Испекли мы каравай… Роман

Они и в самом деле увидели абсолютно голого, загоревшего до черноты, мальчишку лет четырех, который старательно и задорно катил вдоль арыка надутую камеру от колеса грузовика.

– Диствительно, негр! – весело сказал отец. – А вон их на арыке, скока там еще, о тех негритят… Я-азви его!…Аж кишать! Как о те головастики! Сейчас дойдем до мостика, та передохнем у теньку.

С дорожной насыпи они спустились в ложбину, поднялись на берег арыка и остановились перед бревенчатым мостом, за которым и располагалась нужная им улица. На берегу и в арыке, и в самом деле, просто кишела ребятня: они брызгались, плавали, ныряли с берега, с плавающих баллонов, с мостика, с деревьев, а те, что постарше, сигали в воду с тарзанки. Дети резвились и весело галдели, наслаждаясь праздной беззаботной жизнью. Несколько ребятишек на берегу ни чем не отличающиеся оттенком загара от увиденного ими самого первого «негритенка», лежали в пыли и загорали еще …А те, что поменьше, носили в ладонях воду из маленького арычка, протекавшего параллельно шагах в пятнадцати от большого, строили там из глины причудливые домики и «пекли пирожки».

«Скорее бы и нам оказаться здесь, среди них…» – подумала Олька. А отец радостно сказал:

– С Атбасара вьижжяли – снег пошел, а тут еще купаются во всю Ивановскую! А ведь сегодня вже шестнадцатое октября, язви…

Поселок удивил их ровными, пусть не асфальтированными, но чистейшими улицами с аккуратными домиками, покрытыми шифером, аккуратно огороженными заборами из палок или просто плетнями. Вдоль забора почти каждого дома росли вперемешку вербы, тополя и джуда.

***

Родители и дети, конечно же, знали, что в этом поселке живет их достаточно близкая родня, все семейство маминой родной сестры Фроси: и ее очередной муж Николай, и их приемный сын Мишка, а так же тетин Фросин родной сын Василий с женой Любой. Дочь ее, Рая, проживала с мужем отдельно – на соседней улице. Но сейчас вопрос о том, чтобы останавливаться у тетки по маминой линии не рассматривался, потому как он был обсужден родителями еще в канун отъезда, и вердикт был вынесен однозначный – тетя Фрося не должна даже знать о том, что ее сестра Катя с семьей возвращается на прежнее место жительства в Калинин.

Мама была на восемь лет младше своей сестры. Сколько она себя помнила, Фрося всегда ее обижала и отношения между ними были, начиная с раннего детства, весьма и весьма враждебными. Родные сестры не ладили, даже когда обе обзавелись семьями. Примирить Фросю с Катей не удавалось даже родной матери, когда та была еще жива. А когда их маменька (обе дочки ее называли именно так и не иначе) умерла и сестры остались на всем белом свете одни, они, хотя и проживали друг от друга на приличном расстоянии, тем не менее, «умудрялись» периодически отправлять друг другу письма с упреками за нанесенные некогда обиды. Хотя имя тети Фроси и упоминалось в семье Катерины достаточно часто, но исключительно как нарицательное.

При малейшей ссоре родителей отец, испытывая неудержимую потребность уколоть жену, упрекал ее за ее дурной характер, провоцирующий, на его взгляд, скандалы: «Та шо там говорить про меня, если ты с Фроською усю жисть, как о то кошка с собакою грызлася…»

Мама в ответ, конечно же, за словом в карман не лезла:

– Это ты со своими всю жисть, шо в письмах, шо так гавкаисся! А как с матерью родною грызесся!? Я-то, хоть, с маменькой своей ни разу не ругалася. А меня, самую, за шо колошматишь?

– Тебя не гонять – совсем распадлючисся, – иронично отвечал отец.

Когда Анька обижала младших в присутствии мамы, она часто сравнивала ее со своей сестрой:

– Говорю же, вылитая Фроська! Такая же гадюка растет! И уродилася же в эту Фроську… Господи, и за что мне только такое наказание?..

Из рассказов мамы, тетя Фрося в детстве была слишком ленивой и перекладывала порученные ей дела на младшую сестру. А если та не справлялась с заданием, Фрося ее поколачивала. Припрятанное их маменькой что-нибудь съестное Фрося непременно находила и тайком съедала. Учиться в школе Фросе ужасно не нравилось, потому ей и удалось закончить только два класса, да и те с горем пополам, ибо каждый из них Фрося посещала по два года. Поскольку старшенькой науки не давались, маменька и стала брать Фросю с собой на работу в колхоз. Но ни в поле, ни на ферме труженицы из старшей дочки тоже не вышло. И, когда Фросе исполнилось пятнадцать, она заявила, что выходит замуж.

Правда, потом тетя Фрося выходила замуж еще семь раз, и всякий раз делала это исключительно по любви. Причем, то ли по чистой случайности, то ли еще почему-то, фамилия ее каждого нового мужа непременно начиналась на букву «К» – Кирсанов, Кобзев, Конюх… С некоторыми из мужей она разводилась, потому что «не сходились характерами», некоторые Фросины мужья умирали, а некоторые просто уезжали навсегда и в неизвестном направлении. Сама же тетя Фрося ни на одну из фамилий мужей переходить не соглашалась, принципиально живя под своей девичьей фамилией, унаследованной от своего отца. На вопрос, почему сестры ссорились, и что они не могли поделить, мама неизменно отвечала, что тетя Фрося ей все время чему-то завидовала, хотя сама была статной белокожей красавицей, с толстой черной косой ниже пояса. Тем не менее, многие ее ухажеры, почему-то, засматривались на маленькую, хотя и хорошо сложенную, с льняными, волнистыми волосами до плеч, Фросину младшую сестру Катьку. Родные сестры были удивительно разными, как характером, так и внешне. Даже голоса их разительно отличались: Фрося обладала высоким альтом и говорила протяжно, будто, нараспев, голос Катерины же, наоборот, был низким, грудным, несколько грубоватым. В то, что это родные сестры, верилось с трудом; хотя, пожалуй, единственным сходством были их большие темно-зеленые глаза, унаследованные от их маменьки. А еще, в отличие от Фроси, Катя успешно окончила среднюю – тогда семилетнюю школу. Да в клубе на танцах младшая сестра лучше всех танцевала вальс и никогда не стояла возле стенки в ожидании, когда ее пригласит на танец тот или иной кавалер. Потому, вероятно, Фрося и злилась и, улучив удобный момент, не лишала себя удовольствия обидеть свою младшую сестру.

Сама же мама тоже злилась на Фросю, особенно после того, как пару лет назад отец с Анькой побывали в Калинине, когда она выдавала замуж свою дочь Раису. Тогда, вернувшись со свадьбы домой, отец едва ли не с порога начал, было, делиться впечатлениями о поездке:

– Ну, вот, и пропили о то Райку. Нихай теперь о то живуть молодые. Привет тебе ж о то попередавали усе: родня ж твоя засратая, та земляки усе Муйнацкие. И усё було б хорошо, если б твоя донюшка о то не подосрала…

– Та она такая же твоя, как и моя! Ну?! Так в тебя же вся и пошла – такая же пакостливая. Ну и чего там она отчибучила?

– Та ободрала жеш, та сожрала за день до свадьбы, каки-то там шарики сладкие с Райкиной о то хфаты! А потом спряталася у кладовке и там о то понасвинячила…

– Как насвинячила?

– Та продухты, шо к столу оне понаприготовляли – их и перепакостила, та ще и холодец собаке отдала!

– Прямо собаке – и весь свадебный холодец?

– Та не-е, тока одну о то чашку. Так отдала же! Шоб та ее не покусала, када она выползала с того погреба.

– А сам-то ты, куда смотрел? Де был, када она пакостила?

– Та я ж к Ваське Самойленко за гармошкою о то ходил! Девахе вже восемь лет, а ей шо о то нянька нужна? Сама ее распадлючила, шо я и не знал, как там людям у глаза смотреть.

– Ага, канешна! Я ее научила пакостить… Как раз… Чё же тада эти трое так не пакостят? Говорю же, вся в тебя, та у ту Фросеньку… Теперь она мне всё выкажет… та не в одном в письме… Или, када-нибудь, вапще, все очи повыдирает за эту паразитку.

– М-да-а, ох и было ж там о то переполоху! Так шо невеста на пару с Фроською удвоём перед свадьбою от души повыли от твоей засратой донюшки …. Пороть ее надо, как о то Сидорову козу! Опозорила меня так, шо… надолго теперь о то хватить…

– Та тебе то че – какой с тебя спрос? Это мне позорище теперь… Не надо было ее с тобою отправлять… Та и они тоже – хороши! Тоже мне, из-за тарелки холодца и вой подымать?

– Та оне не как за холодца о то ревели, а из-за хфаты: Фроська сдуру Райке ляпанула, шо кака-то там примета о то плоха, тада и началося там…

– Пф-ф-ф… Та какая там, в сраку, примета?! Дядины дуры они – шо стара, шо мала! То ли они там от жары совсем поздурели на хрен…

– Та не матюкайся жеш при детях!

– А «хрен» не матюг! Вон скока хреняки у в огороди поразраслося! Ну? По твоему, всё это – матюги повыростали? – с трудом сдерживая улыбку, сказала мама.

– Приставляю, как ты, о то без меня тут загинаешь… Ну, Анька, усё-о, теперь хватить… Теперь твоя песенка спета: больше никада тебя, засранку, и никуда у гости не возьму.

– А ты видал Фроськиного Мишку, которого она в Ташкенте у детдоме взяла?

– Та видал… Он, де-то… на год младше нашей Аньки о то. И говорил жеш о той Фроське: на гада ты о того калмычонка, та о такого ще и больного о то узяла? Это ж у кого своих нету – усыновляють, а у тебя жеш, Васька с Райкою, вон, свои. А Мишка тот— раззявкуватый какой-то. Та у него ж еще, шо-то с головою було: три операции, говорить, ему на голове делали у Ташкенте. Та ей жеш хто тока не говорил, шо он усё рамно о то долго не протягнить, шо тока намучиитца она с им…

– Ну и шо?..

– Гну… Она ж всем тока огрызаитца, та заладила, шо ей после о тех операций еще жальче его стало…

– И че ее, вапще, черти-то понесли у тот детский дом?

– Так Мишка ж родный сын ее последнего – калмыка о того – Николая Конюха! Его жеш бывша жинка еще у роддоме Мишку оставила.

– О, Гос-с-споди-и…

– Вот, тебе и Господи… Но, кака Фроська хороша хозяйка, язви ее! Слышь, Катя? У хати в неё – о така чистота, шо тебе и не снилося. Постелька чистенька, полы чистеньки, занавесочки красивы висять, кружева усякие там о то на подушках та на койках… А готовить как! А стряпаить! И в огороде жеш порядок у ее! А варенья та соленьев – полный о то погреб! А кастрюли та сковородочкки каки – усе чистеньки, шо аж блистять! А вино како она делаить, м-м-м… И усё ж, о то успеваить! И сама ж она о то чистенька та причесана, не то шо ты, стара карга… Косу она щас свою, как-то, на голове о то наматуить… и красиво так, язви… А ты-ы… Ты жеш, пошти на десять лет о то моложе Фроськи, а чухысрака, язви, ще та…

И тут начиналось… Потому как мама вообще никогда не воспринимала никакую критику в свой адрес, ее реакция была незамедлительной:

– На хер, тада ты меня, такую чухысраку брал?!

– Та када я тебя увидал, рази ж ты была о такою Гашкою? О такою Салапэтею?.. Тада ж на тебя тока усе и заглядывалися, язви… И я ж, дурачок, о то – клюнул…

– Да, если бы ты не завез меня в свой долбанный Муйнак, рази бы я такою стала?!

Чаще в подобного рода перепалках отец в большей степени раздражался, но иногда, в зависимости от настроения, он смягчался, переходил на более игривый тон и привлекал к разговору детей:

– Анька, та давай, вашу засрату маму о то нагоним?

– Не-ет, не надо. А кто нас кормить тогда будет? – машинально отвечала Анька.

– Толька?! Давай нагоним нашу… той, вашу маму?! На шо она нам тока нужна, о така стара карга? – Продолжал развлекаться отец.– Тока кормить ее зря…

– Не-ет, не нагоним, мама не старая, – говорил Толька.

– Ольга, ну шо, нагоним о то вашу, дорогую та засрату маму? – продолжал он с нарастающим сарказмом.

– И нет! Ни за что!! – злилась Олька на отца.

– Паука, тока ты, сынок, свого батько о то поддержуишь, ну шо, нагоним о то маму? На гада она нам здалася о така старюча? А шо, приведем о то молоденьку узбечку или лучше – кореяночку, и будет она нам о то лепешки печь, га, сынок?

– И не-ет, мама хорошая и молоденькая! – Павлик подходил к маме, и, уткнувшись в подол, стоял, пока отец не прекращал свой очередной спектакль.

Глава YI

Короче говоря, остановилась семья в Калинене не у близких, а у весьма дальних родственников, причем, дальних настолько, что отец сам не мог толком разобраться в родственной связи с фамилией Токаревы.

Детям повезло, что кроме бабушки с дедушкой, их дочки и зятя, в семье Токаревых был единственный ребенок – девочка по имени Вера, Анькина ровесница.

Первым делом Вера повела детей в огород, и они впервые увидели, как растет виноград, а заодно и наелись его до отвала. Потом они ели арбузы, а тщательно обглоданные арбузные корки развешивали в саду на ветки фруктовых деревьев, «чтобы эти корочки дали еще один урожай». Словом, чтобы арбузы вообще никогда не заканчивались. Веру сначала эта идея очень развеселила, а потом она показала, что и как в их огороде растет и как все это называется.

Уже на следующий день им пришлось покинуть эту родню, потому как мама сказала, что тем и самим тесно, а разгневанный отец высказал на этот счет свое мнение:

– Пойдем отсюдова к гадам собачьим! На гада оно здалося, на усё о то смотреть? О то ж оне не смогуть и дня – ни жрать, ни срать, пока о то не понапьются та не подерутся, чертовы алкаши! И скубутся, и скубутся, язви! Усё шо-то не поделят…

И перебралась семья к другим землякам по Муйнаку, тоже очень дальним родственникам: бабушка Наташа по фамилии Медведева была мачехой тети Кати, жены папиного брата Ивана. Проживала баба Наташа на соседней улице, недалеко от Токаревых, с родной дочерью и с уже совсем взрослой внучкой. Дочь звали тетей Верой Зориной, и работала она уборщицей в Калининской школе. А внучка называлась Полиной Васильевной Зориной, которая в этой же школе преподавала точные науки.

В отличие от Токаревых, в доме у бабы Наташи было чисто, уютно, тихо, никто не напивался, не матерился, в общем, не буянил. И все они были искренне добрые, очень ласковые и гостеприимные. А сама баба Наташа с первого взгляда внешне напомнила Ольке весьма симпатичную бабушку, что была на рисунках в книжке про Красную Шапочку. Глаза у бабы Наташи, в отличие от других, ранее встречавшихся Ольке бабушек, лучились мягкой добротой, голос был мягкий и трогательный, а красивая улыбка с белоснежными ровными зубами не могла не расположить к себе даже вечно раздражительного отца.

На следующее утро тетя Вера с Полиной Васильевной пошли на работу и повели с собой Аньку и Толика в школу. А баба Наташа, одолжив отцу двести рублей, которые она годами с пенсии откладывала себе на похороны, велела им с мамой походить по поселку и подыскать продающийся дом. Сама же баба Наташа оставалась с Олькой и Павликом управляться по хозяйству. Пока она хлопотала у плиты, Олька читала Павлику и бабушке книжки, которых, благо, в их доме было целое множество. Баба Наташа очень внимательно слушала, а некоторые книжки просила прочесть несколько раз подряд, что Олька и делала с величайшим удовольствием.

Еще баба Наташа научила Ольку с Павликом игре в прятки, которая настолько пришлась им по душе, что просто дух захватывало. Так втроем они весело играли, и в один момент, когда настал Олькин черед искать, она, открыв глаза, увидела младшего брата, стоявшего рядом с ней с закрытыми глазами. Оказалось, что Павлик был уверен, что, если он сам ничего не видит, значит и его никто не увидит, и поэтому – ни за что не найдет.

Поскольку баба Наташа так ловко пряталась, что Ольке, и тем более Павлику найти ее было чрезвычайно сложно, первая, упростив правила игры, предложила детям искать её вдвоем. И, тем не менее, находить бабушку им с каждым разом было все сложнее. Однажды они обыскали всю усадьбу, и не найдя бабы Наташи, не на шутку испугались и разревелись. И их счастью не было предела, когда бабушка, улыбающаяся, живая и невредимая, разве что с испачканными руками вылезла из погреба. Как оказалось, она в подполе настолько увлеклась переборкой картошки, что нечаянно забыла про игру.

Олька с Павликом не без удовольствия вместе с бабой Наташей кормили кур, собирали с грядок какие-то остатки последнего урожая, подметали двор и мыли посуду.

Как-то раз Павлику захотелось продолжить игру в прятки, а бабе Наташе и Ольке было необходимо еще перебрать и перевязать гору лука да выбить из созревших мочалок семена. Но и из этой ситуации бабушка нашла потрясающий выход:

– Давай, сначала, Павлуша, прячься ты, а мы закроем глаза. А потом мы тебя вдвоем будем одного искать, хорошо?

Павлик стремительно «прятался» под лавку, что в метре от кучи с луком, и с закрытыми глазами торжественно объявлял:

– Кто не спрятался – я не виноват! Я спрятался! Ищите же меня быстрее, ну-у!

Олька с бабушкой понарошку долго «искали» Павлика. А едва, почуяв, что тому порядком надоело сидеть под лавкой, зажмурившись, тут же «находили» его.

Бабе Наташе очень нравилось, как Олька читала стихи, потому как она по несколько раз просила ее их рассказать. И Олька делала это с не меньшим удовольствием, потому что до бабы Наташи к ней еще никто не проявлял в такой степени интерес, и не выказывал неподдельный искренний восторг относительно ее успехов.

Во второй половине дня приходили из школы Анька с Толиком, и баба Наташа угощала всех то пирожками с персиковым или виноградным вареньем, то голубцами, завернутыми в виноградные листья, то лапшой с курицей, словом, всякой вкуснятиной, о которой они раньше и не слышали никогда. И как наполнялись бабы Наташины глаза радостью, когда дети, отобедав, не сговариваясь, благодарили: «Спасибо бабе Наташе! Спасибо тете Вере! Спасибо Полине Васильевне! Спасибо Боженьке!»

После ужина, когда Полина Васильевна в своей комнате готовилась к завтрашним занятиям в школе, баба Наташа с тетей Верой и гостями дружно сидели за столом в гостиной и играли в лото. Первое время баба Наташа подсказывала гостям правила игры, а молчаливая, но всегда улыбающаяся тетя Вера все время смеялась с любой реакции новичков, иногда даже до слез. Ольке безумно понравилась эта игра с маленькими красивенькими бочонками, и она с нетерпением ждала каждый вечер после ужина, чтобы хотя бы просто подержать в руке эти гладкие деревянные бочонки с красными циферками в кружочках по обеим сторонам каждого.

В первый день их пребывания у Медведевых-Зориных Олька узнала, для чего необходим каждой семье Красный угол, который называется так потому, что он самый красивый и самый главный в доме, и живет в нем Сам Боженька. И баба Наташа ей рассказала, кто именно изображен на иконах, которых в этом таинственном углу было, как показалось Ольке, великое множество. Правда, уловила Олька лишь название одной, самой большой иконы – Пресвятой Богородицы с Младенцем, поскольку ее мысли были заняты только тем, что баба Наташа вот-вот скажет: «А это вот – Ангел… ну, который всех оберегает, всем помогает и тебе, Олька, конечно же, тоже…». Но, так как ничего такого из уст бабы Наташи не прозвучало, Олька рассказала ей, что только на тот момент знала о том, как к ним давным-давно, когда она только родилась, прилетал настоящий Ангел. На это баба Наташа безо всякого удивления сказала:

– Да, Оленька, Боженька всех любит, вот и посылает нам Ангелов.

– И меня любит?!

– А то! Говорю же: все-ех!

– Баба Наташа, а у вас случайно нету… ой, а иконка с Ангелом бывает?

– Когда вырастешь, Оленька, у тебя обязательно будет и иконка с Ангелом Хранителем. Только никогда не забывай Боженьку…

– М-гм, – согласно кивнула Олька, – А где же… ну, когда вырасту, где я ее возьму?

– Если не забудешь Боженьку, Он тебе и даст все, что ты не попросишь у Него.

– Да-а? Нет, баба Наташа, честно?!

– Честно, – засмеялась баба Наташа.

– Честно-при честно?

– Да ты потом сама и увидишь, моя хорошая, что правду говорю… – вдруг серьезным тоном задумчиво промолвила баба Наташа, глядя невидящим взглядом в Олькину сторону, – только не забывай Боженьку. Только не забывай…

– А вы, что ли, забыли попросить у Него Ангела?

– Да не забыла. А просто Он мне пока что не счел нужным, наверное, дать такую иконку.

– О-го-о… А мне тогда, тем более, не даст Ангела до самой старости, пока не умру.

– Это почему же?

– Потому что я плохая.

– И с чего ты это взяла-то?

– Потому что меня никто не любит.– С грустью пролепетала Олька и еще тише добавила, – никто из людей…

Почти сразу Олька заметила, что из глаз бабы Наташи и от нее самой исходило какое-то необыкновенное свечение и невероятное тепло. Сначала она всё не могла понять, почему чувствует это тепло только от бабы Наташи и больше ни от кого?.. А вскоре, после некоторых размышлений, ее вдруг осенило: «Теперь я поняла, что не только из-за красивых зубов баба Наташа такая добрая и светящаяся… и вовсе не оттого, что у нее внутри есть лампочка, а потому что у нее есть Красный угол, потому что Боженька всегда с ней! Хоть бы наша мама, когда постареет, стала бы такой же красивой и мудрой бабушкой…» – мечтала она, краем глаза наблюдая за бабой Наташей и мамой, которые, мило беседуя, рассматривали какие то фотографии.

На ночлег гости располагались по установленному бабой Наташей порядку: отец, мама и Анька с Толиком на матрацах, расстеленных на полу. Павлик – с тетей Верой, а Олька – с бабой Наташей. Самой последней в доме ложилась, как правило, баба Наташа. Благословив перед сном детей и пожелав всем спокойной ночи, баба Наташа гасила свет, велела Ольке закрывать глазки и нагреть ей постельку, а сама надевала длинную до пола ночную рубашку, зажигала на полочке в Красном углу лампадку и долго-долго молилась… Так долго, что Олька никогда не слышала, как баба Наташа ложилась к ней в нагретую постель. «Я тоже, когда вырасту, буду, как баба Наташа в Красном углу и в такой же длинной ночнушке разговаривать перед светящимися иконами с Боженькой, с Богородицей и с моим Ангелом…» – засыпая, мечтала она.

За эти несколько дней Олька привязалась к бабе Наташе и очень полюбила ее, сама пока до конца не понимая, что причиной этому служили, на первый взгляд, казалось бы, совершенно обыденные и незначительные поступки бабушки. Например, увидев, как Толька во дворе дразнит и задирается к Ольке, а потом и вовсе, размахавшись кулаками, разбил ей губу до крови, она легонько взяла Тольку за ухо и так же, без крика и раздражения, объяснила обидчику, что он должен защищать младшую сестру, а не обижать. После этого баба Наташа поставила Тольку в угол, и велела ему там стоять до тех пор, пока он не попросит у Ольки прощения. Обработав Олькину ранку приятно пахнущим маслом из лампадки, она взяла ее к себе на колени и, они, медленно покачиваясь, сидели и просто молчали. Тогда у Ольки впервые в жизни почти мгновенно прошла боль, она ощутила себя защищенной, почувствовала невероятное тепло бабы Наташиных рук и была счастлива, как никогда: «Из всех людей только у бабы Наташи такие добрые, умные и ласковые глаза… И только у бабы Наташи такие мягкие руки… У бабы Ариши, конечно, тоже… просто бабы Наташины чуть-чуть помягче».

Полина Васильевна, физик-математик по образованию, и по призванию истинный педагог, мгновенно определила как незаурядные способности начинающих школьников Аньки и Толика, так и оценила скорость чтения и объем выученных наизусть книжек дошкольницы Ольки:

– Какие же вы молодцы! – прозвучала из ее уст искренняя похвала.

С самого начала их совместного проживания Полина Васильевна умудрялась выкраивать свое личное время так, чтобы в непринужденной обстановке легко и весело обучать всех четверых и как правильно произносить те или иные слова, и на какой слог следует ставить ударение. Даже отцу и маме в весьма деликатной форме, полушутя, полусерьезно она подсказывала, чтобы те в пример детям старались хотя бы не «гэ-кать»:

– Понимаете, дядя Гаврюша, в Калинине сейчас подавляющий процент немцев проживает, и…

– Ну, так и шо с того? – нетерпеливо, но на удивление доброжелательным тоном перебил отец Полину Васильевну.– И шо, теперь нам, старикам, позаклеивать рот изолентою и не разговаривать о то совсем?

– А то, дядя Гаврил, что немцы не только не «гэ-кают», а и говорят по-русски лучше нас – русских.

– Не, Полинка, мы вже – старики, шоб нас о то переучивать, – не собирался сдаваться отец.– Нас вже не попереучивашь о то, бо с нас вже спросу немае…

Баба Наташа с тетей Верой дружно засмеялись. Они всегда смеялись, что отец бы ни сказал.

– В тридцать пять лет и – старые? Гавриил Петро-ович… – иронично улыбаясь, развела руками Полина Васильевна.

– Та мне, Полиночка, вже не тридцать пять, а целых тридцать шесть о то! А о той старой карге, шо у в углу сидить шъёть – и того больше. Скока-скока тебе годиков, дорогая, о то стукнуло?

– Та не твово ума дело, – подала голос притихшая, было, мама, занятая починкой какой-то одежины.

Баба Наташа с тетей Верой засмеялись еще громче.

– М-гм, бабе Наташе, значит, уже шестьдесят четыре, и она все слова произносит правильно … – подавляя улыбку, сказала Полина Васильевна. – М-м? Что на это скажем, уважаемый дядя Гаврюша?

– А то, шо баба Наташа твоя – голубых кровей о то. А почему ж тада Вера гэ-каить, – мать твоя, га? Шо ты на это скажешь, дорогая?

– Да потому, что мама такая же Муйнацкая, как и вы, – улыбнулась Полина Васильевна.– Но она и постарше вас аж на три года. Кстати, она уже в основном-то правильно всё произносит, только вот гэ-кать, да, еще не совсем отучилась. Она, видите ли, считает, что техничке можно иногда и по-гэкать. Да, мам?

– О то ж… – засмеялся вместе со всеми отец. – Так и я жеш простой шоферюга и институтов о то не кончал.

– И, всё равно, дядя Гаврюша, приятного будет мало, если ваших детей в школе дразнить будут оттого, что они – русские, а говорят, как попало. Да и на родительском собрании вы же не будете молчать, словно воды в рот набрали?

– Та каки там оне о то русские, када усе хохлы! А на собрання нихай ходить о та стара. Ищё я на о те собрання не ходил… Ну ты, Полинка, как скажешь, как о то у лужу пёрднишь!

Мама, ловко откусив толстую нитку, как могла делать только она, подключилась к разговору более активно:

– Да-а, Полинушка, на все собрания придетца ходить, канешна, мне. Пойдет он, как раз… Я за другое думаю, Полина: моя маменька всю жисть говорила культурно, но она-то из дворян была. И мы ж, пока не пошли у школу, говорили так же, как она. Вот и у той жеш школе, а потом и у колхозе, та еще и от этого «славнецкого» Журбенко кой-чиво поднабралася, вот и заговорила, как и все. Так шо, Полина, не морочь голову ни себе, ни…

– Тем более, тетя Катя: если вы не с молоком матери стали коверкать слова, значит вам еще проще будет переучиться. Здесь народ говорит, слава Богу, нормально. Вы же не хотите, чтобы только ваших дразнили в школе да на улице за то же гэ-канье?

– Та научатца и наши у школе культурно разговаривать, никуда не денутца, если не захотят, шоб их дражнили.

– А кто по-началу будет за них краснеть на школьных собраниях, м-м? Да и самих вас на работе на первом же партсобрании на смех поднимут за вашу такую речь. Вы же оба – члены партии да, дядя Гаврюша?

– Ну и шо с того, шо я член? Так мы никада и не выступаем на работе на о тех собраннях, мать их… Там усегда есь кому горлопанить. Мы со старою тока и знаем, шо взносы о то плотим, та помалкуем. Тока ты ж, смотри, Полина, сама жеш не уздумай у о ту засрату партию уляпатца, не поддайся о тем гомнюкам. А то, как о то нас – дурачков силком утянули, шо теперь сделаешь шаг у сторону – расстрел…

И он, многозначительно крякнув, посмотрел на родственницу. А она, поняв, что «дядю Гаврюшу» переубедить не удастся, поспешила закончить разговор:

– Так, короче, ребята! Напишите оба на этих листочках следующее…

И, заглядывая в какой-то свой институтский конспект, Полина Васильевна продиктовала родителям несколько предложений, веля отцу и маме расставить, кроме знаков препинания, еще и ударение над каждым словом.

Олька впервые в жизни видела родителей такими укрощенными, которые послушно, аки школьники сидели рядышком и старательно писали под диктовку учительницы. Отец в процессе отпускал шутки о каком-то «ликбезе» или, к примеру, о том, что если бы его сейчас увидел кто-нибудь из земляков… Иногда он полностью погружался в роль нерадивого ученика и задиристо переспрашивал у Полины Васильевны, как звучит только что продиктованное ею слово, нарочито коверкая его. Баба Наташа с тетей Верой смеялись до слез, а дети с любопытством наблюдали за происходящим.

Впрочем, урок с Полиной Васильевной проходил и в самом деле так забавно, что пока родители писали диктант, Ольке со страшной силой тоже захотелось в школу: «Я тоже в школе буду шутить, как батя, чтобы все смеялись. Теперь я поняла-а, как надо шутить: надо пошутить, но самой даже не улыбаться, а терпеть! Но почему тогда баба Наташа с тетей Верой смеются и, когда мама про батю говорит не шутки, а ругает его? И почему тетя Вера смеялась, когда я у нее спрашивала совсем не смешные вопросы, например, про наводнение в Калинине или про то, как они тут без снега живут? Или почему баба Наташа вытаскивает такие красивые свои зубы и кладет их в стакан перед сном? Вот бы у нашей бабы Ариши тоже были бы такие прикрепляющиеся зубы… Да и я, когда пойду в первый класс, чтобы не ходить, как Толька сейчас, без зубов, точно такие же зубы буду себе днем прикреплять, а ночью в стакан их… ой, лучше под подушку спрячу… Или почему, когда про немцев в Калинине спрашивала… ну, что здесь такие же добрые немцы, как та тетенька-немка в Атбасаре, которая мне варежки подарила, а не как на картинках про войну – в касках с автоматами или с гранатами ходят? Почему только она с этих вопросов смеялась? Может быть, можно смеяться не только с шуток, а просто, когда покажется что-нибудь смешное? Как правильно и лучше всего смешить?..» – увы, чем больше она размышляла, тем больше заходила в тупик.

Тем временем Полина Васильевна, проверив диктант родителей, не скрывая удивления, похвалила обоих «ликбезевцев» за проделанную почти без ошибок работу. Отцом она прямо-таки восхитилась – за его красивый почерк и за то, что тот в слове «ходатайство», в отличие от мамы, поставил ударение правильно – на второй слог. Затем, на той же ноте – весело и задорно, она обратилась ко всем, без исключения, присутствующим:

– Итак, запомните, ребята! Все без исключения слова надо всегда произносить правильно, в том числе и не часто употребляемые в вашем обиходе, как, например: в словах «квартал» и «звонят» ударение следует ставить только на последний слог, понятно? И, начиная от бабы Наташи, заканчивая Павликом, «ребята» наперебой отвечали студентке-заочнице первого курса физмата:

– Понятно, солнышко.

– Та шо ж тут о то непонятного?!.

– Канешна, родненькая, панятна…

– Ага, Полина Васильевна, мы поняли!

– И мне – и мне тоже понятно, да-да-да-а!!

Если, к примеру, в период занятий трехлетнему Павлику становилось вдруг скучно и хотелось играть в прятки, Полина Васильевна с легкостью позволяла ему это делать: Павлик мгновенно «прятался» под скамейку и просил его «срочно» искать. А Полина Васильевна, не отрываясь от игры «в школу» со старшими, весело и легко «находила» Павлика: