Мясной Бор

Потом пришел фюрер… Фюрер не дал нам до конца ослепнуть, помог вытравить из наших душ рабское начало, оно уже свивало гнезда в сердцах. Отец получил работу. Пауль устроился в порту. Я смог снова ходить в школу. Фюрер вернул нам человеческое обличье. И если надо, я всю эту страну покрою его портретами… Этому человеку ничего не надо для себя лично. Все его помыслы, вся его жизнь принадлежат народу Германии. И пусть я только песчинка, но и составная часть этого народа тоже. Ты понял меня, Руди?

Пикерт не успел ответить. В блиндаж ворвался командир взвода лейтенант Геренс.

– Всем быстро! – закричал он. – Тревога! Русские наступают со стороны Волхова! Занять позиции и приготовиться к бою!

19

Александр Иванович Запорожец, член Военного совета Волховского фронта, прибыл на наблюдательный пункт генерала Клыкова, на левый берег Волхова, едва его подразделения продвинулись в глубь вражеской обороны. Клыков не стал ждать, когда ему построят блиндаж, а занял первую же попавшуюся землянку между лежащими рядом деревнями Костылево и Арефино, в пятнадцати километрах от Мясного Бора, за который вела сейчас бой 366-я дивизия полковника Буланова.

– Доложи обстановку, Николай Кузьмич, – сказал Запорожец командарму, и Клыков, водивший пальцем по карте и ворчавший неразборчиво под нос, не услыхал пока в голосе его странной интонации.

– Трудно берем оборону, – ответил Клыков, – трудно… Жестко окопался немец. Авиацию бы сюда! И снаряды вот бережем… Обещанные два боекомплекта так пока и не получили.

– Подвезут, – заверил Запорожец. – Мы тут тебе гвардейские минометы подбрасываем.

– «Катюши»?! – оживился командарм. – Это здорово! За это спасибо, товарищ армейский комиссар. «Катюши» немца с места сдвинут. Он ведь, немец, какой: его только выкури, стронь с позиции… побежит, аж пятки засверкают. Но остановиться не давай. Упустил момент, задержался немец – он тут же зарывается в землю. Тогда его снова оттуда ковыряй. Добрые у них саперные войска.

– У нас не хуже, – отозвался Запорожец, беспокойно как-то озираясь по сторонам. – Вы бы только в бой их не бросали, саперов. Чуть где слабинка – специальные войска идут на затычку. А ведь есть приказ Ставки… Беречь саперов надо! Ну, что у тебя дальше, говори…

– По всему фронту наступления армия вышла на шоссе Новгород – Чудово. Тактическую оборону мы прогрызли. Ведем бой за Спасскую Полисть и Мясной Бор. Бор этот самый полковник Буланов только что взял, докладывал недавно, а вот у Спасской Полисти дивизию полковника Антюфеева противник остановил. Понимает, что мы рвемся к Чудову вдоль железной дороги, а там и Любань недалеко. Не пускают нас туда немцы. Ну что еще? Сто девяносто первая дивизия очистила от противника Любино Поле. Рогинский ведет бой за деревню Мостки. – Клыков посмотрел на часы. – Должен уже взять… Я дал твердые сроки. Рогинский любит, когда ему назначаешь время: взять, мол, деревню к пятнадцати ноль-ноль. И берет… Сейчас связной прибудет, если по дороге не убьют.

– Насчет связного не скажу, генерал, – проговорил Запорожец, – а вот ты сейчас на волоске от смерти… Понял? Растуды тебя налево!

Клыков недоуменно посмотрел на члена Военного совета, смешно заморгал глазами. Он впервые слышал, как матерится армейский комиссар, хотя знаком был с Запорожцем давно.

– На чем ты сидишь, Клыков? – закричал вдруг Запорожец, не в силах больше сдерживаться. – Я тебя спрашиваю?..

– На табуретке, – попытался улыбнуться все еще ничего не понимающий генерал-лейтенант.

– Сам ты табуретка, Николай Кузьмич, прости меня на резком слове… Иди сюда, будущий покойник!

Он подхватил командарма под руку, подвел к входу, где стоял часовой, и ткнул пальцем в тонкую проволоку, уходящую в сторону:

– Вот она, твоя смерть, командарм… Задень ее – и только пыль останется от генерала Клыкова. Да и от меня тоже… Вызывай саперов! Мне на тот свет рано, да и ты, Клыков, не торопись.

Прибыли саперы. Они установили, что землянка, в которой командарм так поспешно оборудовал наблюдательный пункт, действительно заминирована. Сто килограммов взрывчатки заложили сюда враги. А проволока, обнаруженная глазастым комиссаром, тянулась к капсюлю натяжного действия.

– Должник я твой, Александр Иванович…

– Должник, – ворчал Запорожец. – Ладно, после войны рассчитаемся. А вот если б жахнуло тут тебя, я бы в карточку твою учетную строгача вписал. Посмертно…

От командира 111-й дивизии прибыл связной и доложил, что деревня Мостки освобождена, подразделения очищают от противника лес западнее Спасской Полисти.

– А сама Полисть? – спросил армейский комиссар. – Когда возьмешь ее, Клыков?

– Там Антюфеев, – сказал командарм, – решительный и смелый командир. И если его дивизия остановилась, значит, там черт знает что у немцев. Хочу сам пробраться туда.

– Нет уж, сиди здесь, – остановил его Запорожец, – не то скоро ты и роты поведешь в атаку… Гости к тебе будут, Николай Кузьмич. И Спасскую Полисть ты к их приезду постарайся взять.

Едва Запорожец уехал, обстановка резко усложнилась. С двух сторон, от Подберезья с юга и от Спасской Полисти с севера, немцы крупными силами пошли в контратаку. Их поддерживал сильный артиллерийский и минометный огонь.

«Хотят взять нас в клещи, – подумал командующий Второй Ударной. – А мы едва-едва зацепились… Может быть, Галанин поможет?»

– Свяжитесь со штабом Пятьдесят девятой армии, – приказал Клыков связисту. – Пусть усилят атаки правее Спасской Полисти.

«Если у Галанина обозначится успех, – размышлял Николай Кузьмич, – немцы бросятся туда и ослабят нажим на нас».

– Кончились снаряды, – доложил начальник артиллерии.

– Не подвезли, значит… Ах вы, стервецы несчастные! Разрешаю израсходовать неприкосновенный запас!

– Но ведь… – начал было артиллерист.

– Разрешаю! – закричал Клыков, и тот исчез.

Вскоре командарму доложили, что немцы в поддержку пехоте двинули танки.

«Только их еще не хватало, – горько усмехнулся про себя Клыков. – Чем их остановишь? Штыками?»

– Товарищ генерал-лейтенант, – обратился к нему начальник штаба, – мы оставили Коломно. Немцы наседают. Подразделения откатываются к берегу реки. Под угрозой деревня Костылево.

– Где снаряды? – закричал Клыков. – Начальника охраны ко мне! И вы все – за мной!

Командарм выскочил из землянки, увлекая за собой группу штабистов. На ходу отдавал приказания:

– Из второго эшелона выдвинуть через Костылево Двадцать вторую стрелковую бригаду! Всю охрану НП в бой! Командирам Триста шестьдесят шестой и Сто девяносто первой дивизий бросить навстречу противнику, который наступает от Подберезья на Любино Поле, все резервы! Приказываю: все резервы, до последнего человека!

– Подвезли снаряды, товарищ командующий, – доложил появившийся начальник артиллерии.

– Чего вы ждете? – резко спросил Клыков. – Немедленно открывайте огонь! Снарядов не жалеть! Где обещанные «катюши»?

Никто командарму не ответил. Он замолчал и смотрел, как недалеко от наблюдательного пункта развертывалась стрелковая бригада, цепи ее стали быстро продвигаться вперед. Немцы тоже приближались. Еще несколько минут, и бригада в шестистах метрах от клыковского НП завязала огневой бой с противником.

– Товарищ генерал, перейдемте в укрытие, – неуверенно проговорил за спиной командарма его порученец, но Николай Кузьмич досадливо отмахнулся.

Бой разгорался.

«Сомнут, – подумал Клыков. – Вон их сколько… Да еще эти танки».

Цепи стрелковой бригады залегли: немцы обрушили на них минометный огонь. Командарм выругался сквозь зубы. И тут вдруг загудело, завыло, зафурыкало. Из-за Волхова, со стороны Городка, протянулись по небу огненно-дымные стрелы. Они накрыли передовые цепи наступающих, вздыбили землю и снег; поле, по которому продвигался противник, заволокло багровой и черно-коричневой завесой.

Наша пехота снова поднялась в атаку. Навстречу ей бежали в ужасе немецкие солдаты без оружия, с поднятыми руками.

«А что у меня на левом фланге?» – подумал командарм, И, будто прочитав его мысли, начальник штаба доложил, что немцы, наступавшие от Подберезья, опрокинуты и отступили по шоссе к Новгороду. Атака танков отбита. Один из них захвачен. Сообщают, будто это и есть знаменитый немецкий «Тигр».

20

Фельдфебелю Фаусту не повезло. Когда русские пошли в атаку и прорвались в их тыл, занимая траншеи вокруг опорного пункта, который защищала рота обер-лейтенанта Шютце, Фауст повел солдат в бой и на повороте траншеи столкнулся с рыженьким и щуплым на вид иваном. Тот потерял шапку, а может быть, ее сорвала пуля. Отросший на голове ежик волос отливал ярко-медным. Иван держал перед собой винтовку с примкнутым штыком и, когда Фауст вывалился на повороте, пронзительно крикнул и всадил фельдфебелю штык в живот.

Боли фельдфебель не почувствовал. Его охватила ярость оттого, что путь ему дальше заказан. Фауст взревел, вскинул автомат и увидел: у автомата нет рожка-магазина. А русский солдат, растерянно улыбаясь, дергал и дергал штык, застрявший в его теле. Они заняли проход. Руди Пикерт, двигавшийся следом, увидел, как все застопорилось, выбрался на бруствер. Он смотрел, как пытается выдернуть штык из Фауста рыжий парень. Фельдфебель ревел и визжал, выпучив глаза. На губах его пузырилась пена. Фауст схватил автомат за ствол и, действуя им как дубинкой, пытался ударить русского по непокрытой голове. Тот, не выпуская винтовки из рук, отклонял голову от ударов, и приходились они по плечам, прикрытым серою шинелью.

Короткой очередью Руди свалил ивана, и тот упал навзничь, так и не выпустив винтовки. Фауст схватился руками за штык, выдернул его из себя и с громким стоном упал на дно траншеи.

По их телам пробежали Ганс Дреббер и остальные солдаты. Пикерт остановился наверху. Он заметил, что к нему, неистово крича, приближается с десяток русских солдат, спрыгнул в траншею, на ходу оборвал шнурок у гранаты и швырнул ее. Оглянулся и на мгновение оцепенел от ужаса: его граната возвращалась обратно. Руди слыхал от бывалых вояк, что эти русские ухитряются перехватывать гранаты на лету и возвращать туда, откуда они прилетели, но сам такое видел впервые.

«Ловкие черти», – отстраненно подумал Руди, будто не его смерть вращалась в воздухе. Но тут же рванулся вниз, упал ничком, стараясь втиснуться в лисью нору, вырытую в стенке. Граната, к счастью, не долетела до траншеи и разорвалась в воздухе, над бруствером, сбросив на спину Пикерта комья мерзлой земли.

Руди встал на четвереньки, потом поднялся и увидел незнакомого ландзера. Впрочем, его никто бы сейчас не узнал… Осколки разорвали солдату лицо, оно превратилось в кровавую мокрую маску. Он тискал лицо окровавленными руками, завывая и суча ногами. Руди схватил его за рукав, лихорадочно думая, как помочь солдату, но тот вдруг, тихонько заскулив, поднял вверх руки, крутанулся на месте и упал плашмя на дно окопа.

Донесся голос командира взвода. Геренс приказывал рассредоточиться и приготовиться к контратаке. Руди поискал глазами Дреббера. Ганса не было видно. «И Вилли Земпер пропал», – подумал Пикерт, и тут из глубины их обороны заработали минометы.

Атака русских захлебнулась.

После минометной подготовки атаки обер-лейтенант Шютце приказал роте наступать. Пикерт выбрался из траншеи и двинулся вперед, успев сменить у автомата магазин и рассмотрев, что Ганс Дреббер идет слева от него и чуточку впереди. Русские стреляли, но винтовочный огонь их был редок. Беспрерывный треск немецких автоматов, частые очереди заставляли иванов прижиматься к земле – вести прицельный огонь было им трудно. Иные вообще стреляли просто так, не отрывая головы от земли.

А Руди Пикерт и его товарищи упрямо продвигались вперед, поливая пулями лежащее перед ними пространство.

– Вперед, солдаты! Еще немного – и мы сбросим иванов в реку! – браво кричал командир взвода. И вдруг швырнул в сторону автомат, поднял вверх руки и застыл так на мгновение.

Руди, обогнав Ганса, повернулся и заглянул ему в лицо. Из правого глаза командира взвода, вернее, из того места, где только что был глаз, стекала по шее кровь. Геренс, не опуская рук, закружился вдруг, широко раскрывая рот, будто зевал, и ничком сунулся в изрытый снег.

Руди добрался до большой воронки. На дне ее валялся разбитый станковый пулемет. Рядом лежали два мертвых ивана, а третий, обросший густой черной щетиной, с ужасом смотрел на Пиккерта и мелко-мелко крестился. Саксонец застрелил его и собирался бежать дальше, только вдруг завыло над головой, небо разорвалось в клочья, и Руди бросился в воронку, припал к земле рядом с убитым им красноармейцем.

Вокруг грохотало, казалось, небо обрушилось на землю.

«Это дьявольское оружие русских! – мелькнуло в сознании Пикерта, который инстинктивно прижимался к теплому еще трупу врага. – Господи, если ты существуешь, помоги мне выбраться живым… Господи, помоги!»

21

Штаб Второй Ударной армии уже перебрался на левый берег Волхова и стал размещаться в деревне Новая Кересть, когда Александр Георгиевич Шашков вернулся к себе в Особый отдел из Малой Вишеры. Там он наблюдал за отправкой в Москву захваченного «Тигра».

Дело это оказалось не простым. Уже задолго до начала январского наступления Шашков из различных источников получал информацию о скором появлении на Восточном фронте нового тяжелого танка. Впрочем, гитлеровцы не делали из этого тайны, скорее наоборот. Вражеская пропагандистская служба на все лады превозносила новую машину, настойчиво утверждая, будто бороться с этим бронированным чудовищем невозможно.

Когда в штабе армии стало известно, что подбит и захвачен «Тигр», этому никто не поверил. Сомнение вызвало сообщение, будто стреляла по «Тигру» «сорокапятка» сержанта Кустова. Это было совсем уж фантастично. Снаряды 45-миллиметрового орудия не брали броню более четырех-пяти сантиметров. А тут не просто танк – «Тигр».

Александр Георгиевич выехал на место, разыскал расчет Кустова, поговорил с артиллеристами, расспросил свидетелей. Трофей уже дотошно обследовали танкисты.

Все было так, как доложили в штаб. «Тигр» двигался в сопровождении четырех танков Т-IV. Видимо, немецкое командование надеялось испытать экспериментальную машину в бою да заодно поднять дух собственных солдат. И русских попугать не мешало…

Батареи гвардейского дивизиона открыли огонь. Орудие сержанта Кустова вело стрельбу по выделявшемуся среди остальных машин «Тигр». Артиллеристы знали, что снаряды их отскакивают, как горох от стены, но продолжали стрелять в надежде хотя бы ослепить танк, если удастся угодить по перископу.

И вдруг «Тигр» замер. Два других танка загородили его от русских, и видно было, как экипаж «Тигра» перебрался в другие машины. По ним стреляли из винтовок, но зацепить никого не удалось. Танки сорвались с места и умчались, оставив неподвижного «Тигра» на шоссе Новгород – Ленинград.

Пришел командир танковой роты и доложил начальнику Особого отдела, что захваченная машина исправна.

– Форменная у них чепуха стряслась, товарищ комбриг, – сказал танкист, углядев на воротнике кожаной куртки Шашкова вишневый ромбик. – Видно, когда двинули по нему из нашей мухобойки, – так непочтительно назвал он «сорокапятку», – то от сотрясения оборвался провод зажигания. Движок у него и скис. А немчуре и невдомек. Вот и драпанули… В неподвижном танке сидеть кишка у них слаба. А машина хоть куда! Могу и в бой на ней двинуть…

– В Москву надо двигать, парень, – заметил Шашков. – А пока до Малой Вишеры сумеешь?

– Это нам раз плюнуть. Вот только ледок на Волхове как? Удержит ли такую махину?

– Должен удержать, – произнес Александр Георгиевич.

Командарм Клыков прислал начальника инженерной службы. Тот должен был дать заключение по волховскому льду. «Тигр» – это ладно, а вот собственные танки находились еще на правом берегу, их давно пора было бы двинуть на помощь матушке-пехоте. Армейский инженер обследовал состояние реки и доложил, что сможет нарастить лед до необходимой толщины, только нужна солома.

– А где ее взять? – спросил Шашков и подумал, что теперь он еще и в хозяйственных делах увяз с этим чертовым трофейным танком.

А куда денешься, если есть строжайшее указание фронтового начальства.

Соломы в окрестности не было. Шашков связался с Клыковым, командарм разрешил взять батальон красноармейцев из резерва, те быстро разобрали сараи на берегу и всю ночь укладывали сплошной бревенчатый настил на волховском льду.

А утром прилетели «Юнкерсы». Они разделились на две группы и, завывая, принялись бомбить: одна – замаскированные танки, вторая метила в одиноко стоявшего на шоссе «Тигра», его не догадались отвести в другое место. Собственно говоря, остался «Тигр» на прежнем месте по той причине, что кто-то слил из его бака горючку. Шашков замотался с инженером по части льда, потом сараи крушил для настила и между прочим распорядился доставить бочку горючего на левый берег. Бочку привезли в санях, и только на рассвете явился к начальнику Особого отдела прикомандированный к нему танкист и, едва сдерживаясь от облегчающего душу мата, доложил, что привезли с того берега солярку. «Нy и что с того?» – не сообразил поначалу Шашков. «А хреновина получается, товарищ комбриг, – мрачно сказал танкист. – Немецкие танки на бензине ходят…» Пока отряжали гонца за бензином – рассвело, тут и воронье налетело. Шашков ругался сквозь зубы, глядя со своего НП, какая свистопляска поднялась вокруг немецкого танка, но было уже поздно, оставалось уповать на случай.

И он не подвел, капризный случай: «Тигр» закидало снегом и мерзлой землей из близких воронок, а сам он не пострадал ничуть; дождались ночи, и «Тигр» пошел своим ходом в Малую Вишеру. Пока переходил Волхов, Шашков с инженером малость подергались внутренне, опасались за крепость льда, но лед тоже не подвел, выдержал.

В Малой Вишере немецкий танк встретили фронтовые технари и особисты. Александр Георгиевич дождался, пока трофей погрузили на платформу, забежал в Особый отдел фронта за новостями, начальству показался, текущие указания получил и заторопился домой, во Вторую Ударную.

…Штаб армии не отставал от рвущихся к Ленинграду дивизий. Не успел Шашков вернуться из Малой Вишеры в Новую Кересть, как командарм Клыков приказал штабу перебираться дальше на северо-запад, в деревню Огорели, она стояла рядом со станцией Огорелье на железной дороге Новгород – Ленинград. А командный пункт Клыков решил перенести правее, в деревню Ручьи.

Уже была захвачена станция Еглино, 59-я стрелковая бригада оседлала разъезд № 7, а кавалеристы Гусева, подкрепленные 46-й дивизией и одним из полков дивизии Антюфеева, повели через Красную Горку наступление на Любань. Противник стягивал резервы. Боевые действия приняли своеобразный характер. Дрались за немногочисленные населенные пункты, укрепленные немцами, наступали вдоль дорог. Обходные маневры исключались из-за глубокого снега, в нем безнадежно увязала техника, выбивались из сил люди. Отсутствовала и сплошная линия фронта. В промежутки между группками измученных бессонными ночами красноармейцев, лишенных горячей пищи и крыши над головой, просачивались автоматчики. Когда гитлеровцам удавалось незаметно снять часовых, они вырезали русских целыми взводами.

Шашков был с командармом на КП, когда за их спинами началась вдруг ожесточенная стрельба. Посланный командиром роты боец сообщил, что в тыл прорвалась группа автоматчиков. Вскоре ее окружили и стали понемногу расстреливать: сдаваться в плен гитлеровцы не помышляли.

– Надо остановить бойцов, – сказал начальнику Особого отдела командарм. – Перебьют всех, на развод не оставят. А мне «язык» нужен. Распорядитесь, Александр Георгиевич.

Клыков контрразведчика и комиссара называл по имени и отчеству.

– Впрочем, – спохватился он вдруг и расстегнул кобуру пистолета, – я пойду тоже, авось и самому пострелять придется.

Особист хотел было возразить: не дело командарма ходить на немцев с пистолетом, но он знал, что спорить с Клыковым бесполезно, и только мигнул порученцу – выдели, парень, двух надежных бойцов из нашей роты.

Так и пошли, ориентируясь на затихавшую стрельбу.

Позади послышались крики: «Эй! Посторонись! Дорогу дай!» Их догнали крытые санитарные сани. Они свернули вправо, откуда все еще слышались выстрелы. Вот уже деревья скрыли сани, когда Шашков неожиданно метнулся наперерез по натоптанной тропе и закричал возчику, чтоб тот немедленно остановился. На передке саней сидел пожилой солдат. Большая, не по голове шапка-ушанка закрывала верхнюю часть лица, густая, тронутая проседью борода задорно выдавалась вперед.

– Чего надобно? – недовольно спросил солдат Шашкова, который был в белом полушубке и обычной ушанке, без знаков различия. Солдат держал в руках вожжи, готовый вот-вот тронуться с места.

– Кого везешь? – спросил Шашков.

Возчик презрительно отвернул лицо и сплюнул вправо.

– А никого… Вон стреляют в лесу. Али не слышишь? Вот и еду – может, нужен кому окажусь. – Тут подошел Клыков с охраной. Командарм посмотрел на задок саней, прикрытых пологом из брезента, и все увидели подошвы огромных ботинок, торчащих из-под полога.

– Вье! – крикнул лошади возчик. – Вье-вье!

Он задергал было вожжами, собираясь скрыться, но Шашков остановил:

– Погоди… Ты все-таки посмотри, кого везешь.

– Вот еще хрукт на мою голову, – сказал возчик и принялся слезать с облучка.

Он обогнул сани, подошел к задку, увидел ботинки и спокойно постучал о подошвы кнутовищем.

– Эгей, парень, – сказал возчик, – давай вылазь, покажись начальству. Вроде бы я тебя не сажал…

Он рассмотрел уже папаху Клыкова, смекнул, что зарвался, но виду не подавал, будто все происходящее его не касалось.

Ботинки оставались неподвижными.

– Кому говорят – вылазь! – озлился солдат и снова стукнул кнутовищем в подошвы.

Повинуясь знаку Шашкова, двое бойцов откинули полог и извлекли оттуда здоровенного унтер-офицера с автоматом на шее. Когда тот выпрямился, растерянно озираясь, оказалось, что рослый начальник Особого отдела едва повыше плеча этого немца.

– Ну и гусь! – сказал Клыков. – Ничего себе пассажир…

– А говорил – никого, – укорил, улыбаясь, Шашков возчика.

Ошарашенный случившимся, солдат молча смотрел, как обезоруженного немца повели красноармейцы. Потом не спеша развязал тесемки, снял шапку, крякнул, поскреб коротко остриженную голову, повернулся к начальнику Особого отдела и с неожиданным надрывом заорал: «Да мало ли их здесь шатается, говнюков эдаких?! Разве за всеми усмотришь?» Тут боец присовокупил собственное мнение о близлежащих родственниках забравшегося к нему в сани немца, также не спеша натянул на голову шапку, завязал тесемки, плюхнулся на низкий облучок, задергал вожжами, крикнув при этом «вье-вье», и тронулся туда, где выстрелы еще не затихали.

– Вот и «язык» для вас, товарищ командующий, – сказал Шашков. – С доставкой на дом…

– Как вы догадались? – спросил Клыков.

– А я не догадался… Видел, как он из-за ствола метнулся и прыгнул под полог в сани.

– Видели? – удивился Николай Кузьмич. – Но ведь мы рядом шли…

– Профессиональный навык, товарищ генерал. Двадцать лет охочусь за бандитами. А этот пассажир с теми же повадками.

– Пусть его допросят побыстрее, – сказал командарм. – Скажите разведчикам, чтоб подключились. Обстановка у противника быстро меняется. Немцы всерьез озабочены нашим наступлением. Я просто нутром чую, как они отовсюду гонят сюда свежие силы.

…Николай Кузьмич оказался прав. Захваченный унтер-офицер, он был в составе той команды, которая шастала по нашим тылам и сумела выйти на КП командарма, на удивление быстро согласился давать показания. Шашков даже засомневался в искренности намерений пленного. Немцы из группы армий «Север» были крепкими орешками, расколоть их почти всегда оказывалось трудно.

А этот заговорил… Конечно, его собирались перепроверить, но уже первая сообщенная им новость была важной и подтверждала опасения командарма: в район Любани прибыли пять новых пехотных дивизий. Они составили оперативную группу, командовал которой генерал Герцог.

Александр Георгиевич решил прервать допрос, чтоб доложить Клыкову о полученных сведениях. Когда немца увели, вошел заместитель начальника Особого отдела Горбов.

– Что, Федор Трофимович? – спросил Шашков.

– К вам посетитель, – ответил Горбов. – Странный человек. Говорит, из штаба фронта. В капитанском звании, интендант. Документы я проверил – точно, из Малой Вишеры. Лично, говорит, к товарищу Шашкову.

– А как фамилия? – спросил начальник Особого отдела.

– Одинцов.

22

Пили чай.

Когда Александр Георгиевич узнал, что прибыл капитан Одинцов, он послал к командарму Горбова, чтобы тот поставил Клыкова в известность по поводу оперативной группы генерала Герцога.

– С прибывшим товарищем займусь сам, – сказал Шашков.

– Когда вернетесь от генерала, продолжайте допрос. Будет что-либо из ряда вон – сообщите.

Порученец Шашкова быстро накрыл стол в землянке, которую занимал начальник Особого отдела, соорудил закуску, а когда хозяин и гость сели, осторожно положил на край трофейную фляжку, обтянутую сукном.

– Причастимся? – спросил Александр Георгиевич и встряхнул фляжку. Она даже не булькнула, налита была «под завязку».

– В пределах нормы, – улыбнулся Одинцов.

– Значит, по полкружке, – уточнил Шашков и стал наливать, искоса взглянув на порученца. Тот медленно наклонил голову и исчез.

– С приездом, Дмитрий Антонович, – произнес начальник Особого отдела, – и за успех.

– А вам привет от Фокина, – закусывая, сказал Одинцов. – Помнит вас по Туркестанскому фронту…

– Спасибо! – оживился Шашков. – Помнит обо мне… Спасибо.

Он отложил ложку, задумался, ушел отсюда, от этих проклятущих холодов и снегов, в жаркое свое прошлое. Потом спохватился, придвинул гостю тарелку с кусками жареного мяса.

– Отведайте, – предложил Александр Георгиевич. – Фирменное блюдо нашего отдела. У меня два казаха служат, они и изготовили…

– Небось из конины? – спросил Одинцов.

– Из нее самой… А что? Вполне съедобная вещь. В Туркестане у нас конина шла не хуже барашка.

Он угощал Одинцова совсем как на Востоке. И кониной по-казахски потчевал, и вопросов не задавал… Не положено спрашивать таких людей, как этот вот интендантский капитан, хоть он, Шашков, по своему положению обязан в случае необходимости спросить о чем угодно любого человека в своей армии. Любого, только не этого… О чем надо, он сам спросит, что сочтет нужным – скажет.

Александр Георгиевич незаметно вздохнул. По роду службы он все больше встречался с теми, кто работал против нас, хотя иногда приходилось и провожать, и встречать таких, как нынешний его гость. И всегда думал Шашков о том, что не суждено ему вот так, как они, схватываться с врагом на равных там, за кордоном, где неоткуда ждать помощи и целиком полагаешься на самого себя.

Шашков был опытным контрразведчиком и понимал, что держаться эти люди могут только на безупречном поведении в чужом логове, на тщательно отработанной легенде и, находясь в волчьей стае, по-волчьи выть им приходится тоже. Пожалуй, самое трудное в профессии разведчика, ибо от глубоко запрятанной своей сути – куда денешься. И нельзя иначе… Чуть изменил своей роли – насторожишь контрразведку. Вызвал чем-либо ее подозрение – пиши пропало. На твоей разведывательной деятельности можно ставить крест. Не родился еще человек, который, вызвав интерес контрразведки, мог бы продолжать свою работу. Спасти жизнь, перейдя на нелегальное положение, он может. Но для разведки в данной ситуации этот незадачливый агент безнадежно потерян.

Конечно, Александр Георгиевич понимал: каждому свое. Поздно ему думать о подвигах в обличье немецкого офицера. И годы не те, и грамота другая… В анкете своей он так и писал: образование низшее, три класса городского училища. У тех, кто пришел тогда в революцию, иные были мерки знаний, определялись они не классами, да и Шашков продолжал учиться после Гражданской войны, в 24-м закончил специальную школу ПЗУ, впрочем, он всю жизнь учился… И все-таки сознавал, что для того, чтоб стать таким, как этот вот интендант, время им давно уже упущено.

А если б знал Шашков, как причудливо складывалась жизнь Одинцова и каким необычным путем пришел его гость в разведку, то вздохнул бы Александр Георгиевич еще раз и обругал себя мысленно за мальчишеские бредни. Потом бы и восхитился теми, кто умеет добывать для разведки людей с такими необычными судьбами.

…Родился Дмитрий Одинцов в Москве. Это было его подлинное имя, тоже небывалый случай в разведке – действовать без псевдонима. Правда, в Германии его звали иначе… Родился он в 1909 году, в семье известного инженера Антона Одинцова, занявшегося к этому времени коммерческой деятельностью. Весной 1914 года родители пятилетнего Димы перебрались в Берлин. Антону Аристарховичу предложили возглавить филиал русской торговой фирмы в Германии. Он согласился, памятуя еще и о том, что его супруге, Елене Станиславне, урожденной Дихновской, врачи рекомендовали воды Карлсбада. Кроме того, в Дрездене жила свояченица Одинцова Мария Станиславна, она годом раньше своей младшей сестры вышла замуж за известного саксонского архитектора Вильгельма Гиллебранда. Сестры нежно любили друг друга, и переезд, хотя и временный, в Германию пришелся по душе Елене Одинцовой.

Когда разразилась война, Мария гостила у родственников в Берлине. Она тяжело переживала недавнюю гибель сына своего Вальтера, ровесника Димы. Когда семья Гиллебрандов жила в Париже, Вальтер попал под карету и был убит лошадью. Архитектор уехал в Мюнхен, где строился по его проекту дворец одного из баварских магнатов, и старался в работе забыть о постигшем несчастье, а Мария осталась у сестры в Берлине.

Теперь родственникам Марии Гиллебранд угрожало интернирование. Антон Одинцов не обладал дипломатическим иммунитетом – и Мария принялась энергично действовать, чтобы спасти от этой участи хотя бы племянника.

Сделать это в создавшемся положении оказалось просто. Мария Гиллебранд уговорила отдать ей на время Диму. В Дрездене Мария выдаст ребенка за Вальтера, даже бумаги на него не надо выправлять. Немецкий язык мальчик знает сносно, бедный Вальтер говорил и по-русски тоже, только надо временно забыть, что он Дмитрий, и отзываться на имя несчастного кузена.

…Вот так случилось, что Дима Одинцов стал Вальтером Гиллебрандом. Судили-рядили, полагая, что все быстро кончится, ну месяц, от силы – два, Одинцовы приедут в Дрезден и заберут своего мальчонку.

Но так располагали люди. Они не знали, что начавшуюся войну назовут впоследствии Мировой и Антон Аристархович увидит сына лишь в 1924 году.

Шашков только-только закончит тогда чекистскую школу, а Дима Одинцов уедет из Дрездена в Москву. Уедет, как Вальтер Гиллебранд, будто в гости к русскому дяде. Мать свою Дима не увидит больше никогда. Елена Станиславна умрет от сыпного тифа в двадцатом…