– Нормальная жизнь – это культурная жизнь, – всегда говорил Дутов при случае. – От физической культуры до нравственной. Тогда жить не противно. И лет отжитых не жаль.
Его слушали. Ему верили. И весь совхоз, в отличие от многих, был увлечен не только трудом и рождением обширного потомства. Народ привык ко всему, что предложили ему директор с женой. И не просто привык, а душевно проник в физическую и душевную культуру, чем преобразил унылую по факту степную жизнь в насыщенную, приятную и полезную. Так интересно как в «Альбатросе» жили люди даже далеко не во всех больших городах. Там всё довольно далеко от человека, а в совхозе – любая радость тебе – в двух шагах.
Все к двум часам дня приоделись, одеколонами и духами облагородились, детей с собой прихватили, которые сразу же заполнили огромный зал детских услад, наполненный, играми настольными, игрушками, шведскими лестницами и «веселой горкой», на которой у самых подвижных довольно быстро протирались штанишки и платья.
А в зале на две тысячи мест все кресла уже заняли. И на сцену вышли Дутовы. Федор Иванович и Нина Игнатьевна. Хозяева здешней жизни. Командиры и надежные друзья.
– С праздником, дорогие товарищи! С днем Победы!– сказала в микрофон Нина.
– Приглашаем в качестве почетного президиума наших воинов, прошедших сквозь праведную отечественную войну, выживших и давно ставших для всех нас примером. Если бы не смелость их и мужество – трудно сказать, где и как мы бы сейчас жили. Но точно – не в радости, а с горем пополам существовали бы!Я помоложе их лет на пять,потому особо уважаю как старших боевых товарищей! – заключил Дутов.
Под овации на сцену медленно взошли шесть мужчин, которым было за пятьдесят. Они были седы и красивы при своих блестящих в лучах двух прожекторов орденах и медалях.
Торжество стартовало. Дети спели хором много хороших песен о героизме народа в войну. Потом взрослые читали стихи проникновенные, лучшие художники изостудии торжественно вручили ветеранам их портреты размером метр на полтора. Очень прекрасно срисовали с фотографий, снятых на время со стенда Славы в конторе. А после документального фильма о последних днях войны и первом мирном дне Дутов, как каждый год, от имени трудящихся сделал фронтовикам подарки. И холодильники, телевизоры, стиральные машины, радиолы, даже мебельные гарнитуры. А в этот раз он прошел мимо каждого ветерана и что-то положил им в ладони.
– Сегодня в честь дня Победы совхоз дарит нашим дорогим фронтовикам мотоциклы «Урал» с коляской. – крикнул в зал Дутов. – Они на складе, документы на каждую машину в пакетике на руле.
Ветераны радостно обомлели и в полузабытьи, но с достоинством пожали Дутову руку и помахали ключами над головой у себя.
А после бурных аплодисментов торжественное мероприятие и завершилось.
Радиола заиграла в киношные динамики выдали в зал «Прощание славянки». Все стали шумно расходиться, а Дутов спросил жену.
– Ленка-то где?
– Так она с Алиповскими детишками в детской комнате. Заодно за порядком следит, – Нина Игнатьевна, перекрикивая громкий марш, побежала за тёткой Марией из старого посёлка.
– Маша, своим женщинам скажи, что мы вечером, часов с восьми, гулять будем в кафе «Поле». Пусть приходят, кто сможет. А мужики в столовой за Победу пить будут. Они сегодня нам – не компания.
– Всем скажу, Игнатьевна, – тётка Мария чмокнула Нину в щеку и врезалась в толпу выходящих.
– Нинуля, сходи к Ленке, – Дутов ждал на сцене. – Мне надо ребят кустанайских встречать. Баня у нас сегодня праздничная. Шестеро фронтовиков приедут. Один тамбовский. В одной роте служили. Колька Бережной. Герой Советского Союза, между прочим.
– Она сама сейчас придет. Пацанят разберут родители и прибежит. А то сам и сходи если срочное что. – Дутова Нина поднялась на сцену и стала собирать откуда-то взявшиеся фантики конфетные и штук пять носовых платков, вывалившихся из ветеранских карманов.
– Да ладно, сам схожу, – Дутов потянулся и вздохнул. – Ну, сегодня вечерок нам предстоит! Да какой вечерок! Ночка целиком. А Ленка должна девчонок из теплицы на баню сориентировать. Часов с восьми чтоб там были.
– Ух, Федя! – погророзила Нина Игнатьевна мужу кулачком. – Люди, может, не приучены к приключениям в бане с девочками. Они, в отличие от тебя, может, порядочные люди. Перепугаешь только фронтовиков. Им и коньяк в рот не полезет.
– У нас там что, публичный дом что ли? – Фёдор Иванович обнял жену, прижал к медалям и орденам на груди. – Девочки, они нам нужны для благородной обстановки и смягчения наших неотёсанных грубых сущностей. Ленка со мной будет. И сильно резвиться девкам не даст. Да они и сами не шалавы какие. Культурные барышни. Цветы в тепличке выращивают. Души, стало быть, всегда среди красоты живут. Да знаешь ты их всех. Безобразниц не держим. Вот так!
– Ладно, переодеваться пойду, – Нина Игнатьевна приложилась губами к Фединой щеке. – Ночуешь в бане? Тогда мы с бабоньками посидим, да я спать лягу. Тебя не жду.
И ушла. Дутов покурил минут пять и пошел в детскую комнату к Леночке Лапиковой. Она как раз собралась детей Игоря домой вести.
– Ты, Федя, насчёт девчонок пришел? – спросила она, застёгивая на рубашке какого-то очень шустрого ребёнка пуговицы. – Сейчас пойду. К скольки им в бане быть?
– Лучше к семи. Пусть там всё красиво расставят и пластинки пусть из теплицы прихватят. Хорошие у них пластинки. А мы до восьми у меня дома поболтаем и придем. К Димке забеги в кочегарку. Скажи, чтобы восемьдесят градусов в парной держал до утра.
И они разбежались. Дутов гостей ждать. Вот- вот уже должны были объявиться. Чалый Серёга с Димкой Огневым дрова носили в кочегарку.
– Ты, Серёга, в баньку-то не забудь забежать. С людьми хорошими познакомлю. Сгодятся тебе и для дружбы, и для дела.
Чалый мотнул головой, которая было отгорожена от внешнего мира дровами почти целиком, и крикнул: – А как же! Хороших людей уважаю!
И пошел Дутов к своим воротам. Гостей ждать. А Леночка Лапикова отвела детей к себе домой, включила им телевизор, где вскоре должны были показывать вечернюю порцию мультфильмов, да и побежала в теплицу. Девчонок на баню настраивать. Не очень любили они роль свою банную. Развлекать, хихикать и поддакивать не всегда понятным мужским разговорам, обниматься с ними, незнакомыми, подогревшими кровь коньячком или «столичной», а иногда и тешить да радовать сильно желающих своими телами, молодыми пока, в отдельных комнатах с пухлыми кроватями и фруктами на столах.
– Ну, девки, выступаем сегодня гейшами! Ветеранов войны радовать будем присутствием своим нежным! – влетела с этими словами в теплицу Леночка.
Встретили её молча. Без аплодисментов и возгласов: «Ура! Наконец-то!»
Наташка Горяева подвязывала помидоры к верхней планке. На ветке их было штук двадцать, не меньше.
– А сколько нас надо-то? – она вытерла мокрые руки полотенцем и села на стул.– Может без меня сегодня?
– А у меня вообще месячные. Мне в койку нельзя. Да и в парную. И пить не желательно, – сообщила Терехова Татьяна из Красноярска. – Я тут с помидорами погуляю-повеселюсь.
– Ленок, а Ленок, – тихо сказала Люда Гусева. Самая молодая. Ей двадцать три года исполнилось. Димка Огнев её в Кустанае сманил в «Альбатрос» год назад. На очень хорошие деньги, которых она на складе шин в сельхозуправлении не то, чтобы в руках не держала. Даже не видела в одной кучке или пачке. – Вот вы из меня за год богатую проститутку сделали. Шваль ещё та я теперь. А дядя Федя за мои подвиги и кайф, который я налево-направо раздаю придуркам разным, зарплаты когда мне поднимет? Я ж тут порчусь в бане вашей и телом, а, главное, душой. Калечусь, бляха. Мужиков видеть не могу. А мне-то влюбляться пора давно. Замуж пора. Детей своих иметь. Так Федя ж не отпустит. Молодая да способная проститутка нужна ему как крепкий пар в парной. У меня вон с Лёхой Ивановым с МТМ любовь натуральная. Замуж зовёт. А узнай он, что я не только в теплице работаю, а ещё чужие члены внутрь принимаю, трындец и любви и замужеству. А, Ленок?
– Тебя Огнев сюда вёз, так сказал, небось, что ты мужичкам в бане причёски будешь делать модные и «Шипром» поливать? – Леночка Лапикова встала напротив и пальцами подняла её подбородок так, чтобы Людка глаз не прятала. – Он тебе всё как есть объяснил?
Людка отвернулась и глаза опустила.
– Деньги нужны. Я через пару лет, если замуж не выйду, в Москву подамся. Сейчас новая мода пошла – фотомоделями работать. С моей фигурой и лицом примут. Но, говорят, что там самые раскрасивые раскрасавицы взносы дают, чтобы точно взяли на хорошие съёмки для модных журналов. Не три рубля, блин. Три тысячи минимум. Я их зарабатываю. Но чем? Тьфу, гадство!
– Да ладно тебе башкой стучаться, – сказала Наталья Ерофеева. Она по путёвке из Ярославля приехала, год на току лопатой махала. А когда в теплицу позвали с прямой оговоркой, что теплица – это работа второстепенная, а женский труд в бане – основной, так она обрадовалась. Откровенно.
– За это платить будут триста рублей? А за теплицу сто двадцать? Да я в этой бане долбанной жить готова безвылазно. Я за такие башли хоть под козла лягу! Мне по хрену. С меня не сплывёт. Совести у меня и не было никогда. Мамаша вышибла. Воспитательница, блин!
– Тебе, Ленка, пофартило. Тебя царь наш себе взял и другим не даёт. И ты у нас теперь как мамка у проституток, – засмеялась с другого конца теплицы Зоя Нефёдова. – Я сюда ехала из Донецка целину поднимать. А сейчас хрен чужой и старый поднимаю по надобности. Сплю и вижу, что свалю отсюда в Кустанай сперва. А потом рвану обратно домой. Мне уже эта целина с толстопузиками в баньке, да с б.-.-. -м голимым – во где! Фу, мерзость. Кабы не деньги такие… Но лопатой на току не нагребёшь столько. Это да…
– А мне по фигу. Мне всё в кайф. Всё нравится, – томно потянулась Лида Ковалевская, дочка профессора Ковалевского, физика московского. – Я в Москве шалавилась с удовольствием, только бесплатно. А здесь – такие деньги ни за что! Я ж их всех люблю, козлов. Даже тех, кто три часа меня и видит всего. Вот люблю и всё. И вижу, что они меня тоже любят. Хоть так, но любят же! Когда там мы сегодня впрягаемся?
Все внезапно умолкли. Слышен был даже шорох стрелок на часах Леночки.
– Шесть человек приедут, – сказала Лена и пошла к выходу.– Сами решайте. Но шестеро должны быть в бане в семь.
Она вышла, оставив после себя кисловатый, необычный ветерок от неизвестных никому духов. А ещё оставила она проникающую в души зависть. В чьих-то она становилась чёрной. Кому-то выпала зависть белая. У неё, Ленки, был свой, любимый и постоянный мужчина. И какой мужчина! Сейчас про таких даже сказок нет…
Глава двадцать вторая
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г. Кустаная изменены автором по этическим соображениям
***
Грустно летом в степи. И солнце вроде есть. И ковыль плещется волнами серебренными богато и ярко. Птицы поют песни свои разные, бегая между серыми, желтыми и фиолетовыми травами, твердыми как карандаши. Они едят жучков, уцелевшие жучки едят грибницу, корни и упавшие семена трав, а травы только пьют, с огромным трудом высасывая из почвы скупые, как мужские слёзы, капли воды. Дымка сиреневая ясными днями всегда плавает над сухой тусклой землёй, напоминая всем, кто понимает, что это невидимые испарения влаги так глядятся под солнцем. Они висят мельчайшей моросью в метре над степью и, охлаждаясь снизу, ссыпаются под корни трав, помогая жить всему, что растёт, ползает и бегает в этой низкой, но труднопроходимой чаще. Кобчики, соколы миниатюрные, с силой швыряют свои хищные тела ввысь и роняют их в смертельное пике, чтобы ожить в метре от травы и выхватить из неё либо змею маленькую, или мышку, не успевшую соскользнуть в норку. Но если смотреть на степь издали, с дороги, продавленной в траве грузовиками, то не увидишь никакого движения. Даже ковыль со ста метров смотрится белым, как упавшее с неба облако, пятном. И вроде бы нет жизни в степи. Оттого и грусть. Хотя и понимаешь, что жива земля, но просто Господь положил её сюда, в пустошь, до края Земли развалившуюся. Может, в наказание. Может для воспитания сил особых смирения и терпения. Никто не ведает желаний сил небесных.
Потому никто из людей, которым выпало по судьбе жить в степи, просто так, погулять и цветочки потоптать, не ходил в чисто поле целинное. Только накосить жесткой травы для коров да овец, лошадям припасти корм и себе наломать для бани веников из арчи. Гулял народ летом по полям хлебным. Кто просто любовался тем, что выросло из ими же посеянного. Агрономы копались под корнями пшеницы и ржи, терли меж пальцами колоски, нюхали растертые в молочную жижу зерна молодые и было им хорошо от предчувствия урожая достойного и спокойного житья зимой. Один только Игорь Сергеевич Алипов, агроном «альбатросовский» бродил двадцать четвертого июня шестьдесят девятого года по родимому полю с высокой «Саратовской» пшеницей, не нагибаясь к колосьям. Он нёс над охрой поля своё лёгкое тело и красивое лицо с выражением поэта, на ходу рождающего шедевр в пятистопном ямбе. Был у Алипов Игоря необычный и не простой сегодня день. После обхода в три часа выписывали из кустанайской областной больницы его жену Наталью. В полдень он собрался за ней выехать, но тяжесть на сердце упросила его очистить совесть и набраться крепости духа именно на поле хлебном. Там, куда поместил он все силы свои, куда пролил пот и где жили его надежды. Валентина Мостовая, в которую он влюбился, полюбил и отнял у Кирилла, уехала на Урал, возвращаться, естественно, не собиралась, но оставалась любимой и желанной. Жену, отравившуюся от горести измены мужниной крысиным ядом и с трудом вылеченную, бросить он не мог. Любил другую, но совесть имел правильную и оставить калеку с детьми эта совесть ему не позволила.
Сульфат таллия, который входит в состав яда, гадкая штука. Последствия тяжкие даже после добротного лечения. Наталью он сегодня заберёт с печеночной недостаточностью и кровь её в случае раны случайной, даже и маленькой, сворачиваться будет плохо и долго. То есть, жизнь семейная изменилась теперь не только довесками вины и обиды, но и опасностью умереть просто по неосторожности или забывчивости. Есть нельзя теперь то, к чему привыкла, пить тоже не всё можно, тяжелое – не поднимать, быстро не ходить и нервы не трепать. А как их теперь не трепать после трагедии семейной, которая прощается, конечно, но не забывается – ни Игорь не знал, ни Наталья. Понимала в этом только тётя Соня Данилкина. Которая и поехала готовиться к инструктажу мужа и жены как раз тогда, когда его «Москвич» выскочил на трассу Кайдурун – Кустанай.
Врач долго говорил что-то Наталье, давал ей разные бумажки с рецептами и настраивал оптимистически. Игорь мялся в сторонке с сумкой в руке и незажженной папиросой во рту. Он волновался и чувствовал, что ужасаться своему предательству и ужасному положению жены он по-настоящему начал только сейчас. То ли больничные стены давили на психику, то ли близость обязательного трудного разговора и призрачность полного прощения. Но нехорошо было на душе у Алипова, хотя, вроде, и радость имелась. Поправилась ведь Наталья, а могла помереть. Но и другое чуял он нутром. Не будет больше ни радости в доме, ни праздников, да и добрые отношения снова придется вылепливать как снеговика, отмораживая пальцы и пытаясь не пускать холод в души свои.
Ехали обратно с разговорами да прибаутками, которые выдавливались из обоих трудно, струйками тонкими, как фарш из старой мясорубки.
– Дети-то как там? Не балуются? Лену слушаются? – тихо спрашивала Наталья.
– Ну! – восклицал Игорь Сергеевич. – Скажещь тоже! Дети у нас – золото. В хоре на девятое мая лучше всех пели! А Ленка говорит всё время: – Вот бы мне таких родить!
– Родить – не следом потом ходить. Дело простецкое. – Через силу смеялась Наталья.– Вот Федя-то наш, царёк народный, он ей таких мальцов настрогает – хоть прямо в люльке вези в город и устраивай начальниками куда-нито. Гены Федины крепкие как канаты. И Нинка их сама отвезёт с Леночкой на пару. Они ж подружки.
Наталья закашлялась и достала платок из кармана кофточки. Ко рту приложила.
– Да и мы, мать, тоже строганем. Кто нам помешает? – постучал её тихонько по спине Алипов. – У меня теперь мозги на место встали и затемнение прошло. Дом, ты, дети, работа. Всё! Прости уж за грех. Каяться не умею, но ты так прости. Знаешь ведь – совесть я не пропил и не подарил никому.
– Это да, – со смешком согласилась жена. – Яду я хлебнула не напрасно. Вишь, и совесть тебе постаралась, да вернула. Чуть не сдохла. Мало развела яду – врач сказал. А так бы Валюха уж и прописалась бы в мачехи. А, Игорёк?
– Давай об этом прикончим, – насупился агроном Алипов. – Всё что было – быльём и поросло. А бес голову да душу под себя подминает и не только у таких, как я. Мне что. Я полуграмотный агроном и неотёсанный мужик. А вон Федор Иванович наш – глыба. Молиться на него – Бог не обидится. И то -бес ему в ребро-то саданул крепенько. Ничего, все сдюжили.
– Выходит, раз я не сдюжила, то я и виноватая? – Наталья вцепилась Игорю в рубашку и стала трепать её в разные стороны, пытаясь сдержать рыдания. Но не смогла.
Так и добрались до дома. Она вся в слезах. А он в трудных раздумьях. И никто из них не понимал, переступая порог домашний: то ли кончилась нормальная жизнь, то ли, наоборот, после горя только и началась.
А ближе к вечеру люди стали ходить к Алиповым. Наталья известной была в совхозе. Все-таки не буртовщица с тока, которые менялись в сезон по два раза под тем предлогом, что от лопаты руки отваливаются. Наталья шеф-поваром была в местном кафе «Ковыль». А там и свадьбы играли, и дни рождения буйно отмечали, и похороны. Просто пообедать не ходил никто. Дома ели или в поле. А вот когда гости к кому приезжали с родины малой, заказывали, естественно, ужин в «Ковыле». Гуляли по два-три дня под радиолу и почти виртуозное исполнение всего известного и незнакомого баянистом Михой Савельевым. Он музыкалку окончил в Ярославле, да кроме
того природный талант имел отменный. А готовили в «Ковыле» не хуже, чем в московском «Славянском базаре», где кроме бывших москвичей из целинников были только Дутов с Ниной Игнатьевной. За мастерство поварское и любили в совхозе Наталью Алипову. Да кроме умения готовить и поварихами управлять имела она добрый нрав, открытую душу и умение ладить со всеми. Что в суровых целинных условиях ценилось вдвойне.
Узнали в совхозе о возвращении её из Кустаная от Леночки Лапиковой. Она по просьбе Дутова сбегала в кафе и обрадовала поварих. Через день, естественно сарафанное радио разнесло приятную новость по всем совхозным закоулкам. Ну, и потянулся народ по одному или парами, обязательно прихватив скромные подарки. Выздоровление – это же праздник для человека. Подарок ему положен по душевной сельской традиции. Несли кто вкусное что-нибудь, кто статуэтки фарфоровые, да и отрезы на платья летние дарили. Ну, и ещё всякое-разное, недорогое, но нужное или красивое. Этого добра много было у женщин из «Альбатроса» Жили хорошо. Грех жаловаться.
Алипов Игорь Сергеевич сидел на скамейке перед крыльцом, курил много и втихаря глотал помаленьку азербайджанский коньяк, спрятанный во внутреннем кармане. Чувствовал он себя нервно и было ему тоскливо. Он после дороги из больницы вдруг отчетливо увидел будущую свою жизнь семейную, которая представилась ему перевернутой на сто восемьдесят градусов. То есть, на него должно бы глядеть радостное лицо этой жизни, а она развернулось спиной к нему, причём сутулой, сгорбившейся. И пока не мог угадать Игорь, долго ли так простоит жизнь их с Натальей и повернётся ли вообще к ним своей прежней, улыбающейся внешностью.
– Ну, как она, Натаха? – интересовалась Люба Манихина, учительница первоклашек. Она с мужем шла и несла свёрток в холщевой обмотке. – Температуры нет у неё, желудок не болит?
– Зайди – узнаешь, – Алипов Игорь глупых вопросов вообще не любил, а сейчас его от Любкиного интереса к температуре прямо таки скорчило.
– А! Ну, да! Я же иду сама. И спрошу, – Манихина Люба засмущалась. – А к ней можно вообще? Она же с дороги недавно. Устала, может?
– Нормально всё. Идите, – Алипов Игорь Сергеевич махнул рукой. – Она обрадуется.
Вот примерно одни и те же слова он говорил всем, кто приходил. А народа часа за три прошло не менее полсотни человек. В бутылке осталось совсем немного. Граммов сто, может. И пошел Алипов в магазин. За угол, недалеко. Купил ещё азербайджанского и шоколадку. Только сел на скамейку и бутылку открыл, шоколадку развернул и разместил сбоку на скамейке, как в конце улицы увидел маленький отряд, медленно бредущий к его дому. В нём он разглядел Дутова, естественно, ещё Данилкина, директора корчагинского совхоза, его жену Софью Максимовну, Серёгу Чалого и дутовских любимых женщин – Нину Игнатьевну да Леночку Лапикову.
– О! Сейчас концерт и начнется, – нутром почуял Алипов и с тем, чтобы перетерпеть мудрость тёти Сони и строгость своего директора, хлебнул сразу треть бутылки.
– Чего тут торчишь? – наклонился над ним Дутов. – Пошли в дом. Поговорим всем когалом. Ну, типа торжественного собрания проведем что-то. Событие ведь торжественное, а?
– Само-собой, – ответил Игорь Алипов, попутно удивляясь тому, что он трезвый после полутора бутылок трехзвёздочного коньячка.
– Ой, Наташенька, душечка! – воскликнула тётя Соня, ввалившись в дом первой. – Ах ты ж ласточка моя, страдалица невинная! Да моя ж ты радость и любимица Господня! Ну, ужо не кори нас, нахальных, что без спроса пришли, покой твой сломали. Повидаемся хоть малость, да и уйдём.
Трое соседок и официант из кафе Гена боком да по стенке прокрались на улицу.
– Спасибо, гости дорогие! – обняла всех по очереди Наталья Алипова. – Садитесь кто куда. Не прибрано у меня. Извиняйте. Не успела ещё. А вы, детишки, пойдите пока во двор. Поиграйте там. Мы тут поговорим взрослыми разговорами. Вам не надо пока слушать.
– Вот тебе, Наталья, рецепты на лекарства, – Дутов аккуратно уложил на стол стопку маленьких бумаг, на которых стояло по три печати и большой штамп. – Их в Кустанай привезут для тебя специально из Алма-Аты. Я с доктором твоим согласовал. Это самые лучшие сейчас лекарства при твоих нарушениях в организме. Рецепты целый год годные. Потом снова выпишем. Вот муж твой будет ездить за ними раз в месяц.
– В центральную аптеку? – спросил Алипов.
– В обкомовскую, – Дутов глянул на него как на второгодника из третьего класса.
– А, ну да, конечно. Это я не успел подумать, – сконфузился Алипов Игорь и отвернулся. Сам бы он, конечно, этих лекарств не раздобыл нигде.
– Ты, моя хорошая, забудь всё, что тебя к несчастью привело. – обняла Наталью Софья Максимовна. – Нет проку в злой памяти. Она для болезни как витамин. Только подпитывает её и уйти насовсем мешает. Игорь Сергеевич, конечно, охальник. Но не по его желанию и воле зараза измены в него вселилась. Бесовской тут вижу я промысел. Он ему и споганил душу-то. Но Игорь Сергеевич – умница. Значительный мужчина. Не враг он семье и тебе. В тумане было сердце его, во мраке, бесами посланном. Сейчас вижу по нему, что очистился он совестью и вновь любящим мужем стал, победил в себе смуту. Да, Игорь Сергеевич?
– Это есть, – соврал Алипов. – И не любил я Мостовую. Нет. Мрак затмил мозги. Точно. Любовь моя – это Наталья, дети.
И вот как раз в эту секунду мозг его и воспроизвел образ Вали Мостовой. Она сидела на лавочке возле дома своего и грызла семечки. Улыбалась и рукой махала. Привет, мол, любимый. И до того сильно рвануло что-то больное в душе Алипова Игоря, что побледнел он и, прикрыв ладонью глаза, наугад пошел к двери и очнулся аж за забором дома своего. На дороге.
– Это что? – с размаху ударил он себя в грудь большим своим кулаком. – Это что ж меня Валька-то и не отпустит теперь никогда?
Он трепал себя за волос, по щекам бил, садился на корточки и ладонями стучал по пыльной дороге, но понимание того, что любовь к Мостовой не то, чтобы ослабла и исчезла, а наоборот, резала плоть его живую сладкими воспоминаниями и душу сжимала как кузнечными клещами. Ему стало страшно.
– Бляха! – кричал он на всю улицу. – Что ты делаешь! Что ты творишь! Бляха! Да так твою распратак!
– Игорёк, иди полежи, – Серёга Чалый уже стоял рядом и медленно повел его к дому. – Хлебнул лишку. Поспи, пусть дурь уйдет. Всё нормально. Ты только молчи и пройди в спальню. Ложись. Я тебя подниму потом.
– Люблю её, – всхлипнул Алипов Игорь. – Бляха! Ну, как это? Зачем я люблю Вальку? Ну, кто приворожил?
– Тише, – Чалый прикрыл ему рот рукой своей. – Молча иди. Не позорь жену. Дутов там, Софья. Давай, двигай. Разберёмся попозже, кого любить, куда бежать.
– От себя что ли? – сплюнул Игорь Сергеевич. – От себя – хрен! Не скроешься.
– Пошли, пошли, – Чалый Серёга завел его в дом, громко сказал, что от волнения Игорь выпил с перебором и плохо ему. Полежать надо.
Наталья, жена Алипова, помрачнела, опустила глаза.
– Конечно. Пусть отдохнет, родненький. Столько волнений за день. Но он умничка, держится, – Софья Максимовна погладила Алипова по сгорбленной спине и Чалый увёл агронома в спальню.
– Наташа, может помочь чего? Устала ведь и ты, – Нина Игнатьевна взяла Наталью за руки и прижала к груди. – Не дай бог такое вытерпеть. Ты иди тоже отдохни, полежи, лекарства выпей, какие надо уже. А мы с Леной тут и порядок наведем и детишек покормим. Да, Леночка?
– Я детей час назад покормила, – Леночка Лапикова провела пальцем по подоконнику. – А вот убрать, помыть, почистить – это я с удовольствием. Тем более – с Ниной Игнатьевной. У неё ж руки золотые. Блестеть всё будет!
– Проводи меня за двери, Наташенька-милочка. Поеду и я. Повидала тебя и насквозь увидела суть будущего твоего. Поправишься полностью, и дома будет лад у вас. Всё будет как раньше. Я не ошибаюсь никогда. Ты знаешь. Пойдем. Проводи.
Они вышли на улицу.
– Федя, ты бы шлёпал в контору свою да руководил дальше, – Нина Игнатьевна улыбнулась. – А то совхоз скатится из передовиков в отстойник. Без тебя народ теряется жить и трудиться.
– Правда, Федя, иди, – Леночка Лапикова за руку потащила его к двери и смеялась. – Нам тут сейчас не до тебя будет. Вишь ты, грязи сколько набралось без хозяйки. Мы тебя всего с ног до головы обляпаем.
– Тьфу на вас, заразы! – улыбнулся и Дутов. – Я бы полы мог помыть! Ну, в следующий раз. Ладно, пойду в контору. Гриша, ты со мной? У меня виски есть. Друг из Москвы прислал.
– Ни фига себе! – воскликнул Данилкин. – Я виски всего раз за жизни пробовал. Пошли.
Они проскользнули между тётей Соней и Натальей и бодро двинулись в контору.
– Давай, выздоравливай, Натаха!– сказал на ходу Дутов. – Если что – сразу ко мне. Поняла?
– В контору зайдёшь, – крикнул жене Данилкин. – Машина там. А я виски выпью.
– Конечно, миленький, – Софья Максимовна послала им вслед воздушный поцелуй. – Минут десять мне хватит. Так что пейте там на скорости.
Мужики разошлись. Директора пить, Чалый Серёга двинул к Димке Огневу в банный двор. Потрепаться просто. Начальники его с собой не взяли. Ну, да и какая печаль?
– Ты вот что , Наталья.– Тётя Соня смотрела на Алипову тяжело и мрачно, -То, что ты крысиным ядом смерть к себе притягивала – грех твой. Господь такой грех не простит. И я тоже не прощу. Хоть мне с Господом не тягаться. Но и перечить ему не стану. Ты детей своих предала. Если бы померла. А могла ведь и собиралась. Вот лично я тебе этого не прощаю и не забуду. Жизнью твоей дети насыщаются и она только их в гармонии хранит на земле. Ты – мать. Они – плоды твои. Скажи мне, ты видела яблоки, которые наливались бы соком и солнечным счастьем не на яблоне. Нет. Они долго не хранятся и вянут.
– Я люблю детей своих, – тихо произнесла в сторону Наталья. – Это нас с Игорем обоих бес охмурил. Сперва его в беспамятство втянул. С Валькой случил. А потом меня заставил яд выпить. Я и не помню, как всё произошло. Вроде как бы и не я это была.
– Игорь твой из души Нинку Мостовую не вытравил. Это я чую печенью, – Софья Максимовна утерла платочком мокрые от разговора губы. – Ты это помни. Потому, что любить её он не перестанет и через пять лет. Но жить будет с тобой и никуда не денется. Детей любит. Тебя – нет. Живи с этим.
У тебя эта судьба. Другой не было. И то, что стряслось, обязательно стряслось бы. Не сейчас, так потом. Но ты живи, как будто не было ничего. Алипов – мужчина. И он будет твоей стеной и вашей с детьми опорой. Живи.
Мы рядом и будем тебя поддерживать. Помогать будем всем, чем надо. Но меня помни. Я тебя жалею, но не прощаю. Живи!
И тётя Соня пошла к калитке. Села Наталья на скамейку и заплакала. Муж спал. Из открытого окна несло коньячным перегаром. В комнатах боролись с
накопившейся грязью женщины Федора Дутова, во дворе играли с маленьким мячом её дети. По улице ходили беззаботные люди, отдыхавшие летом от труда изнурительного. Собаки лаяли. Птицы пели и репродуктор возле конторы бросал в жаркий ещё воздух любимый Дутовым полонез Огиньского.
На душе у Натальи не осталось ничего целого. Всё в ней порвалось на кусочки и разбилось вдребезги. Только кошки, которых она даже внешне представляла себе, скребли острыми когтями уцелевшие места, раздирая их в кровь. Хотелось выть от боли внутренней. Хотелось кричать, бегать и царапать всё вокруг как кошки рвали её душу.
– Доктор говорил, что нервы будут взбрыкивать неожиданно на ровном месте. Приступы тоски или бешенства могут повторяться поначалу часто, – вспомнила Наталья.
Но жизнь шла дальше. И отказываться от неё ещё раз Алиповой уже не хотелось. Попробовала уже. И что? Ничего хорошего.
– Главное, в припадке истерическом мужа не зарубить топориком для разделки мяса, – почему-то подумала она. Подумала невзначай, мельком. Но так испугалась мысли своей жуткой, что вскочила со скамейки и побежала в дом. Там вовсю вкалывали, наводя блеск, две хороших женщины. Делали ей доброе дело. И просто стыдно было бы им не помочь.
Глава двадцать третья
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям
***
Есть у пшеничного колоса одно почти смешное свойство, которое один в один совпадает человеческим. Это внезапное созревание. Приходит оно хоть и в большом нетерпеливом ожидании, но всё равно всегда неожиданно. Как любовь, например. Или вот попроще: юноша, скажем, вчера с утра умывался перед зеркалом и никаких перемен в досконально изученном лице не усматривал. А завтра только плеснул водой на полусонную физиономию, а под носом прорезались темные точечки. Усы полезли! Усы!!! Чудеса чудные! Никто никогда не знает ни дня, ни часа, превращающего незрелость в спелость. Только природа-мама. Как ни пытайся ускорить созревание, не получится ничего. Пока природа сама не решит.