– Ну и что? – Луис тоже сделала глоток портвейна и передала мне бутылку.
– Как что? – поперхнулся я. – Как вы не понимаете: нашу страну захватят! Нашу Родину поставят раком! Нас самих…
– …Закуют в цепи и отправят разрабатывать шахты? – усмехнулся Колян.
– Неужели, вы правда не понимаете? – недоумевал я.
– Бармалей, скажи, ты где живёшь? – внезапно спросила Луис.
– В Тушино.
– Ну хорошо. Если, допустим, завтра придут американцы и скажут: «Ребята, теперь ваша страна – это территория Америки», ты где будешь жить?
– Не знаю.
– Переедешь, что ли? – спросила она.
– Нет, ну я не знаю, что с нами сделают американцы, если они нас захватят, – ответил я.
– Давай представим, что они ничего не сделают. Ты, Бармалей, жил в Тушино, город Москва, Российская федерация, стал жить в Тушино, город Москва, США. Твоя Родина пострадает?
– Ты серьёзно? – я заглянул Луис прямо в её мутные, цвета разбавленной водки глаза и понял, что она не шутит. – Ты хочешь сказать, что, если нашей отчизны не станет, ничего не изменится?
– Я хочу сказать, Бармалей, что возвышенные термины, которыми ты оперируешь: Отчизна, Родина и так далее, – не имеют никакого значения, – сказала Луис.
– Ну а как же патриотизм? – спросил я.
– Патриотизм – это уверенность в том, что твоя страна самая лучшая на том основании, что ты в ней родился, – ответил Димка. – Но где гарантии, что здесь лучше, чем где-то?
– Но ведь это же наше!
– Что делает этот город твоим или моим? – спросила Луис. – Только то обстоятельство, что мы тут живём. Надоест жить в Москве, уеду в деревню в Оренбургскую область, буду жить там. Там будет моё отечество, как ты говоришь.
– Но это всё равно будет твоя страна! – не унимался я.
– Чья? Моя? Твоя? Где написано, что это моя страна? – усмехнулась Луис.
– В паспорте у тебя написано, – чуть ли не сквозь зубы процедил я.
– И что там написано?
– Что ты – гражданин Российкой Федерации!
– Вот именно! – воскликнул Шрек. – Я гражданин. И какие права это мне даёт? Учиться в школе, служить в армии, работать и голосовать за Путина.
– Да почему обязательно за Путина? За кого хочешь, за того и голосуй.
– Только выбирать особенно не из кого, – усмехнулся Шрек. – Не из Зюганова же с Жириновским.
– Да и хер с этим парламентским атавизмом, – отмахнулся я. – Вопрос в том, что Россия – наша страна.
– Дело в том, Бармалей, что Россия не имеет никакого значения, – подвела итог Ленор, которая всё это время сидела молча. – Россия, Америка, Израиль, Палестина, Конго или Перу – какая разница? Ты живёшь на Земле. Ты такой же человек, как и любой другой на этой планете. Ты дышишь тем же воздухом и пьёшь ту же воду, вне зависимости от того, чей флаг развевается над Кремлём или над Белым домом. Какое, вообще, значение это может иметь в твоей жизни?
Вопрос был риторический, и мне нечего было на это ответить.
Этот разговор, переходя с одного лада на другой, продолжался ещё около часа, как продолжается композиция с неизменным мотивом. Всё внезапно закончилось, когда какой-то мужик с девятого этажа вышел из квартиры и предложил немедленно проследовать из подъезда куда угодно, если мы не хотим чуть позже проследовать в обезьянник.
Его предложение мы обнаружили рациональным и, сыграв на гитаре три песни Виктора Цоя и одну – Короля и Шута (милиция всё равно не успела бы так быстро приехать), – отправились в сторону метро.
Всю дорогу домой и весь последующий вечер я размышлял о сказанном ребятами.
По необъяснимой причине я и мыслил себя вне контекста государства и вне контекста моей страны.
Я мог признать несостоятельность действующего правительства, но отчего-то считал понятие Родины незыблемым и священным. При этом я весьма слабо представлял себе, что такое есть Родина.
Под Родиной – великой и священной – я подразумевал Россию, мою страну.
Но что такое Россия?
Это самая большая страна в мире?
Это постоянный член ООН?
Это одна из ведущих мировых держав?
Ужели эти и подобные доводы отождествлялись в моём сознании со священной Родиной? А если речь идёт не о стране, как о правительстве или государстве, то что тогда делает понятие Родины священным?
Я люблю русские поля, русские леса, русские реки. Я люблю наше лето и, честно признаюсь, нашу зиму.
Но если я люблю русские леса, поля и реки, то почему я не могу сказать, что люблю природу? Почему я говорю, что люблю Россию? Возможно, всё дело в том, что, кроме России, я нигде не был? Но ведь я ездил в Англию: я видел их леса, их поля, – и их природа не менее прекрасна, чем наша. Так, если можно любить природу, зачем любить природу в каком-то одном месте? И ведь даже в России природа значительно отличается: у нас есть песчаные пустыни и вечная мерзлота, Уральские горы и озеро Байкал, у нас есть бескрайние степи и суровая тайга, есть сопки Камчатки и леса Вологодской области. И всё это является Родиной? То, что Родина – для калмыка, является родиной для чуваша? И если нет, то почему мы, россияне, так свято верим в свою страну?
И что такое этот пресловутый патриотизм?
Поразмыслив немного, я пришёл к выводу, что патриотизм есть навязанное обществу коллективное чувство любви к стране, в которой ты живёшь. Это чувство основывается на убеждении, что «моя страна самая лучшая», и утверждение это зиждется, в первую очередь, на стремлении человека обладать лучшим. В данном случае – лучшим местом для жизни.
При этом большинство патриотов почти никогда не задумываются о происхождении собственного патриотизма и воспринимают это чувство как данность, впитанную с молоком матери, отдающим бородинским хлебом и солёными огурцами.
И в этот момент я осознал, что патриотизм – не что иное, как навязанное человеку чувство гордости за страну – некую абстракцию, с которой он может себя ассоциировать, а также имеет возможность гордиться принадлежностью к ней.
Как часто в начале мая приходится слышать фразу «Мы победили в войне!». При этом самих тех, кто победил в войне почти уже не осталось: это говорят их сыновья, внуки и правнуки. Как я знаю от моей мамы, мой прадед прошёл всю войну от 22 июня 1941 до 9 мая 1945, участвовал в Сталинградской битве и получил четыре ордена мужества.
Ну и что?
Какое право я – Василий Скуратов – имею гордиться этим? Я не принимал участия в Великой Отечественной, так почему я должен пожинать лавры победителей и относить себя к их числу?
Для более удобного управления людьми государству нужно иметь единую государственную религию: основу, на которой держится социальный строй. В царские времена этой основой была корона, – она лежала на двух головах орла, которыми были монархия и вера – светская и духовная власть. После 1917 года концепция несколько изменилась. Новой религией стал коммунизм, а вера в Бога сменилась верой в светлое коммунистическое будущее. Верить в светлое будущее – один из древнейших обычаев русского народа.
После падения СССР во время «лихих девяностых» почти на десять лет страна лишилась идеологии. И, что интересно, это время с удовольствием вспоминают в первую очередь те, кто стремился не к идеологии, а к достижению собственных интересов.
Но вот пришла новая власть и принесла с собой новую идеологию: веру в Великую Россию и в исключительность русского народа, его особенный путь и несокрушимую волю.
Основывалась эта идеология, прежде всего, на фактах, доказывающих величие русской нации. И наиболее вопиющим из этих фактов является победа в Великой Отечественной войне. И так, год за годом нагнетая пафос вокруг дня Победы, действующая власть превратила войну в новую государственную религию. Великая Отечественная – это то самое звено, которое связывает всех жителей нашей страны, вне зависимости от их национальности, политических убеждений и вероисповедания.
За богохульство сегодня не так просто получить по морде, если речь идёт не об исламе, конечно, но далеко не во всех регионах это будет иметь значение. За оскорбление власти тоже в морду бьют далеко не везде.
Но попробуйте-ка поглумитесь над подвигом советских солдат-победителей. Попробуйте пошутить над ветеранами, и вы пожнёте бурю. Такое не простят ни русские, ни башкиры, ни православные, ни атеисты, ни коммунисты, ни либералы.
Война объединила советский народ в 1941 году, и она продолжает объединять его до сих пор.
В гордости за свой великий подвиг русский народ готов на многие глупости – из самых благих побуждений, которыми вытоптана дорога в ад. И в данном случае дорога в ад пролегает через патриотизм.
Возможно, я что-то упустил в этом мире, но меня всегда настораживали любые массовые проявления чувств, в первую очередь постоянные, как патриотизм, вера и преклонение перед рок-идолами.
Но наряду с постоянным коллективным бессознательным нередки и сезонные настроения, например, чувство гордости за советских героев-победителей в день Победы, неистовый аскетизм в пору Великого поста, истерия по футболу во время чемпионата мира или джентельменство по случаю 8 марта. И всё же был один праздник в году, когда и меня пробирало до глубины души, и я чувствовал себя как-то иначе, по-доброму, сказочно.
Разумеется, я говорю про Новый год.
В пору, когда облетевшие бурые листья окутывает белый саван, реки сковывает ледяная кайма, а солнце прячется за непроницаемым слоем свинцового неба, когда дни съёживаются от холода, а человек закутывает своё хрупкое тело в десятки внешних оболочек, ему просто необходим источник света, который будет согревать его изнутри.
Неспроста христианство прижилось именно в северных странах. На Ближнем Востоке, где никогда не бывает по-настоящему холодно, людям не нужен какой-то внешний гандикап праздничного настроения в виде Рождества и Нового года.
Но, когда северный ветер завывает свой реквием, когда жизнь отступает перед белой, словно докторский халат, мглой, окутывающей человека, тот имеет все шансы впасть в депрессию или сойти с ума.
И дабы не допустить подобного исхода, великие мудрецы прошлого подарили нам Рождество: напоминание, что именно в эту пору, на исходе надежд, в мир пришёл великий учитель, мессия, бог.
Зарождение новой жизни всегда будоражит сознание, даже если эта жизнь зарождается в холодильнике. А рождение жизни божественной будоражит просто божественно.
И этим с удовольствием пользуются десятки тысяч маркетологов по всему миру: добрый бородатый дедушка, который не боится зимы, впаривает людям кровь Микки-Мауса, ёлочные игрушки, гирлянды и прочую дребедень, которая создаст ощущение праздника, а сам потом целый год будет пылиться в коробке на шкафу. Кофейни начинают предлагать имбирно-пряничный латте, а магазины соревнуются друг с другом, продавая замёрзшим посетителям одежду с оленями, снеговиками и Дедом Морозом.
В двадцатых числах декабря вернулся Илюха.
Его возвращение было для меня подобно зажжению Вифлеемской звезды, и я чувствовал себя уж если не апостолом, то Мельхиором, или, на худой конец, Валтасаром.
В субботу, за неделю до зимних каникул, было так холодно, что я грешным делом подумывал пропустить поинт, как иной праведник помышляет о том, чтобы не сходить в церковь в непогожее воскресенье. Однако накануне мама обмолвилась, что они с Игорем хотят провести выходные дома, – это означало, что мне лучше всего свалить, – желательно, к дяде Грише.
Увы, дядя Гриша уехал в горы кататься на сноуборде. Тем не менее, когда я позвонил ему, он согласился подтвердить, что проводит выходные вместе со мной, если мама спросит об этом.
Носить зимой рваные штаны я не решался: сквозь дырки выглядывали подштанники, а я был в том возрасте, когда этот предмет одежды считается постыдным и недопустимым в гардеробе уважающего себя мужчины.
Тем не менее, дабы не морозить жопу, я всё-таки надел кальсоны, на них – утеплённые джины (я уже успел к тому моменту украсить их парой нашивок и налепить английских булавок), под балахон с заключённой в круг буквой А я надел свитер, а сверху – «аляску» с нашивкой Punks not dead, закрывавшей дырку. Осенние «гриндарсы» я носил с шерстяными носками, – ботинки немного жали, зато ногам было не так уж и холодно. Несмотря на все стереотипы, в такую погоду я не мог отказаться от шапки: однажды вечером с помощью иглы и красной нитки я превратил обыкновенную «пидорку» в андеграундный головной убор, где было кривыми буквами вышито «No gods, no masters». Примерно так выглядел прикид панка, которому, словно маленькой ёлочке, холодно зимой.
Встретив на поинте Илюху в обществе Ленор и Димки, я не мог не отметить, с каким одобрением на меня посмотрел мой друг.
«Всё-таки не зря я потратил вечер, вышивая эту надпись на шапке», – подумал я.
Илюха был очень увлечён разговором с ребятами, – он рассказывал, как съездил в Питер, где побывал и какие приключения случились с ним в этом сказочном городе. Пока он говорил, я думал, что мне тоже непременно нужно будет съездить в Питер. Конечно же, не сейчас, но как-нибудь потом. Может быть, следующим летом или через год, но это точно нужно будет сделать.
– Слушайте, что-то холодно и народу никого нет, – сказал Илюха. – Давайте затусим у меня.
Его предложение было с радостью принято.
Илюха снимал двухкомнатную квартиру в одном из переулков возле Большой Никитской. Квартира, скажу прямо, не знала ремонта со времён товарища Брежнева – тех времён, когда у Леонида Ильича было только три звезды. И тем не менее это была квартира Илюхи – его собственная квартира.
Конечно, квартира была не его, но зато он мог пойти в душ и стоять под ним, сколько вздумается, мог проводить время в любой комнате, мог когда угодно пойти на кухню и приготовить любые блюда по своему усмотрению, мог как угодно расставлять мебель и даже мог приглашать людей в гости. Здесь не было родителей, не было правил, не было сдерживающих факторов. Здесь он мог быть кем угодно и делать что угодно.
И этот факт не мог не произвести на меня должного впечатления.
За исключением Насти, которую я не видел с того самого вечера, когда потерпел сокрушительное фиаско перед самим собой, все остальные ребята с поинта жили с родителями. Панк-рок был их протестом против тех норм, которые им навязывались. И большинство этих норм было связано с тем, что подросткам, которые начали осознавать свою индивидуальность и исключительность, приходилось мириться со взглядами на этот мир других людей, – и от этих людей зависела жизнь моих товарищей. Человек не может быть хозяином своей жизни до тех пор, пока он не хозяин у себя дома. И если, став взрослым, он продолжает идти на поводу пускай даже у самых близких людей, то тем самым он ставит себя в зависимое положение и незаметно для себя теряет свою индивидуальность, которая естественным путём размывается в нормах окружающей действительности.
Илья был свободен от всех этих частностей, и потому я ещё более чем когда-либо восхитился им.
Мы принесли с собой пару бутылок портвейна, кока-колу, батон хлеба и докторскую колбасу. Разлив портвейн по стаканам, Илюха предложил нам немного перекусить. Оказалось, что у него есть пачка пельменей, которая под наши одобрительные возгласы была пущена в производство.
После обеда, когда по стаканам была разлита третья бутылка портвейна, извлечённая из закромов Родины, разговор плавно перетёк к рассуждениям о государственном устройстве. По большому счёту, это был типичный кухонный разговор – одна из излюбленных забав советского народа. Я неспроста называю наш народ советским, ведь несмотря на изменение флага, герба, идеологии и даже слов гимна (на мелодию, очевидно, уже не хватило усердия), менталитет народа по-прежнему остаётся советским.
Советский народ по-прежнему верит в вождя, по-прежнему не отвечает за своё будущее и по-прежнему ощущает своё превосходство над представителями других наций (знать их для этого вовсе не обязательно). Вообще, чувство шовинизма зачастую присуще представителям «великих народов». Британцы, американцы, россияне – всем присуще смотреть свысока на окружающие цивилизации. «Мы победили во Второй мировой войне!» – скажут вам они все. «Мы имеем великую историю!» – напомнят они. «Мы победили Наполеона!» – скажут британцы и россияне. «Мы – самая могущественная страна в мире!» – ответят американцы. «Мы были самой большой страной в мире!» – напомнят англичане. «Мы – самая большая страна в мире!» – расскажут россияне.
Эти и сотни других подобных аргументов приведут представители «великих народов» в доказательство своей богоизбранности. И каковы бы ни были контраргументы, никто не примет их во внимание, ведь каждому важно чувствовать свою значимость в сравнении с окружающими. Неспроста девизом английской монархии является фраза: Dieu et mon droit[4], пускай она и сказана по-французски.
С другой стороны, чувство превосходства даёт осознание, что иные представители общества (пускай даже все они принадлежат к одному великому народу) странным образом отличаются от подавляющего большинства: носят раздражающую одежду, слушают чуждую советскому сердцу музыку, ведут губительный образ жизни, но главное их преступление – в пугающе кощунственном образе мысли. Это удивительно, но подчас мысли людей оскорбляют намного сильнее, чем их внешний вид, привычки и поведение. Наиболее болезненно румяные домохозяйки и товарищи в кабинетах воспринимают чужие слова, когда они говорятся без смягчающих фраз и обиняков, – в этот момент неприкрытое бесстыдство оскверняет их мировоззрение и хлёсткой пощёчиной колеблет маску благочестия.
Примерно в таком ключе, с перерывами на песни и неправдоподобные истории «из личного опыта», проходила наша беседа. Спустя несколько незаметно пролетевших часов Димка начал собираться и предложил мне вместе дойти до метро. Поскольку в девять я должен был являться домой, я принял его приглашение, и мы, попрощавшись с Илюхой и Ленор (она с нами не пошла), отправились в сторону метро.
– Очень здорово посидели! – сказал я по дороге Димке.
– Да, неплохо, – согласился он.
– Я бы сказал, просто великолепно! Ты знаешь, я рад, что Илюха вернулся.
– Да, Илюха крутой, – задумчиво кивнул Димка.
– Ты чего такой хмурый? – спросил я.
– Да не, всё в порядке.
– Слушай, Дим, – неуверенно произнёс я. – Мы с тобой не так много общаемся и всё такое. Но, может быть, я могу тебе чем-то помочь.
– Спасибо, Бармалей, – вымученно улыбнулся он. – Правда, спасибо, но ты ничем не можешь помочь. Да всё в целом нормально… Так, как оно должно быть.
Остальной пусть до метро мы проделали в молчании.
Следующая неделя, последняя во второй четверти, прошла в контрольных работах и подсчёте успеваемости учеников за полугодие (с десятого класса нам не ставили отметки в четверти). После получения дневника, в котором, по счастливому стечению обстоятельств, не оказалось ни одной тройки, я пришёл домой и задумался.
Была пятница, 28 декабря. Впереди – каникулы, домашнее задание нам не задали. Через три дня – Новый год. А я решительно не знал, что мне делать, чем себя занять в эти каникулы. В нашем районе не было принято уезжать куда-нибудь на праздники. В целом ездить куда-то чаще, чем раз в год, мало кто мог себе позволить. Да я и не думал о том, чтобы уехать, просто не знал, как мне скоротать время.
Разумеется, меня ждала батарея книг: в новом году мне предстояло поступать в университет, и для вступительных экзаменов я должен был одолеть всю программу. Однако это меня совершенно не утешало.
За исключением школы, занятий с преподавателями, чтения книг и попоек с панками, в моей жизни ничего не было. Я не жаловался, потому что у некоторых ребят, я знал, не было и этого. Кто-то, правда, оттягивался в компьютерных играх: многие мои одноклассники с удовольствием реализовывали себя в виртуальной реальности, где могли быть героями, путешественниками, первооткрывателями – одним словом, кем угодно. Но на самом деле это были всего-навсего шестнадцатилетние подростки, которые, несмотря на все коды, патчи и скрипты, ни хрена не знали о жизни. Я не хотел становиться героем в виртуальном мире, я хотел быть героем здесь, но в действительности в те моменты, когда никого не было дома, – на секунду останавливаясь у зеркала в прихожей, я видел в нём человека, который в любой героической истории сошёл бы максимум за персонажа второго плана, эдакого доброго дурачка-неудачника.
Моё романтическое восприятие мира, заложенное многочисленными английскими писателями, произведения которых дарила мне бабушка, не предполагало, что мир – это просто мир, где нет никаких правил, границ и требований. Я смотрел на действительность, как на поле битвы, где я день ото дня терплю поражение. Но если бы я был в реальной войне, мне уже давно пора было принять капитуляцию, а вместо этого я, как солдат Брестской крепости, продолжал вести этот бой – не ради победы, не ради славы, не ради спасения, а просто потому, что так надо.
Мы чувствуем себя бессильными не тогда, когда нас настигают невзгоды, но тогда, когда мы не знаем, что с ними делать и как быть дальше. Ощущение собственного могущества к нам приходит не в моменты покоя, но в часы величайших потрясений, когда мы встаём и крепко держим удары суровой судьбы. В то же время чувство беспомощности присуще всякому, кто не знает своего места в этом мире, не видит своей цели и не знает, как изменить этот мир, если он его не устраивает. Я твёрдо знал, что мне не нравится моя жизнь, но, вместо того чтобы в один момент взять и кардинально её изменить, я стремился добавить в неё моменты, которые могли хоть как-то скрасить моё унылое существование.
И одним из таких моментов должен был стать предстоящий Новый год, но я решительно не знал, что мне делать. Я мог провести Новый год вместе с мамой и отчимом – как и в прошлом году, на время праздника все забыли бы старые обиды и заключили бы новый незыблемый пакт Молотова-Риббентропа.
Я был бы бесконечно счастлив провести Новый год с дядей Гришей, однако, как я уже говорил, он уехал кататься в горы.
Судя по всему, думал я, предстоящий год я буду встречать один у себя в комнате, с телевизором и бутылкой колы, в которую буду без палева подливать портвейн. Я представил себе, как за этим занятием меня застукивает моя любимая матушка, и в честь праздника делает мне поблажку, и награждает всего пятьюдесятью ударами ремня (за все годы она ни разу не поймала меня на пьянстве). Пытаясь выкинуть столь нелицеприятную мысль из головы, я не сразу заметил, что у меня звонит телефон.
С тревожным ощущением я нажал кнопку ответа, – в ту пору определитель номера был услугой платной, и мне такая роскошь, разумеется, не была доступна. Это оказался Илюха.
– Привет, Бармалей! – сказал он.
– Привет!
– Какие планы на Новый год?
– Да в общем-то никаких, – честно признался я.
– Если хочешь, приходи ко мне, у меня будет вписка.
– Спасибо, старик! – от всей души поблагодарил я. – Я постараюсь.
– Ты лучше не старайся, а просто приди.
– Хорошо, – сказал я и повесил трубку.
Когда вечером домой пришла мама, я долго думал, как подступиться к этому разговору. Наконец она пришла ко мне в комнату и спросила, как у меня дела.
– Нормально, – сказал я. – А как вы Новый год отмечать планируете?
– Дома, друзья приедут, а почему ты спрашиваешь? – ответила она.
– А дома – где именно?
– Ну, на кухне, наверно, а в чём дело?
– Слушай, я вот подумал, – осторожно произнёс я. – Я бы тоже хотел его встретить.
– Ну так встречай, кто тебе мешает?
– Ну, понимаешь ли, дело в том, что в виду некоторых обстоятельств на кухне мне не очень получается проводить много времени.
– Слушай, Новый год – это время простить друг друга и начать всё сначала, – примирительно сказала мама. – Я поговорю с Игорем, вы помиритесь, и всё будет хорошо. Только постарайся на этот раз не доводить его, ладно?
– Может, чтобы не доводить его, мне лучше всего встретить Новый год не с вами? – предложил я.
– А с кем же ещё ты его можешь встретить? – рассмеялась она. – Все твои друзья будут встречать Новый год с родителями.
– А дядя Гриша, – напомнил я, – не будет встречать его с родителями.
– Больно ты ему нужен.
– Ну во всяком случае, там я никому не буду мешать.
– Ты и здесь никому не мешаешь, – справедливо отметила мама. – И вообще, у тебя сегодня был последний день в четверти?
– Да.
– Дневник давай.
Я дал маме дневник, она просмотрела последние пару недель, не нашла там ни одного замечания и удивилась. Потом она открыла конец тетради, где помещались четвертные оценки.
– Так, я по алгебре почему четыре?
– Так получилось, – сказал я и добавил твердоватым голосом. – Я же вроде не на математический поступать планирую.
– Это не отменяет, что уроки надо учить, и учить внимательно.
– Конечно, – согласился я.
– Ладно, – сказала мама, закрыв дневник. – Если хочешь встречать Новый год с дядей Гришей, можешь встречать с ним. Но с Игорем всё равно помирись, а то – это не дело.
Я признал справедливость слов матери и, как только она ушла, набрал дяде Грише и попросил его, если что, подтвердить, что мы с ним вместе встречаем Новый год.
– Ты чего это там удумал, гном? – рассмеялся он за несколько тысяч километров.
– Хочу с друзьями отпраздновать.
– Ну так отпразднуй.
– Прикроешь меня?
– Ладно, – ответил он.
Так я получил индульгенцию осуществить свой коварный план.
С каждой минутой Новый год с неутомимой стремительностью становился всё ближе.
Словно крупицы мгновений в песочных часах, снежинки цвета невинного невежества опускались на серые московские улицы, – там, смешивались они с повседневностью, отмеряя с каждой новой крупицей приближение 2008 високосного года, которому предстояло круто изменить мою жизнь.
Как это всегда бывает, в канун Нового года время как будто ускорило своё движение, хотя в действительности время осталось прежним.
Время не ждёт, не умирает и не опаздывает. С педантичной точностью оно всегда пунктуально, неумолимо и неизбежно. Вне зависимости от моральных норм и низших (иными словами, конституционных) законов, время всегда право: его нельзя отменить, запретить или сократить. Время, не повинуясь даже небесным законам, будет существовать до скончания времён.
Время непрерывно в движении, оно движется с одной скоростью и по одной траектории. Время постоянно и объективно: это одна из самых предсказуемых вещей в мире, однако оно имеет удивительную власть, поскольку оно есть непреложное и неизменное условие жизни.
Возможно, именно поэтому главным мужским украшением являются часы, – они олицетворяют контроль над временем, но на самом деле никто не может контролировать Время.
Время беспощадно и беспристрастно, как высшая справедливость. В некотором роде Время и есть сама справедливость, и если бы кто-то хотел абстрактно изобразить справедливость, ему было бы достаточно указать на часы.
Итак, вселенская справедливость отсчитывала приближение Нового года, главного русского праздника, объединяющего всех наших соотечественников в едином светлом порыве восторженного ожидания чуда.
Новый год всегда был для меня чем-то особенным, чем-то великим – некоей отправной точкой отсчёта, где можно начать всё сначала, сделать иначе, оставить прошлое в прошлом и пойти дальше.
Кроме того, несмотря на своё детское открытие о бренности Деда Мороза, я продолжал верить в новогоднее чудо. Даже понимая, что в этом несовершенном мире нет никакого доброго старика, который в праздник развозит подарки детям, я продолжал верить в силу волшебства, которое происходит под Новый год.
Я не верил в бога, в государство, в народ, не верил в Родину, не верил в школу, не верил в любовь и не очень-то не верил в людей. Но я продолжал верить в новогоднее чудо. Однако здесь, впервые за долгое время, я не чувствовал его вокруг себя.
Обычно рождественская сказка укутывала меня, как пуховое одеяло, и вот я впервые оказался в ситуации, когда Новый год уже вовсю ломился в ворота, а я до сих пор не чувствовал его приближения. Как парализованный осознаёт свою инвалидность, когда обнаруживает, что не чувствует своих конечностей, так и я обнаружил в себе известную степень дефективности, поняв, что не чувствую приближения новогоднего чуда.
Состояние общего праздника не передавалось мне, и я находил это своей проблемой. В действительности я просто не понимал в тот момент, что впервые за долгое время освободился от одной из величайших ловушек человечества – светлого праздника, столь прекрасного, что даже сильнейшие из людей покоряются его чарующей привлекательности.
Но перспектива быть частью общей массы, пускай даже она согрета теплом божественного рождественского света, невольно отталкивала меня, и я не чувствовал никакого восторга перед надвигающимися каникулами.
И всё же было в них что-то тёплое: я не сразу почувствовал это тепло, но в какой-то момент я понял, что с нетерпением жду грядущего праздника. Однако ожидание это был крайне рациональным. Я ждал не абстрактного чуда, которое должен принести мне под ёлку пузатый дедушка, – моя радость была вызвана тем конкретным обстоятельством, что мне предстояло провести несколько дней в компании моих друзей, где я мог быть собой и делать то, что мне нравится. Несколько дней без унижений, издевательств, рукоприкладства и попрания моих представлений о собственном достоинстве, – и всё это было совершенно законно и не грозило болезненной расплатой!
Сейчас мне сложно выразить в полной мере степень восторга, который охватывал меня в предвкушении этих праздников. Последние дни 2007 года я провёл в удовлетворении своей судьбой и почти не замечал нападок Игоря, – возможно, он сам смягчился в преддверии общего праздника, но в те моменты, когда он всё-таки пытался меня задеть, я думал о том, что уже скоро я буду в компании близких людей и скверный нрав отчима не будет отравлять моё настроение.
Решено было встречать Новый год привычной компанией: Илюха, я, Колян, Луис, Ленор, Димка, Шрек и, возможно, к нам присоединилось бы ещё несколько человек, – я очень надеялся, что одним из них будет Настя.
30 декабря – в воскресенье – я поехал на Преображенскую площадь, где находился рок-магазин «Хобгоблин», там я решил купить для всех подарки к Новому году. Для Коляна я купил нашивку KORN, – я знал, что он не слушает эту группу, но на ней было стёбно вышито слово KOЛЯN. Для Шрека я купил 6 наборов клёпок по 25 штук, – он любил украшать ими свою одежду. Ленор и Луис я взял по набору крутых английских булавок – всё-таки они были девочки. Димке я решил подарить две пары красных шнурков: его шнурки изорвались в нескольких местах, и в итоге его шнуровка представляла узловатое сооружение, заставлявшее владельца всякий раз материться, когда ему нужно снимать ботинки. А Илюхе я купил большой чёрный флаг с красной буквой А, стремительно рвущейся из круга, превозмогая преграды. Я долго ходил по магазину, размышляя, что бы такое подарить Насте. Я хотел, чтобы это был особенный подарок, но при этом не хотел вызвать вопросов у окружающих. Но мне так и не пришло в голову ничего дельного. Я думал было заехать в книжный и купить ей какую-нибудь книгу, но она была такой начитанной, такой образованной, что я ума не мог приложить: что же она могла ещё не читать. В итоге, уже собравшись уходить из «Хобгоблина», я заметил стальной браслет в виде колючей проволоки. В нём было какое-то грубое изящество, агрессивное очарование, которое очень вязалось с внешним обликом Насти. И, несмотря на то, что этот браслет стоил больше, чем все остальные подарки, вместе взятые (а стоил он 1500 рублей), я, не задумываясь, купил его. Продавец объяснил мне, что сталь посеребрённая, и это меня очень обрадовало.