несколько компьютерных игр, которые более не привлекали меня, и потому делать у Фадеевых мне было особенно нечего.
Наступила третья четверть, самая длинная и ненавистная для всякого школьника. Я продолжал ходить к репетиторам: старался приходить вовремя на занятия по английскому, поскольку абитуриенты шли к англичанке плотным потоком, и, если я опаздывал на занятие, его длительность автоматически сокращалась: в назначенное время уже приходил следующий ученик. У Татьяны Спартаковны всё было демократичнее: абитуриенты были разбросаны более хаотично, и нередко наши занятия затягивались на три и даже четыре часа, вместо положенных полутора. Иногда мы с ней просто начинали говорить на отвлечённые темы, об истории, философии и государстве, и эти беседы казались мне более содержательными, чем «кухонные рассуждения» моих друзей, хотя никогда и не были настолько резкими и революционными.
Я продолжал свои занятия в школе: после Татьяны Спартаковны мне перестали быть интересны скучные однообразные уроки, но для поступления в университет я должен был принести аттестат.
По выходным я по-прежнему тусовался на поинте: в последнее время мы всё реже встречались на Чистых прудах и собирались на Арбате либо у высотки на Кудринской площади, нередко после попойки Илюха приглашал зайти к нему в гости. Иногда мы могли встретиться с Илюхой вдвоём и даже не говорили всем остальным, что куда-то идём. Мой друг стал всё реже ходить на поинты, и мне это казалось несколько странным.
В феврале мы с ребятами пошли на концерт группы «НАИВ».
Группа тогда активно выступала с презентацией альбома Alter ego.
Концерт был назначен на восемь. Мы со Шреком и Димкой пришли в «Точку» (так назывался клуб недалеко от Поганища) в половине девятого. Разумеется, по дороге мы успели раздавить бутылку портвейна, а потому пребывали в настроении благостном, как и большинство участников очереди на вход, столь длинной, словно здесь планировалось открытие бесплатного публичного дома.
Мы были далеко не последними, кто пришёл на концерт, – за нашими спинами весьма скоро сформировалась колонна молодых и отвязных ребят небольшого роста в кожаных куртках. Все ребята вокруг обсуждали концерты, музыку, алкоголь и где по дешёвке достать «тру» косуху. Периодически кто-то затягивал одну из песен группы «НАИВ», её повторял другой и вскоре она гремела на весь двор, разбитая в две сотни голосов:
Если вдруг всё пойдёт не так,
Крепче сжимай свой кулак, чувак,
Используй любые возможности
Сломать иллюзию защищённости!
Все эти бравые юноши и девушки вызывали у меня неподдельное восхищение: какой нрав, какой протест, какой бунтарский дух! Я наслаждался тем, что нахожусь среди них – этих свободных и непокорных, что катятся вниз по наклонной, с точки зрения высших сфер; все – в клетчатых брюках, говнодавах, с клёпаными ремнями и разноцветными ирокезами. Обилие ярких причёсок смешивалось в толпе в единое цветное пятно – пятно свободы и уникальности.
Я был в их компании, но не был одним из них. Мне тоже хотелось быть крутым и оригинальным, но для оригинальности мне не хватало клетчатых штанов, клёпаного ремня и цветной причёски, – без всего этого я несколько выделялся на фоне яркой толпы моих товарищей.
Очередь медленно двигалась к входу, и около девяти мы наконец вошли внутрь. Из тех, кого я знал, на концерт пришли только Шрек, Димка и Оля (они теперь встречались). Оставив «сладкую парочку», как их назвал Шрек, в холле мы прошли к бару, однако стоимость пива вызвала у нас отторжение к этому низкородному пойлу, да и смешивать его с портвейном было как-то негоже.
Шрек запросто познакомился с какой-то девчонкой, я старался ему не мешать. Вскоре заиграла музыка, народ, плотной толпой облепивший пространство вокруг сцены, начал выкрикивать слова песни, а я понял, что окончательно остался один: ни Шрека, ни его новой подруги рядом со мной уже не было.
Разумеется, я был знаком с творчеством группы «НАИВ» можно сказать «с пелёнок», – часть их песен я в детстве слышал в машине своего дяди. Новый альбом я тоже слушал несколько раз: многие песни крутили по радио, а остальные я нашёл в интернете. На дворе был 2008 год, – в силу вступала эпоха, когда преданные поклонники группы делали всё, чтобы сэкономить денег на покупке пластинки, чтобы иметь возможность купить лишнюю бутылку водки и распевать песни любимого исполнителя, шокируя прохожих отсутствием слуха и чувства такта во всех его проявлениях.
Я всё ещё был у бара, в некоем отдалении от сцены, и наблюдал народ, – народ тянулся к свету софитов, в котором представал кумир молодёжи с редким именем Саша Иванов. Мне нравился Саша. Это был безумно харизматичный и обаятельный человек, он обладал прекрасным голосом, и мне были близки его идеи.
Но сейчас передо мной был не человек, но икона, воплощённая в рок-н-рольной истоме, – он довлел над внимавшими ему, как Моисей, как великий патриарх древности. Он обращался к толпе, и толпа внимала своему демиургу.
Он нёс им идеи свободы и независимости, и они раболепно воспевали свободу и независимость.
– Спасибо вам всем, что пришли сегодня! – произнёс Саша.
Толпа ответила ему восторженным криком. Эти гости боготворили лидера группы «НАИВ»: они слушали все его песни, которые скачивали в интернете, и восхищались творчеством музыканта. Если бы их спросили: а как живёт артист, пластинки которого никто не покупает, они не смогли бы ответить, возможно, потому, что их любовь была искренней и беззаветной, они любили сердцем, а не умом.
Стоял погожий мартовский день.
После занятий с Татьяной Спартаковной я вернулся домой, где делать было решительно нечего.
Спартаковна задала мне написать сочинение по Толстому, однако садиться за него мне совершенно не хотелось. Я открыл роман «Морской Волк» Джека Лондона, но чтение не шло: в каждом звуке, каждом скрипе и каждом шорохе мне слышался роковой поворот ключа в замочной скважине, знаменующий возвращение Игоря. Мне близка была эта книга: чем-то наши отношения с отчимом напоминали отношения рассказчика с угрюмым капитаном, с той лишь разницей, что Волк Ларсен иногда удостаивал своего юнгу разговора. В остальном же у нас в квартире, как и на шхуне «Призрак», царили законы волчьей стаи, где слово вожака было законом, а понятие справедливости было сведено к торжеству сильного. Правда в этом доме измерялась тяжестью кулака хозяина и расположением его духа.
Понимая, что до возвращения Игоря остаётся совсем недолго, я счёл за лучшее свалить из дома, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза.
Я натянул свои рваные джинсы, застегнул на запястьях клёпаные браслеты, надел на шею жетон Punks not dead, взял торбу, где лежало всё необходимое, и во всеоружии направился в прихожую. Когда я надел говнодавы, я услышал, как на этаже открывается внешняя дверь.
«Только не Игорь!» – подумал я.
Внешняя дверь открылась.
Я устремился к глазку, чтобы проверить, не отчим ли это, но в этот момент в замочную скважину резко вошёл ключ.
Схватив свои ключи и куртку, я устремился к себе в комнату.
Когда я закрыл дверь, отчим вошёл в квартиру: наши взгляды пересеклись всего на секунду, прежде чем я закрыл свою дверь.
Игорь произнёс что-то оскорбительное, – я не услышал, что именно.
Я сел на стул, ожидая, когда он пойдёт в туалет, спальню или на кухню. Но Игорь направился в кабинет. Вылезать из своей норы, рискуя столкнуться с ним, я не решался.
Я сидел и ждал, слушая, как секундная стрелка патрулирует циферблат настенных часов, неумолимо унося с собой драгоценные мгновения моей юности.
По моим ощущениям прошло около получаса, когда я осмелился отвести взгляд от двери, чтобы взглянуть на время: всего восемь минут назад я только принял решение свалить от греха подальше. Если бы я сделал это двумя минутами ранее, я бы сейчас был на улице, полной алкашей и агрессивной шпаны – в относительной безопасности.
Я слышал какие-то копошения из кабинета, видимо, Игорь переодевался.
«Ладно, – решил я. – Сейчас он вряд ли выйдет».
С другой стороны, дверь в кабинет была открыта, – Игорь никогда не стремился переодеться за закрытой дверью, так уж он был воспитан.
Говнодавы были у меня на ногах. Я надел куртку.
«Надо валить!» – сказал я себе.
Я выскочил из своей комнаты и пулей устремился к входной двери, стараясь производить как можно меньше шума.
Тщетно – Игорь меня увидел.
– Какого хуя, блядь, ты ходишь по квартире в ботинках? – бросил он мне сравнительно вежливым тоном, в котором чувствовалось лишь возмущение и презрение, но, к счастью, не было гнева.
Мне стало стыдно.
«И правда, – сказал я себе, – какого хуя?»
– Я помою, – ответил я, хотя говнодавы были чистыми.
Игорь вышел из кабинета, я встал как вкопанный.
Я не знал, что делать: ретироваться или идти мыть пол. Судорожно взвешивая в уме варианты, я стоял в прихожей в полном смятении. Игорь покачал головой и произнеся: «Вот мудак!» – направился в сторону кухни.
Через пятнадцать секунд я уже, закрыв дверь снаружи, вызывал лифт.
Оказавшись на улице, я пошёл в сторону метро; идти было около получаса, но меня это устраивало. По дороге я набрал номер Илюхи.
– Привет, – произнёс я, когда он ответил. – Что делаешь?
– Собираюсь к Димке на вписку, – ответил он.
– Понятно, – ответил я.
– Да, Бармалей звонит, – это Илюха явно говорил не в микрофон, а затем голос вновь стал отчётливым. – Приезжай.
– Димка меня не звал, – резонно заметил я.
В трубке были помехи, – Илюха, судя по всему, передавал Димке мои слова, но слов не было слышно. Потом я услышал голос хозяина предстоящей вечеринки:
– Бармалей, здорова!
– Привет.
– У меня предки на дачу свалили. Приезжай на вписку.
– Хорошо… спасибо… а куда?
– Метро Профсоюзная, улица Вавилова, дом 47, корпус 1, квартира 79.
– Понял. Я приеду. Спасибо!
– Давай.
Я дошёл до ближайшей остановки, где сел в автобус и поехал к Димке.
Возле димкиного дома я встретил Коляна и Ленор, которые покупали ягуар, кока-колу и портвейн «Три топора».
Увидев их, я почувствовал себя неловко, потому что ребята отдавали алкоголь для компании, а у меня не было с собой денег, чтобы внести свой вклад в общее пиршество. Я даже грешным делом подумал пройти мимо них, притвориться, что не заметил, но это было бы с моей стороны низко и малодушно. Я сделал пару шагов в их направлении, когда Ленор оглянулась и увидела меня.
– Бармалей!
Воскликнула она в знак приветствия и распростёрла руки для объятий, хотя между нами было не меньше пятнадцати метров. Я почувствовал себя ещё более неловко: Саша была красива и пользовалась в панковской тусовке известной степенью уважения, тогда как я в их компании был новичок. Я был всего лишь шестнадцатилетний мальчик, получающий от сердобольного отчима пиздюлей на завтрак, обед и ужин; поверить, будто моё появление может кого-нибудь осчастливить, особенно такую крутую девушку, какой была Ленор, – мне было крайне сложно.
Мы с Коляном поздоровались стандартным панковским рукопожатием, а Ленор обняла меня и поцеловала в щёку. Для неё это ровным счётом ничего не значило, – она со всеми здоровалась подобным образом, и всё же я был преизрядно смущён таким актом внимания.
Я предложил им поучаствовать в покупке бухла.
– Правда, – признался я, – у меня всего сто сорок рублей.
– Забей, – лаконично сказал мне Колян, и мы отправились к Димке.
В компании панков у всех вечно не было денег, но при этом они относились к деньгам с пренебрежением, что любили подчёркивать при всяком удобном случае, и этот случай как раз был подходящим.
Разговор о деньгах плавно перекочевал с улицы в димкину квартиру. Ленор безапелляционно заявила, что презирает деньги.
У меня в голове возник вопрос: как можно презирать деньги, если ты их не зарабатываешь, но озвучить эту мысль мне тогда показалось невежливым.
– Деньги развращают людей, делают их меркантильными и подлыми, – продолжала Ленор. – Но главное: деньги лишают людей свободы.
– Каким же образом? – спросил Илюха, отхлёбывая портвейн прямо из горла стеклянной бутылки.
Мы все сидели на кухне и по очереди курили в открытую форточку, – это было необходимо, поскольку Димке родители курить не разрешали.
– В погоне за деньгами люди теряют не только свои лучшие годы, но и свои мечты, а стало быть, свободу, – серьёзно ответил Димка. – Вместо того, чтобы жить сегодня и быть счастливым, человек стремится заработать как можно больше, он преследует богатство, но упускает жизнь.
– Такое возможно, – согласился Илюха. – Но это не ответ на мой вопрос: как наличие денег может лишить человека свободы?
– Человек с деньгами не свободен по определению, – констатировала Ленор. – Деньги становятся не только средством, но и целью его существования. Чем больше денег человек зарабатывает, тем сильнее он стремится преумножить свой капитал, – об этом писал Карл Маркс, после упоминания Маркса я почувствовал себя бесконечно тупым и невежественным. А Саша тем временем продолжала: – В итоге человек теряет свои истинные цели и самого себя. Деньги уничтожают в человеке личность, превращая его в раба собственного кошелька.
– Это лишь в том случае, если мы говорим о слабохарактерном человеке, лишённом собственной воли, – заметил Илюха. – Но я в третий раз повторяю свой вопрос: как свобода может быть уничтожена деньгами?
– Только утратив всё, мы обретаем свободу, – многозначительно произнесла Саша.
Моё образование на тот момент не позволяло определить, сколь оригинальны были речи Ленор, но, несмотря на свою отсталость, я был искренне восхищён новаторством её идей.
Илюха моего мнения не разделял, и я с нетерпением ожидал контраргументов с его стороны, однако их не последовало, потому что вместо ответа он подошёл к Ленор, прижал её к себе, и они слились в полном страстного вожделения поцелуе, после чего отправились в ванную трахаться.
Это и была их свобода – свобода подростков, у которых не было ничего, кроме самих себя, и которые спешили распорядиться своей свободой, отдав себя ближнему в знак симпатии, протеста против общественной морали и просто от нечего делать.
Их понятие о свободе сводилось к известному тезису «No gods. No masters». Свобода панков строилась на отрицании авторитетов и принятых норм. Это была свобода разрушения, хаос, хотя мои собутыльники предпочитали именовать это звучным словом «Анархия».
Мне тогда ещё не пришло в голову, что убеждения, построенные на отрицании, обыкновенно являются наиболее поверхностными уже хотя бы потому, что они являются вторичными, и за основу в них берётся утверждение, которое необходимо оспорить, – это сродни мусульманским мечетям, построенным на развалинах христианских церквей, которые возвели на развалинах римских святынь, в свою очередь построенных на развалинах иудейского храма.
Первого апреля меня ждал первый вступительный экзамен: творческий конкурс. Он состоял из трёх этапов: нужно было принести шесть своих публикаций в СМИ, написать творческое сочинение и пройти собеседование. В связи с этим в марте мои занятия у репетиторов вступили в фазу активной подготовки.
В июне меня ждали вступительные экзамены. Русский язык и литературу мне помогали выучить добрые люди из уважения к моему дяде, а вот за полтора часа занятий английского я отдавал 1500 рублей, то есть три минуты времени стоили 50 рублей. Полтинник был для меня достаточной суммой, чтобы никогда не опаздывать.
27 марта, как и каждый четверг, в шесть часов вечера я должен был быть в Митино, – Елена Викторовна занималась с учениками у себя дома. Я уже полгода ездил к ней раз в неделю и прекрасно знал, что путь от двери до двери занимает полчаса. Обычно я выходил в четверть шестого, чтобы не опоздать, но в тот день я собирался дольше обычного.
В четверть шестого мама выходила из дома, – она ехала забирать из школы Егора. Она предложила мне подвезти меня до остановки, откуда шли автобусы в Митино.
– Не могу. Мне нужно закончить домашку, – ответил я. – Я выйду через десять минут и успею доехать.
Пятнадцать минут спустя, закрыв дверь квартиры на нижний и верхний замок, я спустился на лифте и у входа в подъезд столкнулся с Егором.
– Привет, а где мама? – спросил его я.
– Поехала стричься.
– У тебя ключи от дома с собой?
– Нет.
– Ладно, вот мои ключи, – я протянул ему связку. – Если вдруг верхний замок не будет открываться навались на дверь и открой посильнее. Если не получится – зайди к дяде Саше Фадееву – он должен быть дома. Он поможет открыть верхний замок.
– Хорошо, – сказал Егор, и мы с ним попрощались.
«В крайнем случае, – решил я, – у него есть мобильный. Он сможет позвонить маме».
Я понимал, что уже начинаю опаздывать, и поспешил на автобусную остановку. В конце концов, наша с ним встреча была чистой случайностью: я уже должен был уехать на занятия, и мама об этом знала.
Пятнадцать минут спустя, когда я уже ехал в автобусе, в кармане зазвонил телефон. Ещё до того, как я достал его и увидел на дисплее слово «Мама», в сердце мне закралось дурное предчувствие. Больше всего я боялся, что она скажет, что Егор не смог открыть дверь, и я должен вернуться обратно.
Опоздание на занятие стоило бы очень дорого.
Скрепя сердце я поднял трубку.
– Какая же ты неблагодарная тварь, – сказала мне мать вместо приветствия. – Тебе что – сложно было подняться с ребёнком и открыть ему дверь?
– Нет, я просто опаздывал на…
– Ты что, не знаешь, что верхний замок тяжело открывается? Не знаешь, что Егор не может его открыть?
– Знаю, но я поэтому сказал ему попросить помочь дядю Сашу.
– Дяди Саши не было дома. Какая же ты гадина. Из-за тебя мне пришлось возвращаться, чтобы ребёнок не сидел под дверью, пока я не вернусь. Ты, вообще, представляешь, что сделал бы Игорь, если бы узнал, что ты оставил его одного у запертой двери?
– Но ты же знала, что я должен уйти, – неуверенно произнёс я. – Я ведь говорил тебе об этом, когда ты уезжала.
– Из-за тебя я теперь опаздываю на стрижку на полчаса. Ты понимаешь? Полчаса парикмахер будет сидеть и ждать меня. Ты понимаешь, как это некрасиво?
Но ведь если бы я опоздал на английский, меня сидела бы и ждала Елена Викторовна. И ведь меня в принципе не должно было быть дома к тому моменту, когда мама привезла Егора.
Но вместо этого я сказал:
– Мне очень жаль.
– Ах, тебе жаль! Какая же ты сволочь! Тебе совершенно насрать на всех, кроме себя. Тебе вообще нет дела до того, как будет выглядеть твоя мать, как ей придётся краснеть и униженно извиняться за опоздания, будто школьнице!
– Я не хотел, правда. Я не подумал…
– Потому что ты думаешь только о себе, о своей жопе и о своих занятиях. Мне очень стыдно, что я воспитала такую гадину. Очень жаль, что я не сделала аборт, когда была такая возможность.