Я оглядел своих одноклассников – тех, кто вместе со мной смеялся над ним. Все они избегали смотреть на меня или стыдливо отводили глаза. Я чувствовал невысказанную неприязнь, связанную с моими издевательствами над товарищем. Не сговариваясь, весь класс в тот день предал меня остракизму. Я был не против, – в конце концов, я это заслужил.
Маша сказала, что похороны будут через несколько дней, деньги они будут собирать сегодня и завтра. Потом она, опустив голову села на своё место.
Едва она села, как, словно внезапно поднявшийся осенний ветер, по комнате пронёсся шёпот двадцати шести голосов – звук был похож на одновременное шуршание сотни бумажек. И у всех на устах было имя Андрюши Савельева. Я посмотрел на мою соседку по парте, но она демонстративно от меня отвернулась.
Учительница понимала, что начинать урок русского языка бессмысленно, и потому рассказала нам всё, что знала о последних минутах Андрюши.
Ещё вчера он, вполне здоровый, пошёл на Тушинский рынок. Видимо, собирался что-то купить. Там, в толпе, ему вкололи какую-то дрянь. Скорее всего, наркотик, но у Андрюши была непереносимость кучи лекарств, и потому воздействие введённого вещества было непрогнозируемым. Он начал задыхаться, вышел с рынка, дошёл до ближайшего дома, зашёл в подъезд, сел на ступеньки и там скончался.
Итак, это было, пускай и не преднамеренное, но убийство. И это ещё сильнее возбудило моих одноклассников, да и меня, признаюсь, тоже.
После урока я подошёл Маше и сказал, что хочу сдать деньги на похороны. Она молча смерила меня возмущённым взглядом, будто я сделал ей непристойное предложение, помолчала несколько секунд и потом холодно произнесла:
– Ну давай.
Я вытащил из кармана пиджака пятьсот рублей и протянул ей. Она молча убрала их к себе и недружелюбно посмотрела мне в глаза. Я ожидал уловить в её взгляде участие, в конце концов, Андрюша был нашим общим одноклассником, мы несколько лет учились бок-о-бок, и его утрата была нашей общей утратой. Но, заглянув в глаза Маши, где не было ничего, кроме осуждения, я понял, что она так не считает. Я постоял ещё пару секунд, придумывая, что бы сказать, но неумолимое осуждение в её взгляде привело меня к мысли о том, что этого делать не стоит.
Вечером, добравшись до компьютера, я написал Гибриду и Шреку, с которыми должен был идти на «Пурген», что у меня не получится. Ребята расстроились. Я не знал, как объяснить им, что я не сливаюсь, но сказать правду отчего-то было невозможно, и вместо этого я выдумал историю, как потерял деньги. Мысль о том, что ребята решат, что я не хочу идти с ними на концерт любимой группы, потому что я не из их компании и мне там не место, сверлила моё сознание, но, когда я думал об Андрюше и о том, что так и не извинился перед ним, я понимал, что поступил правильно.
Через два дня по школе пролетел слух, что похороны Андрюши Савельева назначены на субботу. Услышав об этом, я подошёл к Маше и спросил, где и во сколько они будут.
– А тебе зачем? – поинтересовалась она.
– Хочу прийти, – сказал я.
– А он тебе кто? – спросила Маша, безразлично глядя на меня.
Мы стояли в коридоре перед классом черчения, где часто ждали занятий. И в этом момент я вспомнил все те разы, как издевался над Андреем на глазах у всех, как шутил над его клубными предпочтениями, подтрунивал над одной и той же олимпийкой, как заставлял его просить карандаш, как он исповедовался мне в классе химии и сказал, что я его лучший друг, а потом – как я унизил его во время выпускного в девятом классе.
И у меня язык не повернулся сказать, что я его друг. Я хотел прийти на похороны, чтобы попросить у Андрюши прощения, провожая в последний путь. Но в глубине души я понимал, что сделал ему достаточно зла, и на похоронах Андрюши мне не место. Поэтому я, ничего не ответив, пошёл на урок.
В субботу я, по обыкновению, поехал на поинт. Я знал, что большая часть ребят планирует идти на концерт группы «Пурген», и вряд ли на Чистых прудах соберётся большая компания, однако больше идти мне было всё равно некуда.
Каждый человек стремится быть там, где он чувствует себя увереннее и спокойнее, с теми, кто принимает его и с кем он может чувствовать себя важной частью чего-либо. Правда, этому чувству в тот день мешало желание скорее опорожнить свой мочевой пузырь, который раздулся до неимоверных размеров, наполненный влагой цвета лучей восходящего солнца. Ситуация усугублялась погодой: стоял первый по-настоящему холодный осенний день, и расплавленное золото рвалось из меня в окружающий мир.
Поскольку у фонтана я не обнаружил никого из своей компании, а возвращаться к МакДональдсу было бы слишком долго, мне показалось разумным зайти в переулок, чтобы пролить солнечный свет на хмурую действительность московских дворов. Я нырнул в Большой Харитоньевский переулок, а оттуда сразу свернул в Гусятников, – он был поуже, да и людей там было не видно.
Я уже приметил укромный угол, которому решил незамедлительно вверить всё, что имел сообщить, однако, подходя к нему, заметил метрах в пятидесяти огненно-рыжие волосы, которые, словно корона, венчали стройную фигуру, беспечно идущую в моём направлении. В этой фигуре я немедленно узнал Настю. И в этот момент я забыл, зачем свернул в Гусятников переулок, забыл о своей необходимости, о ребятах, которых хотел увидеть, забыл о Андрюше Савельеве и похоронах и пошёл ей навстречу.
Увидев меня, она вытащила наушники, на её лице сверкнула улыбка.
– Привет, – скромно произнёс я.
Мне хотелось сказать что-нибудь оригинальное о неожиданности нашей встречи, но остроумие куда-то делось, и ничто не приходило в голову.
– Привет, Василий, – её ультрамариновые глаза смотрели так тепло и умиротворяюще, что я сразу ощутил, как ко мне возвращается уверенность в себе. – Действительно, неожиданная встреча.
– Неужели я так громко думаю? – улыбнулся я.
– Достаточно громко, чтобы я услышала.
– Стало быть, у тебя очень тонкий слух.
– Или ты достаточно красноречив.
– В таком случае, мне следует быть осторожнее в мыслях.
– Постарайся просто быть в них честным, – под её проницательным взглядом я стоял, словно голый и безоружный. Но в нём было столько теплоты и добра, что я и не думал о том, чтобы прикрыться. Мне не требовались доспехи, забрало и щит. Я мог быть собой и не бояться быть осмеянным или непонятым.
Тогда, разумеется, я не думал об этом, но именно это я почувствовал в тот момент.
– Весьма промозгло сегодня, – отметил я.
– Ты можешь сделать мне одолжение? – спросила она.
– Одолжение – слишком мелко. Может, подвиг? Убить дракона или спасти из башни? – предложил я.
– Может, начнём с того, что ты позволишь угостить тебя кофе? – произнесла Настя.
– Джентльмен не в праве…
– Отказать даме, когда она просит об одолжении? – рассмеялась она. – Мне было бы это очень приятно.
– Разве что ты настаиваешь.
– Я не настаиваю, Василий. Я прошу.
Это было сказано без претенциозности, как бы в шутку, но в этих словах, этом тоне и во всей её манере общения было нечто столь обезоруживающее, что я не имел никакого желания сопротивляться. Тем более Анастасия предлагала мне пойти выпить кофе. По дороге на поинт я мельком подумал, что было бы неплохо, если бы там оказалась она. И вот мы случайно встретились, и она без ненужных слов меня пригласила. У меня в кармане не хватило бы денег, чтобы угостить её, но она сама предложила меня угостить.
Когда мы вошли в кафе, я учтиво помог ей снять куртку и повесил её на вешалку, разделся сам и затем, извинившись, оставил её наедине с меню.
– Коль скоро ты хочешь меня угостить, я полагаюсь на тебя в выборе кофе, поскольку уверен в твоём вкусе, – беззаботно обронил я и под аккомпанемент её улыбки поспешил в туалет.
Пока я мыл руки, мне пришла в голову мысль, что с моей стороны было чертовки невежливо сразу бежать в туалет, но если бы я этого не сделал без промедления, то имел бы ещё более бледный вид. Едва ли её мог бы прельстить принц в сияющих доспехах и пожелтевших панталонах.
Нацепив на себя маску непринуждённости, которую я весьма старательно наладил перед зеркалом в туалете, я вернулся в зал, где она спокойно ждала моего возвращения. И стоило мне опуститься в удобное кресло, маска слетела, представив меня в широкой и весьма глупой улыбке. Но я почему-то не чувствовал себя глупым или смешным, привычная неловкость внезапно куда-то делась, я словно был в каком-то старом романтическом фильме, где герои зашли выпить кофе и поболтать о мелочах, оставив за скобками самое важное.
– Прекрасно выглядишь, – констатировал я.
– Спасибо, – произнесла она, и в этом ответе не было ни отрицания очевидного, ни кокетства, но чувствовалась радость от того, что я обратил на это внимание.
– Наверно, ты часто это слышишь.
– Не настолько часто, как ты думаешь. И отнюдь не всегда так приятно это слышать.
Меня удивляла её откровенность и непринуждённость, с которой она демонстрировала своё расположение. В любой другой ситуации я предположил бы подвох, но здесь его не было. Всё было как-то неожиданно просто. Меня посетила мысль, что она, возможно, считает меня не тем, кем я являюсь.
– Я должен сделать признание, – неожиданно для себя сказал я. Настя в ответ моргнула, словно приглашая к разговору. – Я учусь в школе.
– Это хорошо, – улыбнулась она. – Там есть, чему научиться.
– Ну, это отнюдь не та школа, где есть, чему научиться, – заметил я.
– В любой школе есть, чему научиться. И ведь это не только предметы, которые ты изучаешь. Вопрос лишь в том, насколько ты открыт для учения.
– Тебя это не смущает? – поинтересовался я.
– Нисколько. А должно?
– И тебе интересно общаться со школьником?
– Я общаюсь не со школьником, Василий. Я общаюсь с личностью, которая мне интересна.
«Как же так? – недоумевал я. – Что в моей личности могло привлечь её? Мне же всего шестнадцать, я живу с родителями, которые издеваются надо мной, а я ещё слишком несамостоятелен, чтобы от них уехать. У меня нет ни работы, ни денег, ни квартиры, ни увлечений. Я отнюдь не крутой парень, не обольститель женщин, – я далеко не тот человек, каким хотел стать в шестнадцать, когда мне было шесть лет. Человек, который смотрел на меня из зеркала пять минут назад, отнюдь не вызывал во мне и капли того восхищения, которое вызывала Настя. Так как же тогда могло получиться, что я ей интересен? Быть может, дело не в том, что я ей нравлюсь, но в том, чтобы общаться с человеком иного мировоззрения – для концентрического развития?»
Я уже был готов утвердиться в мысли о том, что я для Насти не более чем любопытный предмет, который ей интересно изучить, однако её взгляд мешал мне прийти к такому выводу.
– Ахиллес или Гектор? – внезапно спросила она.
– Одиссей, – ответил я. Серьёзное выражение на её лице сменилось улыбкой, хотя она лишь слегка прищурилась. Удивительно, подумал я, заметив это: улыбаться одними глазами. Но в слух продолжил другое: – Но если выбирать между предложенными вариантами, то, разумеется, Гектор.
– Почему?
– Потому что, в отличие от Ахиллеса, Агамемнона и Менелая, он настоящий герой.
– Неужели? – произнесла Настя не из несогласия, но как бы приглашая меня развить свою мысль. – А что есть настоящий герой?
– Герой – человек, который поступает правильно. Вне зависимости от обстоятельств, идёт своим путём и не предаёт своих идеалов. И Гектор – герой. Он не вернул Елену в Спарту, когда понял, какое зло для полиса натворил Парис, не отдал брата на растерзание Менелаю, хотя того и требовал обычай, не отказался от боя с Ахиллесом, хоть и понимал, что падёт в этом поединке. – В начале я говорил медленно, тщательно подбирая слова, но, видя, с каким интересом меня слушает Настя, я с каждым словом говорил всё увереннее и увереннее. И я продолжал развивать свою мысль: – Гектор герой уже потому, что он сражается за свой город, за своего отца, за своего брата, за Андромаху и Астионакса. А за что бьются ахейцы? Агамемнон – за власть над всеми полисами Греции, Ахиллес – за славу, а Менелай – за месть. Ахейцы, за исключением Одиссея, алчут того, что им желанно. Гектор же защищает своё по праву. Он выходит сражаться с Ахиллесом, величайшим воином, которого окунули в реку бессмертия. Он, смертный муж, выходит на бой против полубога. Он знает, что проиграет, но всё равно идёт, потому что так правильно. И именно поэтому он герой.
Настя удовлетворённо кивнула. Я хотел спросить, что она думает на сей счёт, но понимал, что она согласна. Тогда я спросил иначе:
– Теперь твоя очередь: Брисеида или Андромаха?
– Неожиданно! – рассмеялась Настя, и огненная прядь её чёлки скользнула по тонкой мраморной шее – до того изящной, что не оставалось никаких сомнений: это произведение искусства создано не древнегреческими скульпторами. – Ну, раз ты спросил: Пенелопа. – В её глазах сверкнуло солнце, словно бы в них отразилась её причёска. – А если выбирать из предложенных вариантов, то Андромаха. Она любит своего мужа, боится за него и переживает. Ей страшно, что будет, если Гектор погибнет, она понимает, что отвага троянцев держится на его подвигах, и, прощаясь с ним, она знает, что он погибнет. Но она слишком уважает его, чтобы отговорить. Мне кажется, это высшая степень любви – дать ему быть самим собой, пускай даже и потерять его, вместо того чтобы быть с ним и заставлять делать то, что ему несвойственно.
– Никогда не задумывался над этим, – произнёс я, немало восхищённый её речью. Она кивнула, польщённая – не моими словами, но тем, что было сокрыто в них.
– Надо сказать, я тоже никогда об этом не задумывалась, – призналась она, сверкая обворожительной улыбкой. – Меня всегда привлекали древнегреческие герои. Но героини на их фоне казались какими-то плоскими с психологической точки зрения. Певцы древних лет не уделяли женщинам такого внимания.
– Возможно, по той лишь причине, что сами были мужчинами, – предположил я.
– Так или иначе, мне только сейчас пришло в голову, на какое пожертвование идёт Андромаха из любви к мужу.
Я был восхищён её образом мысли, её речью и тем, как она говорила. Разговор продолжался и продолжался очень долго, как если бы речь шла о ручье, который впадает в Клязьму, которая впадает в Оку, которая впадает в Волгу, которая впадает в Каспийское море. Так и наш разговор, сперва неспешный и непринуждённый, становился всё шире, всё глубже, более громким и разнообразным.
В какой-то момент у меня зазвонил телефон. Я не стал подходить, подумав, что это может оказаться мама. За окном давно стемнело, но дни клонились к закату, и я не придал этому значения.
– Нам, наверно, надо собираться, – предложила Настя.
– А… да… наверно, – скомканно отвечал я. С одной стороны, я не хотел прекращать разговор, а с другой, надо мной довлела угроза получить пиздюлей за позднее возвращение. – Надо, видимо, попросить счёт.
За всё время мы заказали только по чашке кофе: примерно через полчаса после начала разговора я совершенно о нём забыл.
– Нет необходимости, – сказала Настя. – Мы уже рассчитались.
Я удивился: ведь единственный раз, когда я отходил – был в самом начале. Но, видимо, тогда всё и произошло.
Мы неспешно вышли из кафе. Телефон снова зазвонил. Я сбросил звонок. Было одиннадцать часов вечера. Отключив телефон совсем, я ободряюще улыбнулся Насте. Она ничего не сказала, но улыбнулась в ответ.
– Мы так долго сидели, что, возможно, нам имеет смысл прогуляться немного.
– Я не против, – сказала она. – Но если тебе нужно ехать, мы можем прогуляться в следующий раз.
– Нельзя жить вечным «потом», – беззаботно ответил я.
Какая, по большому счёту разница, когда я вернусь? – думал я. – Я всё равно уже опоздал на два часа. Значит, мне всё равно прилетит сегодня вечером. Ну а если так, то зачем переживать и стремиться поскорее вернуться домой? Возможно, если я приеду сейчас, мама накажет меня не так сильно, чем если я приеду в час ночи. А с другой стороны…
Я посмотрел на Настю и представил себе перспективу провести в её обществе ещё час. Потом я подумал о ремне, который меня, вероятно, ждёт. И твёрдо решил, что оно того стоит.
Мы свернули на Покровку.
– Так здорово, что улица называется Покровка, – сказала Настя. – Она больше пятидесяти лет называлась улицей Чернышевского. И только после распада СССР ей вернули историческое название.
– Как и многим другим, – согласился я. – Тверская больше не улица Кой-кого, Большая Никитская – не Герцена, а Воздвиженка – не Калининский проспект. Я против переименований. Названия улиц хранят историю. К примеру, Кузнецкий мост или Охотный ряд, – как много могут сказать эти слова против безликих и одинаковых названий в честь левосторонних писателей и революционных деятелей, чья историческая ценность мимолётна, как кленовая листва.
– Но при этом столь же безбожно переименовывать советские названия. К примеру, название метро Войковская должно таким и оставаться – оно было названо так изначально, – продолжила Настя. – И неважно, каким человеком был Войков. Вопрос ведь не в личности, а в историческом значении персоналии для того времени: в шестидесятых он был пролетарским героем. И значит, должен остаться в истории – хотя бы как станция на Замоскворецкой линии.
– Да, – горячо поддержал я. – Или, к примеру, Ленинский проспект. Почему нужно переименовывать самую длинную в Москве улицу, если она изначально носила это название?
– Так забавно, что ты вспомнил Ленинский, – теплота этих ничего вроде бы не значащих слов, моментально согрела меня.
– Это мой дом, – честно признался я.
– Правда?
– Да, я родился на улице Косыгина.
– Удивительно, – сказала Настя. – Я как раз там живу. Поедем вместе?
Разумеется, я не мог отказать себе в искушении проводить её до дома. Мы дошли по Маросейке до Китай-города и доехали до Ленинского проспекта. В ту пору волшебная развязка на Ленинском только была построена, и я впервые вошёл в этот лабиринт переходов в компании Насти.
Пока мы шли, я рассказывал ей обо всём на свете: о том, как гулял здесь, как мы каждое утро шли вместе с бабушкой в школу, как проказничал здесь с Юркой из четвёртого подъезда и как мы дрались вот тут с ребятами из других домов. Настя слушала, улыбалась и сияла, словно новогодняя ёлка. Мы подошли к дому моего детства, я подробно рассказал ей о самых знаменательных подвигах, совершённых тут.
– К сожалению, последние семь лет я тут не живу, – мрачно закончил я.
– Зато здесь живу я, – ободряюще ответила Настя. – И ты вполне можешь заехать как-нибудь в гости.
– Правда? – удивился я.
– Конечно.
– А твои родители не будут против?
– Никто не будет против: я живу одна, – улыбнулась она.
И здесь я внезапно почувствовал, как между нами разверзается пропасть. Мы подходили к её подъезду, – она жила в соседнем доме от моего. Всё шло так хорошо, как по маслу. Всё было так здорово, мы словно слились в едином порыве упоения общей беседой. Но в тот момент, когда действие уже подошло вплотную к своей комбинации, я чувствовал, что нас с ней разделяют тысячи миль восприятия этого мира.
Передо мной была не капризная девчонка, которая выражает свой протест короткой стрижкой огненных волос и не слушается родителей, – передо мной стояла молодая самостоятельная женщина, которая не коррелирует свою жизнь с чьими-то предрассудками и делает то, что хочет.
Красивая, огнегривая и свободная, она стояла передо мной, крутя на пальце кольцо с брелоком ключей от дома. Её сапфировые глаза пронизывали меня, вселяя безудержное желание обладать ей, быть её мужчиной, слиться с ней воедино и никогда не расставаться. Она спокойно стояла и ждала, когда я сделаю шаг в её сторону…
– Ну… – промямлил я. Она улыбалась, наслаждаясь моментом.
Всего один шаг отделял нас друг от друга.
Но совершенно некстати мне в голову лезли мысли: а вдруг это только моё ощущение? А вдруг не получится? А если я ей не подхожу? А если она не захочет быть со мной? Чёрт возьми, да я же всего-навсего школьник, который живёт с родителями и получает ремнём по жопе, когда приходит домой после девяти.
– Спасибо тебе за вечер, – пробурчал я. – Он был чудесен.
– Он до сих пор чудесен, – проговорила Настя, и звук её голоса, словно лёгкий ветерок в жаркий день, продолжал ласкать слух даже после того, как она всё сказала.
– Однажды мы встретимся снова, – с напускной важностью, словно герой ковбойского фильма произнёс я.
– Как же мы встретимся? – спросила она. – Ты ведь даже не знаешь моего номера телефона.
– Я найду тебя, – беспечно ответил я.
– Зачем искать? – улыбнулась она. – Ты знаешь, где я живу.
– Ну почти, – кивнул я, понимая, что в подъезде около 40 квартир.
– Четвёртый этаж, квартира семьдесят один, – сказала Настя. – Ну так, на всякий случай, – если решишь написать мне письмо.
Она посмотрела на брелок с ключами, затем вновь перевела взгляд на меня.
– Возможно, именно так и произойдёт, – произнёс я.
Я говорил не то, что думаю, а просто что-то – что-нибудь – что угодно, лишь бы не молчать. Я понимал, что нужно поцеловать её. Я знал, что нужно было это сделать. Я понял, что она ждала этого, но момент уже был упущен: надо было сделать это сразу.
– Возможно всё, что угодно, – сапфировые глаза игриво сверкнули, она призывно приоткрыла губы в улыбке. Я почувствовал эмоциональный подъём, и затем вдруг снова вспомнил о том, кто я такой.
– Ну тогда до встречи, – произнёс я, кивая ей на прощание.
Она присела словно бы в реверансе и по-прежнему на меня смотрела.
Понимая, что надо либо идти вперёд, либо уходить, я… постоял секунду… две секунды… и, развернувшись, пошёл в сторону метро. Я шёл, не оглядываясь, – так было проще. Но звука домофона открывающегося подъезда я так и не услышал, пока не повернул за угол дома.
Я прекрасно знал, что меня ждёт дома – точнее говоря, на Светлогорском проезде. Мама была в ярости: я пришёл домой в половине второго. К телефону я не подходил, хотя она звонила мне восемнадцать раз. Больше того, очередной её звонок я нагло сбросил и затем отключил телефон. Опрометчиво солгав, что он просто сел, я нарвался на бурю. Мама потребовала телефон и, включив его, констатировала, что в нём ещё больше половины зарядки. Именно за ложь – не за поздний приход, не за хамское отношение, а за враньё она решила меня наказать. Точнее говоря, именно ложь стала поводом для того, чтобы достать из шкафа ремень. Но я прекрасно знал, что, если бы не ложь, она начала бы стегать меня за то, что не сказал, где я. А если бы сказал, мне бы влетело за то, что я пришёл слишком поздно. Я в любом случае получил бы в этот вечер пиздюлей, – так какая разница, за что конкретно?
Разумеется, тонкий психолог мама захотела знать, где я так долго был. Я думал было сказать, что у меня было свидание с прекрасной девушкой, что я встретил самую совершенную женщину во Вселенной, что один взгляд её ультрамариновых глаз приводит меня в восторг… но, во-первых, это всё равно не спасло бы меня от ремня. А в том случае, если бы и спасло, я ни в коем случае не стал бы оскорблять мысли о Насте тем, чтобы о ней узнал такой человек, как мама. Лучше вытерпеть сто ударов широкого кожаного ремня, чем пустить её в эту прекрасную, чистую и сказочную часть моей жизни.
Услышав, что сейчас меня ждёт ремень, я без каких-либо эмоций пошёл в свою комнату. Мама, видимо, ждала другого поведения. Вероятно, она думала, что я буду как обычно умолять её не делать этого, что буду просить прощения и обещать, что это никогда не повторится, но ремень сегодня был неизбежностью, и потому я без разговоров пошёл к себе под конвоем матери. Она продолжала рассказывать мне о том, как сильно я распустился, – видимо, я этого не сознавал, – как ей стыдно, что у неё растёт такой испорченный и непослушный ребёнок, и так далее, и так далее.
Не дожидаясь приглашения, я лёг на кровать. Мама на несколько секунд замолчала.
– Какая же ты тварь! – воскликнула она. – Никакого уважения!
Я знал, что она несправедлива, и не был с ней согласен. Поэтому я просто сделал глубокий вдох.
Мама рванула на себя дверь ДСП-шного шкафа: тот хрустнул.
Я сделал глубокий выдох.
Мама вытащила из шкафа вешалку с пиджаком, на крюке вешалки висел старый ремень Harley-Davidson.
Я снова сделал глубокий вдох.
Вешалка с пиджаком смущённо сползла по стене на пол.
Я сделал глубокий выдох.
– Может, до тебя, наконец, дойдёт, что ты должен приходить домой вовремя! – сказала мама, занося надо мной ремень.
«Интересно, что значит вовремя? – подумал я. – Разве, пока меня не было, здесь произошло нечто важное?»
Ремень обжёг мне задницу.
В конце концов, я прекрасно понимал, что так будет.
На меня обрушился второй удар.
Я знал, что она будет бить меня. И всё равно поехал провожать Настю.
Третий удар снова пришёлся на то же место.
Ну ладно, терпимо.
Удары, подобно каплям начинающегося дождя падали на меня, словно казни египетские на головы грешных. Но моя кровь не превращалась в воду: лишь участился пульс и ускорилось кровообращение.
Я сделал глубокий вдох.
Ударе на тридцатом на заднице и пояснице уже не осталось свежих мест, но иногда мама, промахиваясь, попадала по спине – в эти моменты я радовался, что удар пришёлся по ещё не раздражённой поверхности.
Она продолжала хлестать меня. Я не считал.
Я вспоминал, как прошёл сегодняшний день, как мы сидели в кафе, как я отключил телефон, как мы шли спокойно по Покровке и Маросейке.
Всё-таки оно того стоило.
Я улыбнулся.
Удары ремня продолжали воспитывать мой характер, а я про себя напевал:
В делах любви, как будто мнимых,
Стезя влюблённых такова,
Что русский взнос за счастье милых
Не кошелёк, а голова.
Мама продолжала стегать меня ремнём, который свистел, словно кнут на Сенной. А я продолжал напевать:
Но шпаги свист, и вой картечи,
И тьмы острожной тишина
За долгий взгляд короткой встречи —
Ах, это, право, не цена!
Я улыбался всё шире и шире. Наконец мама это заметила.
– Ах ты мразь! – закричала мама. – Ты ещё и смеёшься!
Она стала хлестать меня ещё сильнее.
Мне было очень больно. Но я не мог перестать улыбаться.
С помощью ремня, мама стремилась воспитать во мне послушание, но неспешно перебирая драгоценные мгновения сегодняшнего дня, пролетевшего столь стремительно, я понимал, что, если бы завтра я мог бы снова увидеть Настю, я сделал бы то же самое.
И лишь об одном я сожалел. О том, что не нашёл в себе духу поцеловать её. Но вдруг она вовсе этого не хотела? Вдруг ей было совершенно не интересно встречаться со мной? Может, ей просто было приятно провести со мной вечер.
Пока моя жопа горела под неумолимой полосой дублёной кожи, я разбирал поведение Насти, её реакции, взвешивал все «за» и «против». В конце концов, ничего страшного не произошло: мы провели вместе замечательный день и замечательный вечер, я проводил её до дома, и она сама сказала, в какой квартире живёт.
Передо мной стояли её глаза, и я расплывался в улыбке.
– Ты всё смеёшься?! – кричала мама. – Тебе мало? Ещё пятьдесят ударов!
Вернувшись в реальность, я перестал улыбаться. Разумеется, я не был готов к ещё пятидесяти ударам.
Я посмотрел на мать, и в этот же момент, она со всей силы хлестнула меня ремнём.
Я набрал воздуха в лёгкие.
Следующий удар пришёлся ещё сильнее.
За ним был ещё один.
И ещё.
Я с трудом сдерживался, чтобы не закричать.
Но удары продолжали сыпаться на меня.
Я постарался снова представить Настю, но чем сильнее мама стегала меня, тем громче она кричала.
– Ах ты сволочь! Смешно ему! Совсем не уважаешь мать! – и далее в том же духе.
Удары были настолько сильными, а может, я просто уже не мог терпеть боль, не знаю, что меня начало трясти, я хотел закричать, но никак не мог набрать воздуха, а удары всё продолжали сыпаться. Наконец я сделал вдох и произнёс:
– Хватит!
– Что? – спросила мама, сопроводив свои слова новым зверским ударом.
– Хватит!
– Ах, тебе хватит?! – она продолжала бить меня. – Больше не смешно?!
– Нет! – кричал я. – Хватит!
Дверь распахнулась. На пороге комнаты стоял Игорь.
– Вы заебали орать! – произнёс он. – Вы разбудили ребёнка.
Мама от злости опустила на меня ещё один удар, после чего пошла укладывать младшего сына.
Несмотря на позднее возвращение, мама не посадила меня под домашний арест. Ещё когда я только переехал на Светлогорский проезд, – мне тогда было девять лет, – мама констатировала, что я слишком избалованный домашний мальчик. И обязала меня каждый день ходить гулять, а по выходным минимум три часа в день проводить на улице.
И, как законы, которые не были отменены, имеют свою силу, это правило также оставалось легитимным.
Думаю, что в этой партии не последнюю роль сыграл Игорь. Наши отношения нельзя было назвать самыми лучшими, и всем было понятно, что в выходные, особенно когда отчим был дома, – лучше всего мне было находиться где-то ещё.
Поэтому я продолжал тусоваться на Чистых прудах в обществе, которое находил приятным и обходительным. К сожалению, Насти я там больше не видел. Тщетно я пытался найти её ВКонтакте, а телефон так и не записал.
Я невзначай интересовался у Димки и Шрека, есть ли кто-то ещё с поинта в социальных сетях, где ещё обретаются панки, но о Насте никто ничего не знал. Она была, словно призрак, – все были с ней знакомы, но никто не знал ни о том, чем она занимается, ни где бывает, ни даже её фамилии.
Единственный человек, который мог мне что-то о ней рассказать, человек, который привёл меня на поинт, тоже куда-то пропал.
Я несколько раз звонил ему по телефону, но там неизменно отвечали, что абонент недоступен. Я несколько раз писал ему, но сообщения оставались непрочитанными, пока, месяц спустя, не поступил короткий ответ: «Здорова, Бармалей. Я не в Москве. Вернусь, сконнектимся».
Не могу сказать, что с панками мне было скучно: мы продолжали веселиться, пить, кричать известные всем песни под раздолбанную гитару и куролесить. Однако без Илюхи и Насти это действие лишилось главной движущей силы. Представьте, что смотрите фильм, главные герои которого внезапно куда-то делись. Вам нравится фильм, но всё-таки вы с нетерпением ждёте, когда на экране снова появятся ваши любимые персонажи.
Ласковое бабье лето в конце октября сменилось морозными днями и первым снегом, укутавшим в белый саван покрасневшие от смущения листья. Октябрьский мороз, этот воинственный арьергард грядущей зимы, проигрывал первую схватку с не желавшей сдавать позиций осенью и в нерешительности отступил.
Начался ноябрь, пора русской осени, – не той, которую любил и воспевал в своём творчестве Пушкин, но настоящей русской осени: сырой, серой, полной слякоти и ледяных дождей. Такую погоду стереотипы приписывают англичанам, но у русских есть все основания оспорить эту манящую прерогативу у жителей туманного Альбиона.