И всё же строительство началось. По моему велению. Точнее, рубка в прямом смысле этого русского слова. Без проекта. Спонтанно. И не дверей, а только окон. Мол, взглянуть взгляни, но на выход ни-ни – только избранным. Строительство начал с закладки фундамента. Многослойного и сплошного, по всему контуру окон. Стройматериал – кожа и кости, бороды и чубы тысячей тысяч людей всех сословий. Но больше, как всегда, люда простого… Многотысячные толпы сонных, голодных, замерзающих, битых и поротых людей, понукаемых страхом и надеждами, побрели на стройки северо-западных городов, крепостей, каналов и других фрагментов моего «окна в Европу». Шли только вперёд, устилая свой путь собственными телами; домой возвращались немногие.
Почему так? – уточнил Пётр Алексеевич. – Дело-то хорошее начато. – И тут же дал свой ответ: – Нужды на Руси в тех окнах почти никто не имел. Народ, не зная иного, холопски уютно чувствовал себя в концлагере иваногрозненской постройки. А старые власти, вокруг меня ползающие, в окне видели лишь крамолу, страх неизвестности да угрозу богатства и привилегии потерять. Свет в оконце виделся только мне. Зело важным было впустить сей свет в страну. В надежде при оном крепче приспособить Россию к моей самодержавной власти.
По зыбкому костяному-волосяному фундаменту под оконными проёмами начал я переносить в неизменённую суть российского рабства внешнюю форму западных образцов относительно свободной жизни. Западные технологии, основанные на экономически эффективных отношениях в обществе тех времён, встраивались механически – что по-российски значит из-под палки – в непроизводительный труд закрепощённых людей. Намечал я просвещение страны, а вышло так, что круг этих «специальных» людей оказался мизерным по масштабам России, а безграмотность остального народа стала ещё большей, чем прежде. Реформы образования круто и на века проложили пропасть между культурами власти и народа. Переодетая мной в немецкие одежды власть, оставаясь по-прежнему невежественной, всё больше презирала по-прежнему в рваньё одетый, всё тот же невежественный народ. И получилось обратное желаемому и необходимому. Вместо активно и стабильно, комплексно действующих импульсов прогресса, внедрилось в жизнь страны немалое число импульсов регресса, останавливаемых впоследствии в основном только мёртвым застоем. Что особо пагубно, – подчеркнул Пётр Алексеевич, – многие очевидные негативы реформ меня не смущали, моих сторонников и даже наследников – тоже. Напротив, это являлось одной из целей наших реформ – властвовать, паразитируя на безразличии и неразвитости народа. Народ просвещался только как послушное орудие создания абсолютистской власти. Ров между народом и властью становился всё глубже и шире. К тому же одарил я страну теперь узаконенным гнётом чиновников, брошенных мною в народ на кормление, плоды чего пожинаются страной все последующие столетия, и конца тому не видно…
Прервал императора «колокол России» Герцен:
– «Такого правительства, отрешённого от всех нравственных начал, от всех обязанностей, принимаемых на себя властью, кроме самосохранения и сохранения границ, в истории нет. Петровское правительство – самая чудовищная абстракция, до которой может только подняться германская метафизика eines Polizeistqates (полицейского государства), правительство для правительства, народ для государства. Полная независимость от истории, от религии, от обычая, от человеческого сердца; материальная сила вместо идеала, материальная власть вместо авторитета».
Посол Истории вздохнул, вспоминая некоторые черты двадцатого века. И, отворачиваясь от других негативов Петрова правленья, стал, отправившись в его времена, высматривать результаты, для будущего полезные. И их оказалось немало… Главный – создана базовая модель, сформированы далеко не адекватные своему времени, но действенные мотивации масштабных реформ евразийского государства. В жизнь отдельно взятой части страны внедрились не лучшие по меркам тогдашней Европы и всё же лучшие, в сравнении с одряхлевшими отеческими, черты европейской жизни. Внедрились разрозненно, несистемно, уродливо, для небольшой группы людей, но внедрились. Создана вертикаль управления государством, впоследствии неоднократно реформируемая, но в основе работающая до нынешних времён. В стране началось реальное формирование провинциальных центров образования. В Москве открылась Навигацкая школа, на периферии создавались «цифирные» школы. Закладывались азы высшего образования. Славяно-греко-латинская академия начала готовить кадры для государства и церкви. Стало формироваться светское образование. Началось книгопечатание гражданским шрифтом с русских литер голландского происхождения. Издавались публичные газеты. Был введён европейский календарь. Восемнадцатый век пришёл в Россию в 1700 году от Рождества Христова. Создана много раз доказавшая свою мощь регулярная армия страны. В кратчайший исторический срок построен флот, обучено и испытано в сражениях морское воинство России – реальная угроза всем традиционным флотам мира и тогда, при жизни первого императора, и во все последующие времена; и есть надежда, что навсегда.
О расширении земель российских и укреплении их границ даже напоминать нет смысла, это общеизвестно. Простёр Пётр свои имперские крыла над севером и югом, западом и востоком. Оставил России надёжную земную твердь и одарил её многими водами морскими. И, что очень важно, народы разных религиозных конфессий и национальностей, живущие в России, стали, пожалуй впервые, именоваться единым российским народом.
Многое другое полезное произошло в годы правления мятежного духом императора. Всё это Пётр Алексеевич с окружением малым и не всегда верным созидал на пределе человеческих возможностей. Своими руками и разумом. Обходил при этом вниманием собственные недуги и мозоли, головотяпство сослуживцев, обманы сотоварищей, разочарование в нём многих людей и собственные разочарования. До самой смерти шёл царь неотвратимо к намеченной цели.
«Если бы Пётр мог осознать, – продолжает размышлять Посол, – что делал он порой далеко не то и не так, что и как надо, эти титанические усилия императора могли бы сделать Россию благополучной страной и сострадательным государством для всех последующих поколений российских людей. Такого титана помыслов и поступков Россия не знала за всю свою многовековую историю. Очень полезным, – возмечтал Посол, – мог бы быть царский вывод: в России можно и нужно реформировать жизнь, но умно, привлекая к этому душу и сердце, основываясь целиком на любви к народу. Делать это следует в необходимые сроки, точно рассчитанные, и без ущерба народу, а ради надежд, народом выстраданных…
Почему же не так, как желательно, произошли петровские реформы? – вновь изошёлся вопросами Посол, гневно отвергая утверждения некоторых коллег-историков, полагающих, что “история не считается с нравственными убеждениями, а потому добро и зло зависят не от личности, но от неотвратимых исторических обстоятельств”».
Посол с сожалением содрогнулся крылами Истории. Но, восхитившись вновь увиденным, задержал взгляд над одетой в гранит красавицей-Невой, величаво несущей свои работные воды в створе монументальных колонн Исаакиевского собора, твёрдо стоящих на тысячах жизней замечательных, но безымянных строителей.
Вернувшись на Вече, Посол Истории обратил внимание на воспоминания Василия Осиповича Ключевского о временах Петра Алексеевича: «Он действовал деспотически; но, олицетворяя в себе государство, отождествляя свою волю с народной, он яснее всех своих предшественников сознавал, что народное благо – истинная и единственная цель государства. После Петра государственные связи, юридические и нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах».
Воссоздавая в памяти северную столицу, соглашаясь с великим историком, Посол воскликнул:
– Памятник славному всаднику России должен быть не медным, а из всех известных металлов земли! Память о Петре Алексеевиче Романове не однотонна; она искрится и переливается всеми цветами северной радуги, всеми оттенками спектра нагретой до плавления стали…
Остыв от пафоса исторических мыслей, Посол по-домашнему спокойно закончил дифирамб великому царю:
– Он наш, весь российский. Азиатский деспот. Европейский хитрован. По-славянски могучий и раздольный. Русский гуляка, способный в страсти возвести на императорский трон пленную прачку из неприятельского обоза, выкупленную у наперсника за один грош. Российский умник и патриот. Изверг, в интересах трона отдавший на казнь сына родного. Искатель, страдалец и демон в единой плоти. Он наш, многими чертами нам многим и сейчас подобен, потому и любезен большинству, им нещадно битому народу…
Подводя итог времени Петрова правленья, Посол повторил слова Пушкина:
– «Просвещение и рабство». Точнее и лаконичнее великого гражданина не скажешь…
Посол Истории не мог не напомнить участникам Веча некоторые незабвенные черты тех и долгих иных подобных времён…
…Сегодня, как всегда, обеда не было. Ужин подходил к концу. Миска разбавленного колодезной водой молока с раскрошенным в нём ржаным хлебом, испечённым с лебедой да луковица, разделённая на дольки по числу ртов в семье. Ели не спеша, тщательно облизывая деревянные ложки, вылизывая шершавые глиняные миски, собирая со стола малейшие крошки.
Мать до конца ужина не стерпела. Отодвинула свою миску в сторону мальцов; скрюченная болью родовых схваток, прилегла на лавку. Боль прошла. Увидев, что старшая дочь проглотила свои последние крохи, буркнула строго:
– Сходь, Рябушку, кормилицу нашу, подои да сенца ей свежего подбрось. Я не в силах нынче.
Отец, медленно двигая кадыком, мрачно перевёл взгляд от пустого стола к образу Божьему в углу с густой паутиной. Оттуда, не задержавшись долго, повернул глаза к скамье со скрюченной женой.
– Позвать, что ль, бабку Аграфену, иль сама справишься, как в прошлые разы? – прошепелявил сквозь разбитые губы и, тоскливо отвернувшись, уставился в бычий пузырь махонького оконца…
Жена ответила не сразу. Отходя от очередного приступа боли, отрывисто проговорила:
– Какую бабку? Отплатить всё одно нечем. Сама как-нибудь разрожусь, Бог даст. Дашка поможет. А ты за водой свежей сходь, как доешь. Пусть отогреется в хате, а то ж ледяна она в колодези. Роженца застудим.
За тонкой стеной избы послышались голоса:
– Дорогой гостюшка, Ираклий Евлампиевич, что-то ты глаз не сводишь с девки моей? Никак коса приглянулась? Мала она ещё. Кажись, одиннадцать недавно стукнуло. Но всё ж дарю её тебе, коль глаз на неё положил. Откормишь – через годок в расцвет может взойти. Мать её, помню, в том возрасте была хороша. Купил её на ярмарке, по случаю. Пару годков при себе подержал, – барин засмеялся давним воспоминаниям, – а потом мужику с этого хутора дал в жёны для размножения. Теперь дочкин черёд настал. Дарю, дарю, любезный гостюшка, – улыбаясь, повторил Андриан Изосимович. – Не забуду, как ты дарствовал мне в прошедшем году кобылку-двухлеточку. До сих пор наглядеться на неё не могу.
Девка ниже склонила голову к коровьему вымени. Сквозь прерывистые стуки молочных струй, бьющихся о стенки подойника, слушает разговор двух бар, проезжающих через хутор после охоты…
Мать с трудом поднялась с лавки и, поддерживая живот, выбралась во двор. Опустилась на колени; бороздя в пыли след разрывающимся в схватках телом, поползла к хозяину:
– Отец родимый, не забирай теперь девку, погоди чуток! Без неё мне не справиться нынче…
И тотчас из уст невольно понёсся крик родовой боли. Подол потемнел от мокроты, кровь побежала бороздками в пыль и тут же замерла лужицей. Крик матери продолжился, другого не наступило. Что-то выпорхнуло под подолом и тут же намертво успокоилось…
Барин, брезгливо поморщившись, покосился на гостя, жалеючи, что у того может испортиться настроение после удачной охоты. Кивком головы подозвал старосту, сопровождавшего бар, распорядился:
– Девку забрать, отмыть, отправить к гостю в поместье. Бабу эту, как оклемается, продать куда подальше. В довесок корову предложи… – Не торопясь, глянул в сторону избы. У настежь открытой двери стоит, низко согнувшись, отец семейства. В прежнем тоне продолжил: – Мужика отдать в солдаты, взамен Ваньки певучего, тот надобней будет в поместье. А с этого, видно, проку для хозяйства мало. Плодить живых холопов не может.
Староста в угодливом поклоне подсказал:
– У них ещё двое мальцов имеются…
Барин, отъезжая, бросил небрежно:
– Продай, но не с матерью вместе. В розницу доход будет боле…
Посол Истории продолжает вспоминать…
…Топор опускается много раз кряду над всё той же головой. То ли стал туп от беспрерывного пользования, то ли позвонки шейные у этих русских слишком тверды. Палач нервничает. Репутацию уронить нельзя. Должность почётна и доходна на Руси. Претендентов много, они не дремлют…
Не теряя времени на заслуженный отдых после работы с очередной людской партией, палач вытер взмокший лоб и бросил грозный взгляд на подручного. Тот выкрикнул охрипшим голосом: «Следующий!..» Очередной без понуканий поднялся на помост, с трудом передвигая изломанные в суде ноги. Низко поклонился зрителю-народу, без труда перегнувшись перебитым на следственной дыбе туловищем. Извинился перед человеком с топором за возможные непредвиденные хлопоты. Ещё раз перекрестился на восток раздробленными пальцами и, сморщившись брезгливо, уложил распухшую голову на склизкий и неопрятный пень плахи. Всё ж не по-христиански смерть принимать в нечистотах.
Плахи дыбятся на главных площадях страны. Шеренги коллективных и персональных виселиц растягиваются на вёрсты вдоль основных проезжих дорог. По рекам плывут плоты с телами восставших рабов. В самых людных местах поселений выглядывают головы по шею закопанных в землю людей, с надеждой высматривающих грань между жизнью и смертью. Четвертованные тела особо идейно озабоченных врагов власти сохнут под солнцем, обгладываются собаками, обклёвываются вороньём. Каждому смутьяну своя казнь. Это разнообразие – по мере вины человека в борьбе за надежду на человеческую жизнь.
Государство работает. Защищается от вольностей духа народа, государством доведённого до черты бездуховности и безрассудного разбоя. Так заведено давно. Так происходит и сейчас. В других формах, но происходит. История это видит. Самая просвещённая правительница России, заочная подруга самых либеральных мыслителей Европы утверждает имперское право умерщвлять людей, не пожелавших жить рабами. Кровь тысяч людей несмываемым алым потоком заливает царский трон, багряными кружевами пятнает отбеленные для Европы юбки и честь императрицы.
Разгромлено великое народное восстание. Не только направленное против жестокой власти, а идеей вдохновлённое. Против незаконной императрицы, в поддержку законного царя. Царя, не убиенного будто бы женой-душегубкой, а счастливо оставшегося в живых, дабы заступиться за народ свой, хлебом и волей обделённый…
…Новороссия расцветает на глазах Европы. На диких прежде горных плато, в нехоженых степях, у безлюдных морских прибрежий возводятся красавцы-города, крепости, торговые пристани, верфи, каналы. Тысячи, тысячи отечественных крепостных и немалое число иностранных колонистов возрождают древнейшие и строят новейшие жемчужины российской короны: Херсон, Николаев и главный южный бастион России – Севастополь.
Екатерина Великая в очередной раз подтверждает своё величие. Бывший дворец крымских владык, ныне дворец приёмов русской императрицы, заполнен представителями всех самодержцев Европы и даже посланцами далёкой Америки. Рядом с Екатериной Алексеевной в отрешённой позе восседает австрийский император Иосиф Второй. Присутствующие поражены величием и имперским блеском приёма.
В назначенный час, известный только неподражаемому князю Потёмкину, раздвигаются шторы дворцовых окон с видом на юг, на море, наречённое Русским ещё в цивилизациях очень давних веков. Открывается изумительная панорама Севастополя, возведённого российскими наследниками византийских строителей на землях древнейшего Херсонеса, и бесподобная армада новейшего русского Черноморского флота.
Картина закрывших горизонт неустрашимых крылатых кораблей потрясла представителей правящих дворов мира. Даже Иосиф встрепенулся от своей показной отрешённости. Корабельный салют в честь императрицы и её гостей был столь могуч и блистателен, что изменил на долгие лета политику европейских стран, и столь громок и раскатист, что был услышан на турецком берегу… Екатерина не в первый раз ликовала. Мир не впервой восхищался, тревожился, лукавил, трепетал. Россия мужала…
…Народ неграмотен. Не читает, не пишет, не умножает, едва слагает и вычитает. Но желает знать народ, как и чем живёт окружающий мир. По землям русским идут, бредут, ползут, хромают, прыгают, кувыркаются, пританцовывают скоморохи и калики перехожие, юродивые и старцы странствующие, сказители, певцы, нищие рассказчики-пересказчики. И другие источники и средства коммуникации. Жара. Мороз. Дождь. Снег. Кистени разбойников. Мечи стражников. Гнев церкви. Месть властей. Недоверие народа. Собственные сомнения. Пыльные дороги. Размокшие тропы. Непроходимые леса. Реки без переправ. Транспорт – ноги в лаптях из натоптышей и мозолей. Одежда – из рыбьего пуха. Еда – ломоть хлеба с водой. Сон – без крыши над головой. Постель – пожухлая солома. Подушка – кулак. Одеяло – небо…
Коммуникаторы народные шепчут, нашёптывают, в полный голос кличут, криком кричат. Поют, подпевают, декламируют. Извещают, передают послания, пересказывают события. Высмеивают, оскорбляют, гневаются, глумятся, призывают, молят, наговаривают, уговаривают, юродствуют. Вдохновляют, веселят, сочувствуют, соболезнуют, скорбят, сострадают. Пестуют знания. Культивируют искусства. Охраняют в памяти народной картины жизни многовековой страны. Передают их из уст в уста. Береста, пергамент, бумага им не конкурент. Пользователь этих коммуникаторов не тот, кто знаком с письменами.
Что бы случилось, обучись эти люди грамоте, окажись в их распоряжении писчая бумага?! Ответ не пришёл…
История склонила голову перед памятью сильных духом, богатых умом нищих странников, которые несли в жизнь народа разум, назвавшись для этого дураками, кивнув юродиво в сторону непонятливых властей. Народ понимал своих подвижников в цивилизациях всех российских веков. И помнит до сих пор. Они оставили сказания, и теперь помогающие нам познавать мир. С ними пришли бабушкины сказки, от которых и ныне замирают детские сердца. С тех времён поются колыбельные, под которые и сейчас безмятежно засыпают младенцы…
«Без этих коммуникаторов не было бы поэзии серебряного века и синтезаторов компьютерной музыки, – шутливо мыслит История. – Без этих людей, – продолжает она всерьёз, – не было бы творений Александра Пушкина, Михаила Ломоносова, Александра Попова, Константина Циолковского, Сергея Королёва и других им подобных гениальных преобразователей мира…»
Посланец Истории, по понятным причинам, беспристрастно вздохнул.
***
Озабоченная деяниями российских веков и, конечно, своего, пытаясь доказать, что в них помимо неисчислимого зла было намного больше добра, Екатерина Великая первой после первых великих князей и первого великого императора начала отчитываться о содеянном за свой срок нелегитимной работы царицей…
Князь Рюрик успокоился: «Хоть баба по повестке дня глаголать начала. Мужикам достойный пример показывает».
– Начну, – старательно изъясняясь по-русски, отчитывается Екатерина Алексеевна, – со своей внешней политики. Она у российских правителей чаще была успешней, нежели внутренняя. Но моя, – с немецкой педантичностью уточняет принцесса София Фредерика Августа Анхальт-Цербстская, – ещё более успешна. Я, русская императрица, стала в своём веке всеми тронами и странами признанным арбитром Европы.
– Это бесспорно, – заметил замечательный русский дипломат екатерининских времён Александр Андреевич Безбородко. – «При нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не могла».
Императрица благосклонно выслушала мнение своего министра и продолжила:
– Во времена царя Алексея Михайловича Россия по значимости занимала в Европе предпоследнее место. Ниже нас только Трансильвания значилась, по-нынешнему будто бы Румыния. Это не моя точка зрения. Это мнение западных властелинов, убеждена, неверное, но зафиксированное в 1648 году актом Вестфальского мира. При нашем правлении, ещё раз напоминаю, и это общеизвестно, Россия стала великой империей… И не только для Европы, но и для мира остального. Нами заложено основание для освобождения балканских и кавказских народов из-под гнёта османов, – освобождения, а не присоединения к России. Наш флот военный и торговый гордо и безбоязненно стал ходить по морям Чёрному и Средиземному. Босфор и Дарданеллы открыты нашим морякам, словно это воды Дона иль Волги. Мы поспособствовали созданию Соединённых Штатов Америки. Помогли юному Конгрессу американскому, приструнив Англию и обуздав её морской разбой, удушающий торговлю молодой страны.
– Ну, понимаешь, – вдруг раздался густой глас из конца двадцатого века, – молодым помогать проще простого, а мы вот, понимаешь, зрелым американцам помогли дружбой с другом Биллом.
Вече отстранилось от того времени, откуда глас послышался. Но Екатерина Великая, сморщив нос, как от табака из табакерки, освежаясь жёстким веером, молвила приговорное:
– Вы, господа державочленители, как посмели с народами-братьями и народами-побратимами размежеваться, границами изрезав их живые сердца? Куда дели Крым, Севастополь, земли причерноморские и другие многие, для державы важные, моими воинами неутомимыми к России трудом и кровью присоединённые? – Не услышав, конечно же, вразумительного ответа, императрица резюмировала: – А что до вашей помощи зрелой Америке, то, кроме долгов им ваших, мы ничего другого не заметили. Как и самих заёмных денег. Правда, ещё заметили толпу иноземных советников непутёвых, научающих ваших сподвижников, как Россию сокращать и обгладывать.
Махнув веером в сторону назойливого гласа, великая императрица, хоть и нелегитимная, но весьма для России полезная, вернулась к начатому до того, как её прервали:
– За тридцать четыре года своего царствования я расширила отечество наше, усовершенствовала бразды правления, учредила нужное в те времена государственное устройство, привела в порядок казну, внедрила новую смету государственных расходов, взрастила армию; строила города, дворцы, храмы и парки, коими Россия по сию пору гордится; допустила во дворянство и армию идеи Просвещения, кои-то и позволили декабристам дошагать до Сенатской площади, а революционному пролетариату ворваться в мои покои Зимнего дворца.
– С Зимним дворцом было проще, чем с «Белым домом», понимаешь, – опять прервал императрицу глас властолюбивых державочленителей. – И покои ваши было легче покорить, чем расстрелять кабинеты парламентские…
Екатерина поняла традиционный намёк на небезупречность её личной жизни и мигом отпарировала:
– На себя посмотрите! Сами каковы! Да и моя небезупречность для человеческой природы поестественней будет, чем ваше питие неуёмное. К тому же мои пристрастия делу государственному помогали, а ваши – совсем наоборот. Мои фавориты меня ради Россию защищали, ширили, крепили, обустраивали. А ваши собутыльники творили и творят обратное. И на чью потребу вы порвали в клоки щит ядерный, копьё космическое, пищали реактивные, меч армейский с флотскими парусами атомными и иное, честь державы охраняющее, её мощь сотворяющее?
Владимир Мономах, в гневе на современных второму миллениуму лиходеев страны, листая страницы своего «Поучения», взволнованно изрёк:
– В народе уйма талантливых людей, знающих тысячелетнюю страну, обладающих способностями умело её реформировать. Вот бы кому доверить сей процесс. Но им до этого ныне, как до небес. Не та номенклатура. Да и локтей не нарастили эти люди для расталкивания конкурентов; всё больше уделяли внимание тем органам человека, что сделали его гомо сапиенс.
Князь Рюрик, успокоившийся было, всполошился вновь… Не глядя, то ли обдуманно, то ли случайно, в сторону настырного гласа державочленителей, повысил свой голос:
– И когда же вы, коллеги, в соответствии с протоколом Большого Веча работать начнёте?
Уязвлённые правители принялись подбирать нужные слова, а в работу включились мудрейшие.
– «Вековыми усилиями и жертвами, – начал подталкивать Вече в нужное русло великий Ключевский, – Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времени падения Римской империи. Но народ, создавший это государство, по своим духовным и материальным средствам ещё не стоит в первом ряду среди других европейских народов. По неблагоприятным историческим условиям его внутренний рост не шёл в уровень с его международным положением, даже по временам задерживался этим положением. Мы ещё не начинали жить в полную меру своих народных сил, чувствуемых, но ещё не вполне развернувшихся…»
«Что же делать, чтобы народ начал жить в полную меру своих сил?» – в несчётный раз задумалась История.
Посол Истории в очередном полёте над страной…
…Социальные восстания, смертоносные революции, гражданские войны, циничные конфликты – следствия деятельности человека. Крайне редко – созидательной, часто – разрушительной, иногда – вынужденной. Истоки её – в противоречиях людей, в неэффективности структур управления ими, в антинародной политике власти, в протесте народа против такой структуры, против такой политики.
«Жестоко ошибаются те, – утверждает известный социолог и публицист девятнадцатого века Николай Константинович Михайловский, – кто ликует при виде тиши и глади, господствующих в мрачные исторические периоды всеобщего обезличивания и загона критической мысли. В этой тиши, под всеподавляющим гнётом дисциплины, копится материал, совершенно не соответствующий близоруким ожиданиям. Тихо-то оно тихо, но система, воспитывающая баранов, не должна бы, собственно, удивляться, когда в один прекрасный день всё стадо шарахнется в сторону…»
Долго в России было относительно тихо. Государство народу виделось мощным защитником от внешних врагов, казалось единственной силой, способной создать условия для благополучия людей. Глава государства, царь, представлялся простому человеку как отец заботливый, как посланник Божий на земле. Не вдруг, но со временем эти ви́дения и ощущения народные стали меркнуть и туманиться. Это было связано с многовековой неспособностью имперского государства обеспечить даже элементарное благосостояние народа, вечным отсутствием свободы, явным презрением значительной части вырождающейся власти к простому люду, поражениями царской России в династических войнах и другими причинами.
У россиян менялись представления о мире. Соответственно менялись оценки деятельности властей. Появились сомнения в эффективности самодержавного царизма – «декабризм», самой властью трансформировавшийся затем в нигилизм – полное отрицание традиций и устоев царско-дворянского общества. Нигилизм стал базой революционных идей, родоначальником имморализма, буревестником гимна топору и булыжнику и, следовательно, ответного полицейского террора, который, в свою очередь, вызывал новый шквал ненависти и бунтов. И так – по спирали…
Из нигилизма, усилиями ортодоксальной части «просвещённого сословия», выросла «наука истребления и разрушения», злодейски внедрённая цареубийством в практику жизни страны второй половины девятнадцатого века. На самого либерального императора текущей эры, царя-освободителя десятков миллионов отечественных рабов, большинства славянских народов от иноземного рабства, миротворца Кавказа Александра Николаевича Романова, совершено шесть покушений. Его трагическая гибель в седьмом покушении коренным образом изменила всю последующую историю России. Годы царствования его сына и внука стали лишь увертюрой к годам правления духовных сыновей и внуков ортодоксальных нигилистов. Тем более что ни сын, ни внук императора не исполнили его социальных и демократических завещаний, не завершили им начатые актуальнейшие для России освободительные и управленческие реформы. Не в этом ли одна из коренных причин отечественных событий двадцатого столетия – трёх революций, гражданской, двух мировых войн, цековских культов и демонократических реформ конца двадцатого века, возродивших в новой интерпретации «науку истребления и разрушения», вновь закрепостивших народ, развязавших террор и новую кавказскую войну?..
Пролетая во времени семнадцатого года двадцатого столетия, Посол сбавил скорость и, склонив голову, свершил круг в память всех вольных и невольных участников тех событий. Понимал Посол, что именно здесь пролегла самая остросюжетная граница истории планеты, за которой будущее мира предопределялось в степени, пожалуй, большей, чем от всего того, что происходило в земной жизни прежде. Понимал Посол, что именно в это окрашенное идеологическим многоцветьем время начался самый массовый, глобальный эксперимент революционного достижения светлых надежд человечества…
Цели революции и гражданской войны – свержение власти ради освобождения народа, овладение властью для покорения народа. Народ – объект революционной борьбы. Он же, разделившийся осознанно, с безразличием, спонтанно, насильно и другим образом по цвету идей, был и есть субъект этой борьбы…
Революция жесточайшим противостоянием противоборцев, смертью лучших бойцов народа под сенью белых, красных и других знамён, гибелью мирных граждан определила главное в той войне – кто победил, но не определила главнейшее и основное для мирной жизни – кто победитель, чьи надежды должны и будут сбываться.
Идеи всегда рождаются и питаются надеждами. Идеи белые и идеи красные были не во всём, но в большем альтернативны. Надежды же, питавшие и белые, и красные идеи, – равнозначно светлы, но были неравнозначно желанны, выстраданы и востребованы в тот момент разными массами народа. Светлые надежды одной части – мир, земля, равенство, свобода, труд… Светлые надежды другой части – любовь к отечеству, война до победного конца, дисциплина, правопорядок, неприкосновенность собственности… Надежды первые оказались, при некоторой в то время их иллюзорности, конкретней, понятней и актуальней. Это не было следствием красной идеи, не зависело от партии, эти идеи провозгласившей. Определялось всё тем, что надежды эти были выстраданы народом за века рабства и соответствовавшей тому жизни. Эти надежды извечно питали силы народные, исподволь направляли действия миллионов униженных, озлобленных, обманутых людей. И, когда партия большевиков – а на её месте могли оказаться другие – сумела организованно использовать эту силу и направление её действий, народ осмысленно или интуитивно, активно или пассивно, что тоже очень важно, поддержал борьбу за иллюзорные, но долгожданные надежды красной идеи в большей мере, чем борьбу за неиллюзорные надежды белой идеи, с размытыми, в немалом бездуховными социальными и во многом безнравственными экономическими интересами.