мечтатель_солдат_бунтарь. Головоломка

Глава 10. Космос

Дверь отлетела – на пороге стоял Андрей Могила.

Одному Богу было ведомо, как войдет русский богатырь в тонкую кишку французской кафешки на Пятницкой. Но он как-то вошел. И, увидев Олега, как-то даже продолжил движение, отчего звякала посуда на столиках и таращились испуганно посетители. Технологи обнялись. Олег минуту чувствовал себя погребенным глубоко внутри Могилы. Как пробка, он выскочил оттуда на волю.

– Добрейший вам вечерок, – пропищал человечек с золотой мышкой на лацкане пиджачка.

– Лапкин, – представил спутника Могила. – Спец по спецпроектам.

– Извиняюсь, по спецоперациям, – аккуратно уточнил человек-мышь.

– Вот это самое, – согласился Могила. – Сам-то как?

– Поднимем?

Подняли.

– А мы вот с Лапкиным из Украины, – с вызовом проговорил Могила. – У них там весело: харбузы́ с ведро и выборы без перерыва… А у вас тут чё-то сыровато, – обличительно гудел суперполевик. – Супостатские апээмы вон прям в распивочных развешаны. – Он мрачно кивнул на портрет президента Иванова в красном углу. – Почему не Ле-Пен? – пуганул субтильную официантку.

– Простите?

– Шучу. Чой-то вы тут Иванова-то присобачили?

– Ой, да это еще до меня было.

– А давно ты работаешь?

– Давно. Месяц.

– Давно, – согласился Могила. – Тухловато тут у вас, – повторил он, глядя Олегу прямо в глаза.

– Я ох… ваю от этой кампании. Кремль все СМИ под Иванова нагнул…

– А по мне, так это даже и лучше. Чем меньше «смей», тем больше «поля».

– Обсчитали вы его, «поле» -то?

– Обижаешь, Олежа. Какая там у нас куркуляция, Лапкин?

– Извиняюсь, коллеги, стоит ли такие вопросы… при посторонних?

– Не бэ, Лапкин. Это мы с тобой на Крещатике посторонние. А здесь мы дома. Расея. Или уж все здеся под немца легли?! – Могила, грозно нахмурившись, оглядел было оживших посетителей.

В кафешку, будто инопланетный десант, вдруг ворвались центурионы ЦАО²⁷, размахивая дубинками, похожими на фаллоимитаторы. Но им навстречу уже выдвинулся спец Лапкин, отчего пришельцы тут же смешались, а затем и стали по одному – по двое покидать помещение.

Могила меж тем вступил в переговоры с метрессой. Согласившись оплатить битую посуду и «чего там еще», он просил лишь уступить ему портрет президента, чтобы якобы «повесить его у себя в гостиной». Втройне получив по счетам, метресса якобы даром отдала дебоширам копеечную фототипию.

Центурионский старлей уж и не чаял, куда бы спровадить стремную троицу. Великодушно он предложил подбросить их на служебном транспорте куда-нибудь на Арбат, или на «Пушку», или даже на Разгуляй…

За это авансом его произвели в начальники ГУВД Москвы. «Мели, Емеля, лысый хрен», – философски помыслил лейтенант. Но Вятрову визитку все же не выкинул – сунул в нагрудный карман штатного комбинезона. «И верблюд – подарок, и пуговица – подарок», – вспомнил любимую отцовскую поговорку…

– К величайшему сожалению, у нас аншлаг, господа! – встретил гостей набриолиненный мэтр «Пирогов» на Большой Дмитровке.

– Не люблю пидоров, – вполгуда прогудел Могила. – С «Пирóгами» договаривайся лучше ты, Олежа.

– Не стоит держать на морозе такого человека, – нарочито громко проговорил Вятр.

Мэтр внимательнее присмотрелся к тучнолобому лому с портретом президента под мышкой и на всякий случай проводили троицу к угловому столику, смахнув с него табличку «Reserved».

– Нам бы карту вин… – убедительно прогудел суперполевик.

– Извините, коллеги, – тихо исчез человек-мышь.

В «Пирогах» экзальтированно гомонила начинающая богема и молотил по бошкам техно-фанк-джаз (а может, и этно-джаз-рок – Вятр не особо отягощался музобразованием).

Технологи заказали текилы.

– На федеральном «поле» вспашка должна быть тройная. Или четверная, – вдруг загудел Могила, будто только и ждал отлучки Лапкина. – Есть у меня одна команда из Нижнего… Колбасьева знаешь?

– Нет.

– Вот. Они проводят, типа, собрания трехсторонние: кандидат, управляющая компания, жильцы. «Управленцы» там сговариваются с жильцами, как совместно распутывать коммунальные заморочки, а кандидат зарабатывает на этом очки.

– Цена вопроса?

– Средняя. Этот Колбасьев хочет в доброжиловской кампании хоть каким боком поучаствовать. Он там еще из демократов немцовской волны. У него к Иванову свой счет имеется.

– Сколько?

Могила назвал цифру.

– Нич-ч-чё се…

– Но ведь покрытие – все города-миллионники, – давил Могила. – По пять собраний в районе – сам посчитай!

– Окоемову предлагал?

– Нет пока. – Суперполевик по-шамански пошевеливал ладошами над бутылкой текилы. – Но если ты скажешь «надо»…

«…здесь образуется десять текил», – подумал Вятр. А вслух сказал:

– Я подумаю.

Из закулисья украдкой вернулся человек-мышь.

– Не по душе мне, Лапкин, эти твои пирóги, – мрачно констатировал Могила. – Не нравятся мне вон те голубые. И вот эти розовые…

Двинули в «Гульбарий» на Петровке. Над Столешниками болтался пластмассовый китайский месяц.

Человек-мышь, в шестнадцатый раз извинившись, пошел до ветру в аэродинамическую подворотню и исчез. Его еще можно было бы нагнать и как-нибудь вернуть в сюжет, но Могила отговорил Вятра.

– Полночь на дворе, – мотивировал полевик. – Лапкин в это время всегда превращается…

– В кого? – не сразу сообразил Вятр.

Могила не ответил. Вместо этого они долго ржали на всю Петровку.

«Гульбарий» как родных принял двух нарезавшихся обормотов с портретом дожа кисти Леонардо.

Народу в подвале, даром что за полночь, гульбарилось невпроворот. Вполуха слушали – не слушали хрип очередного Высоцкого со сцены, тупо набивали брюхи винегретом, ершили пиво. Сомнительные байкеры (ни одного байка у входа в «Гульбарий» Олег не заметил) задиристо цеплялись языками с бригадой славянских гастарбайтеров. Один мотя храпел, пропившись до подштанников.

– Народ против президента Иванова, – мощно обобщил Могила.

– От… – Вятр икнул, – откуда… вывод?

– Это не вы-вод, – раздельно, чтобы не сбиться, пояснил суперполевик. – Это – те-хно-логия.

– Хренология, – согласился Олег. – Вздрогнем?

Вздрогнули.

– Итак, – вскинулся Вятр.

– Вот… – Могила долго пытался сосредоточиться. – Какая-нибудь Марья Иванна… берет и резко – реально резко – выступает в газетах против Иванова. Обвинения – полная х… ня. Но «а» – народ всему этому верит и «б» – президентские юристы подают на старушку в суд.

– И это начало конца.

– Да. Царь катит на убогую. А это в глазах русского человека – бо-о-ольшой грех… Стоп! Так ты эту феньку знаешь? – Могила с подозрением посмотрел на Вятра.

– Не, рассказывай.

– Вот. Что-то в месседже Марьи Иванны оказывается правдой, чему есть свидетели. Они обвиняют кремлевских юристов в отмазке президента.

– Образуется снежный ком.

– Да. Чем больше президентские гнобят блаженную, тем больше народу за нее вступается. Где-то мы проводим даже флешмоб в ее поддержку. Или пикеты. И так возникает эффект «народ против президента Иванова»…

– Вот у этих портрет? – Над технологами нависал ложный байкер, оказавшийся при ближайшем рассмотрении скинхедом. За ним капала слюной кожаная массовка.

– У вас откуда картина? – обратился он к технологам. – Она ваще у вас зачем?

– А ты кто? – ответно поинтересовался Могила.

– Да меня тут все знают… – смешался фашистоид.

– Вот всем мóзги и е…и.

Скин неосторожно пошевелился. Могила лишь слегка выдвинул руку, словно ловил комара, – и пара подкованных «Мартинсов», сперва синхронно взмыв к потолку, разлетелась по углам трактира. Высоцкий смолк.

Немая сцена готова была выродить big bang²⁸. Но, видно, за фалангистами был пригляд в «Гульбарии». Не успели они развернуться в боевой порядок, как уж их облепили: местные охранники, деды-шестидесятники, дотоле мирно обсуждавшие физику-лирику за столиком, белорусы-гастарбайтеры, кто-то еще. И еще кто-то.

Под шумок Могила поднялся из-за стола и, когда поблизости случился один фашистик, двинул ему по голове портретом президента России. Бритая голова пронзила картон, боец обалдел, и его споро скрутила общественность.

– Вы, мужчины, лучше шли бы отсюдова, – с сомнением трогая подбитый глаз, советовал технологам половой. – Не ровен час, наци вернутся с подмогой – вам это надо?

– А бутылку водки продадите? – поинтересовался Вятр, облизывая сбитые костяшки на руке.

– С наценкой-с, – сходу нашелся малый.

– Натурально.

– Отчего ж не продать? Извольте приготовить ассигнации-с. Я выведу вас черным ходом.

Из черного хода, держась друг за друга, Могила с Вятром проковыляли в проходной двор. Сутулый месяц дискретно посылал импульсы света ко дну колодца. Здесь помещалось лишь несколько деревьев, в беспорядке растыканных по сугробам, да пара скамеек с переломанными хребтами.

– Христос среди нас! – с сусальным пафосом провозгласил Могила.

– Рождество, что ль? – по обыкновению запутался Вятр. – Не то Крещенье?

Тут со стороны улицы, как битое стекло под ногами, заскрипел снег.

– Чё такое? – искренне удивился Могила.

Во дворик вошли фашистоиды. Демонстративно они трясли перед собой прорванной парсуной президента, но особого желания биться не выказывали. Лишь шарфюрер рвался в бой.

– Да мы, да ты… – понес он несуразицу.

Могила, кряхтя, поднял над головой урну и метнул ее в фашистоидов. Те с готовностью разбежались, бросив спорную фототипию. Последним, бессильно матерясь, уполз шарфюрер на четвереньках.

– Вот как-то так, – подытожил Могила.

Дебелая луна болталась в бутылке, как голубой карбункул.

 
                                          * * *
 

Олег откинул дверцу перетопленной «Бреры» и с наслаждением поставил дымящуюся туфлю на хрусткий снег. Майя куталась в куцую чернобурку.

– «Юный месяц катит к полуночи: час монахов и зорких птиц…»²⁹

– Добрый вечер! – со смыслом заухмылялась-зашаркала консьержка, похожая на мультяшную фрекен Бок.

– Какая… – недоумевала Майя в лифте.

– А люди вообще-то какие? Такие? Не такие? – Вятр пожал плечами. – Вот толстый китаец в ресторане. С которым ты танцевала. Он какой?

– Во-первых, не китаец… Монгол.

– Ну?

– Я ему: ваша стена – о-го-го! А он: она не наша, а ихняя…

– Так вот он – какой?

– Оч смешной… Как коснется меня животиком – обязательно скажет: «Excuse me». Раз десять так…

Посреди Олеговой студии, словно Сатурн в кольце космической мелочевки, светился голубым и розовым мегааквариум. Майя тихонько постучала пальцем по стеклу – ихтиология отклонила контакт.

– Мы сегодня все время про кого-то… Зачем?

– Ну пусть не про «кого-то». Тогда про кого?

– Про нас… Про тебя.

– Я не тема.

– Ты – ты. Зачем ты так? Ты же…

– Скорее уж ты…

– Ну уж… Я что? А вот ты…

Круг скучно замкнулся. Вятр налил гостье бокал красного, а себе – рюмку водки.

– За тебя!

Водка сосулькой пролетела в Олегову глотку. Перед глазами немедленно зарябил формуляр с подписями за выдвижение Доброжилова: половина граф заполнены, половина – пустые.

– О чем ты думаешь? – удивилась Майя. – У тебя в глазах клинопись…

– Цифры, наверное.

– Мы… Ты можешь забыть про работу? Хоть на час…

«…А вдруг у меня с ней не получится этой ночью? Я же должен, раз она здесь…»

– Ладно. Закрой глаза, пожалуйста…

– Окей.

– Закрыл?

Минуты три он сидел, по чесноку зажмурившись, и открыл глаза, лишь услышав шелест душа в ванной.

С рюмкой водки он перебрался в кресло. За окном синела, искрясь, крыша соседнего дома, над которой блистал бриллиантовый Сириус. Меланхолично мяукал Майкл Фрэнкс.

Олег стал клевать носом, но тут вернулась баядерка. От цветаевских очков и до девчоночьих коленок она была задрапирована красным махровым полотенцем. Вятр поставил недопитую рюмку на подлокотник кресла.

– Оп-па!

Полотенце упало на пол. Белое тело баядерки было порезано на крупные ромбы черной сеткой. Под мягкий фанк она игриво повела сетчатым бедром…

– Тебе нравится?

Вятр расстегнул штаны, баядерка опустилась на колени. Зеркало отражало линейные перемещения в стиле германского порно. «Das ist Fantastich!.. Ya, ya…»

– Ты просто устал… – примирительно промурлыкала Майя наконец.

– Эта кампания меня точно ухандокает. – Олег растерянно огладил ладонью глобус головы.

«…Ухандокает? Было время, губернаторская кампания в Иванове по зверству ничуть не уступала президентской. А тогдашняя фокусница орала у меня в номере каждую ночь. Я старею, Господи?..»³⁰

– Что-то со мной не так…

– Болит что-то? У меня есть анальгин. Или?..

– Голова отдельно, тулово отдельно…

– Выборы эти… Кто это выдержит?

– Ничего, спасибо. – Олег быстро-быстро заморгал в темноте. – Спасибо, Май.

– Надо поспать, наверное. И…

Они помолчали. В лазоревой толще аквариума парили опаковые вуалехвосты. Сомик ел.

– Я тут, Май, неделю пытался втолковать пиарщикам, как соединить Иванова с пошлостью, а Доброжилова – с культурой. Не тут-то было! То есть фишки «быть – не быть», «россияне-сталкеры» народ еще ловит. А «пошлость – культура» – уже ни х… ра!

– Не так-то просто все это.

– Но ты-то…

– Честно? Не все. Вот в нашу первую ночь в Москве… Помнишь, какие вкусные оладьи тогда получились? Мне тогда казалось: все так ясно. А сейчас… И потом, разве ты раньше сводил их, разводил – культуру и пошлость?

– Садишься за стратегию – все видится иначе. Что культура там – не два музея и три театра, а инструмент для выживания людей в ландшафте. Нету культуры – нету людей. Да и ландшафт «плывет».

– Но вообще-то в «нулевые» культура… у социологов любимая тема была… Наш завкаф о ценностях пятьсот страниц наваял. А вот культура и пошлость… Это какой-то новый… поворот.

– Пошлость – растворение «я» в «мы». И дальше – промывка мозгов: мы хорошие, они плохие. Отрицание культуры то есть. Война.

– …А он все углы сглаживал. Я ему сколько раз говорила: дожимай… Ты в статье одно слово недопишешь – где-то в деревне последняя бабушка отойдет. А он… И мы врозь. Ему – Олимп. Мне – поле…³¹

– Этот Доброжилов, может, последний, кто может Россию от распада спасти. Он не на бумаге, прямо в жизни создает… такие… сплотки людей, которые… Без которых, я думаю, России давно бы уже и не было.

«Вольное бла-бла, – удивился Вятр, – работает как афродизиак?»

– Музыка кончилась… – подсказала Майя.

– Музыка никогда не кончится!

Олег упруго выпрыгнул из кровати и прошлепал по холодному паркету к плейеру. Нью-йоркского ипохондрика Фрэнкса сменили бесноватые исландцы – «Меццофорте»³². На лету Вятр подхватил с кресла рюмку водки и выплеснул остатки внутрь себя.

– А мне?..

– Конеч-чно.

Олег уверенно двинул ладонь по пупырчато-сетчатому телу Майи: иду на вы! Она с готовностью развела ноги: иди!

– К черту эту сетку…

– …

Тенета были разодраны, паук заколот. Патоковая Майя, млея, маясь, потекла сквозь Олеговы пальцы. «Космос – ад, – мимолетом догадался он. – Рай – на кончике клитора!»

Глава 11. Смерть Сталина

Леха Рысь и Прокл Штурман скрепя сердце шли на дело. Свежесрубленная сберкасса хищно щерилась среди косорылых мужицких изб. Оба – и Штурман, и Рысь – были в бегах: одна ошибка – загремишь на четвертак³³.

В сберкассу ввалились с гоготом и шутками, как вольняшки. И чуть было не дернули назад. За столом для посетителей корпел над бумажками молодой лейтенант-гэбист.

Но Леха уже пер прямиком к окошку сберкассы, тянул из-за пазухи ворох облигаций, отработанно ронял одну на пол.

– Привет совслужащим!

– Здрас-с-сте. – Кассирша сонно повела коровьими глазами.

Лейтенантик тыкал ручкой в чернильницу и, скрипя пером, выводил кривые буквы в квитанции. За стойкой весь обложился гроссбухами лысый старик с серебряной бородой. От печки постреливали глазками две старшеклассницы в одинаковых длинноухих шапочках.

– Вот, возьмите. – Кассирша протянула посетителям газету с «выигрышами», пошелковевшую от перечитывания. – Посмотрите сами.

– Посмотрите лучше вы, девушка, – травил Леха. – У вас, чую, легкая рука.

Волоокая кассирша со вздохом приняла облигации.

– Хоть лично я… – Рысь подмигнул школьницам, и те прыснули в кулачок, – кроме как в «дурачки», ни во что не выигрываю.

Одна из школьниц, беляночка, вдруг напомнила Проклу таллинскую Таю, растаявшую в прошлой, человеческой жизни…

– Невезучие мы, – сказал он, и девчонки вновь с готовностью прыснули.

– Ничё се невезучие, – враз ожила кассирша. – Вы ж тыщу рублей выиграли!

– Вы шутите, девушка?

Рысь и Штурман уткнулись в кляклый газетный лист.

Лейтенант сразу перестал писать, а седобородый старец полез в стол. Острые гэбистские глазки, как на шмоне, просветили «везунчиков». У старика в руке блеснула лупа размером с блюдце.

– Это что же, – заученно блажил Леха, – нам теперь за ассигнациями в Магадан путешествовать?

– Почему же, – охотно поясняла оттаявшая кассирша. – Тысяча рублей – самый большой выигрыш, какой вы можете получить прямо в сберкассе. Верно, Урван Ермолаич?

Старик молча производил экспертизу. Он то подносил гулливерскую лупу к самому носу, то укладывал ее на тщательно расправленную облигацию.

Рысь и Штурман готовились к сюрпризам. Облигацию выправил Володя Воробец, король граверов³⁴. Но экспертиза с лупой, да еще гэбист в сберкассе…

– Все в порядке, Дуняша, – признал наконец Ермолаич.

Счастливую тысячу считали и пересчитывали снова и снова. Был момент, Проклу захотелось выхватить ассигнации из круглых кассиршиных рук – и давай бог ноги… Но тут народ пошел фантазировать, сколько чего можно накупить за выигрыш.

– Гардероб… – откинулась в экстазе кассирша.

– …да и в гроб, – гармонично кончил Ермолаич.

– Или водки на весь поселок? – разошлась беляночка.

– А вам – шоколадку, – намекнул Штурман.

Из духоты сберкассы они с Лехой наконец вывалились на мороз. Оловянное солнце немо висело над поселком. Пронесло?

– А правда, – не угасал Штурман, – давай купим шоколаду девчонкам?

– Спятил?!

 
                                          * * *
 

– Именем Союза Советских Социалистических Республик, – забубнил судья, – объявляю приговор по делу об ограблении кассы дражного управления в поселке Берелех Сусуманского района Магаданской области…

– Ты же знаешь, Иван, слово «вор» – оскорбительное для человека. Вот ты когда-то выйдешь из лагеря и перестанешь быть вором.

Прокл понимал: он играет со смертью. Сказал «законнику», что он не «законник», – подписал себе приговор. Не води они дружбу со Львовым, этот разговор был бы для него последним.

Но Иван Львов был не рядовой вор. Поговаривали, он вроде генсека на зонах Союза. И в обыденной лагерной жизни, и на воровских сходках он следовал не букве, а духу воровских законов. Он сам и был закон.

– Я все понимаю, Проша. Но и ты пойми: зона – моя жизнь. Другой мне не надо. Вот ты когда-нибудь видел, чтобы честный вор ни за что обидел человека? Видел – скажи: мы накажем… А вне зоны – каждый день обман. И суки там живут лучше, чем здесь. А честных, вроде тебя, гонят на этап.

– На основании собранных следствием доказательств можно сделать заключение, что означенные лица около 2 часов ночи 12 мая 1952 года действительно произвели разбойное нападение на кассу дражного управления в поселке Берелех, – долдонил судья. – С помощью холодного оружия они запугали бойца вневедомственной охраны Саркисяна Тиграна Гайковича, а затем проникли в помещение кассы и похитили денежных средств на общую сумму 21 123 рубля 43 копейки.

– …Скажи честно, Иван, а ты хотел бы вот эту свою жизнь изменить?

Прокл, вообще-то, не понимал, насколько откровенно ему дозволено разговаривать со Львовым. Одно движение его брови – и человека задушат и зарежут одновременно…

– Незачем мне меняться, Прокл. Что мне даст твоя «свобода»? Ударный труд за триста рублей в месяц? Кляп во рту? Страх, что ночью на «воронке» увезут? «Воля» та же зона, только большая. Власть там у сук – и потому беспредел. А здесь против сук – мы, честные воры, и поэтому все идет по закону. Я только на зоне чувствую себя свободным. И ты почувствуешь, дай только срок…

– …признать вышеозначенных лиц виновными и приговорить Доброжилова Прокла Харитоновича к лишению свободы сроком на 25 лет с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

 
                                          * * *
 

…Снежная крупа шрапнелью прошивала квадрат прогулочного дворика. Уши шапки были туго стянуты под подбородком, но снег легко находил зазоры между цыплячьей шеей и засаленными краями телогрейки. Проклу казалось: могильный колымский холод не снаружи – внутри него. Огонь души больше никогда не раздуть.

«Строгач» «Широкий» был специально задуман, чтобы ломать самых упрямых зэков. В каждом бараке было по десять камер, сваренных из легированной стали. Всю ночь истерили овчарки. Ослепительный свет прожекторов бил в камеры, на стальных стенках мерцала алмазная изморозь.

Народ косило десятками. Гибли что воры, что политические… Зона учила Штурмана: не думай о смерти, подумал о ней – уже умер. Но и учителям, и ученикам конец был один. Холодом и голодом вначале вытравляли твое «я», а потом умертвляли и плоть…

– Что, задубел, Доброжилов?

– Никак нет, гражданин начальник.

За «колючкой», опутывавшей прогулочный дворик, стоял майор Майоров. Здрасьте посрамши.

– Хочешь новость?

– Если не очень плохая, то давайте.

– А это уж ты сам суди: хорошая – плохая. – Майоров вдруг замялся. – В общем, Ус хвост отбросил.

– Чего? – Прокл подумал, что ослышался.

– Только я тебе ничего не говорил, понял? – Майоров круто развернулся и, бесприютно горбясь под ударами вьюги, зашагал вон из зоны.

Прокл поймал себя на том, что стоит у колючей проволоки с разведенными руками, как городничий в немой сцене гоголевского «Ревизора»… Сталин умер? Как это может быть? Или майор задумал спровоцировать Штурмана?

Нет! Было все-таки в надтреснутом голосе и в сиротских плечах Майорова что-то такое, что убеждало: новость – правда. Не сумеет Майоров сыграть как народный артист. Да и зачем? Что добавишь к двадцати пяти годам «строгача» за Берелех? «Вышку»? Но высшая мера давно не применяется. За нее работают зоны вроде «Широкого»…

Сталин сдох!

Прокл опрометью кинулся к бараку. У конвойного даже глаза на лоб вылезли. Вьюга или ливень – зэки всегда догуливают до конца. Шо це таке?

– Гуталинщик скопытился! – орал Прокл во все подряд волчки железных дверей. – Сталин сдох!

Он не пропустил ни одной камеры. Вертухай раз-другой ткнул его прикладом. Но он не чувствовал боли.

– Сталин сдох!!! – орал он на весь барак. – Ус околел!!!

– Хабибулин окочурился! – тяжело покатилось по зоне.

– Табэ-то, кажу, с того яка корысть? – недоумевал конвойный. – Сталын – нэ Сталын, а срок будэшь мотать до звонка…

– Врешь, гад, я не лагерный житель.

– Шо?

Вертухай замахнулся… Но не ударил.

Все изменилось. Никто не понимал, что принесет смерть Сталина. Никто просто не думал, что такое может случиться. А оно – вот оно. Вот! И все уже сдвинулось, покатилось, понеслось…

Что будет завтра? Конец всему? Или как это – другая жизнь? Другая жизнь в СССР?

Страх, десятилетиями обнулявший людей перед Вождем, вдруг рассеялся: каждый – величина. И медленно, постепенно стало нарастать предчувствие чудесных, невиданных перемен в мире.