– Песня одесских соловьёв! – Данилкин шлёпнул себя по щеке ещё раз. -Откуда, бляха, комары? Ну, пошли обратно.
Все трактористы, сеяльщицы, девушки с борон и шофера залегли кто куда. Как-то разыскивали под машинами или делали тень из брезентовых кусков да ложились вздремнуть. Моргуль достал из большой кожаной сумки, где лежали фотокамеры, соломенную шляпу, лег на спину и накрыл шляпой лицо. До начала великой имитации трудового героизма оставалось часа три времени. Можно было всё это время настраиваться, делать солидное выражение лиц, обветренных и строгих. А можно было и хорошенько вздремнуть. Что все, включая Данилкина, с удовольствием и выбрали.
Директор примостился к боку Семёна Абрамовича и тихо сказал.
– Ты, Сёма, тоже поспи часика три. Работы-то много.
– Знаещь, Гриня, а я в отпуске был в феврале. Редактор единственное пустое время таки нашел под меня. Да шоб я так был здоров! И я, ты знаешь, зимой не поехал в Одессу. Мне больно не иметь видеть живых каштанов. Я… Это…
В Москву с внучкой… Да…Мавзолей ей смачно показал. Где я и сам имел видеть того вечно живого Ленина таки да в гробу.
После этих слов, растянутых минуты на три, он сонно опустил руку Данилкину на грудь и провалился в сон, который и водку из души на жаре вытопит, и на дело настроит как хороший камертон знакомого скрипача Одесской филармонии Лёвы Фраермана..
***
Да и не так уж лениво проскакали часовые и секундные стрелки по кругу на часах прикорнувших деятелей искусства и сельского хозяйства. Удивительно, но случайному прохожему, которого, конечно, и придумать-то трудно в это время и этом месте, было бы в тиши безветренной как шуршат механизмы часов «слава», «победа» и «ракета». Шуршат и напоминают шелест колосьев пшеницы, который скоро уже начнет шевелить воздух степной.
– Батальон, подъём! К бою! – так закричал в командирском голосовом регистре Григорий Ильич. Директор Данилкин. Он уже возвышался над полёгшими телами, крутил кепку козырьком назад, то есть в рабочее положение, и крутил телом, разбросив руки. Разминал позвоночник и прочие кости.
Из-под тракторов, сеялок, накрытых брезентом, стали выползать крестьяне полусонные, вываливались из кузовов автомобилей, тоже прикрытых пологами из плотной серой ткани «туальденор», которая не давала на посевной семенам сыпаться в грязь на кочках.
– Сёма, надо работать начинать, – Данилкин стал нежно колыхать туда-сюда пухленькое тело мастера фотодела.
– Ша! – с трудом возвращаясь в действительность, проборомотал Моргуль Семён Абрамович. – Смачное на всех утро, хотя и вечер! Шоб мы все так были здоровы. С работы кони дохнут, но дешевле для здоровья не знать за эти мансы.
Он поднялся. Зевнул глубоко. Нацепил на себя всю утварь свою техническую и поманил к себе пальцем Серёгу Чалого и Артемьева Игорька.
– Рации мают все?
– Все, – приложил руку к козырьку засаленной кепки своей Игорёк.
– Тогда кидаем балабонить и суём по стременам свои больные ноги. Я поеду на том трёпаном лимузине в кузове. И всем в рации слухать, чего я несу вместо молчать и фотографировать. И шоб никто не прикидывался тут большим мастером предсказывать погоду на вчера. Дядя Сёма сам знает, что таки да, а что голимый геволт. И шоб по ходу дела не перечить! Всё будет в темпе вальса, если никто с вас не захочет побежать впереди тротуара. Просто распустите уши веером и слухайте дядю Сёму и его друга Григория Ильича, вашего паровоза.
Данилкин отвел его к машине и с шофером вместе завалили Моргуля в кузов.
– Давай, езжай вперед и стань за километр по центру пашни задом к солнцу. Чтобы Семен Абрамович солнце чуял только затылком.
Машина тронулась и, скрытая поднявшейся пылью, пропала с глаз.
– Чалый! – Данилкин закурил и крикнул в рацию. Прибежал Чалый Серёга. -Ты с Витьком корреспондентом разворачивай трактора со сцепками сперва в одну шеренгу передками на солнце. А Сёма будет с машины командовать, каким тракторам вперёд податься, а каким отстать и на сколько метров. Говорить он будет мне, а я тебе. Ты – Витьку. Сам сиди в тракторе и будь на связи. Витёк пусть вот эту рацию возьмёт и бежит на дальний фланг шеренги. Ты команды даешь ему. Понял?
– Так точно!– Чалый схватил вторую рацию и рукой помахал Витьку. Тот подбежал, рацию взял и, спотыкаясь, унесся к концу шеренги.
И пошла работа. Моргуль истошно орал директору, Данилкин Чалому, а Серёга всем остальным. Армада тронулась. Начиная справа, трактора, отставая друг от друга на десять метров, скоро образовали ровную линию по диагонали. Первый правый трактор был почти рядом с машиной фотографа, а остальные с шагом в десять метров отдалялись от объектива. Последние пять сцепок от фотографа удалились почти на километр.
– Шо вы кипятитесь, как тот агицин паровоз? Давайте плесните у рот холодного компота и выпустите пар из ушей! Мы делаем картину маслом, а не битву за Жмеринку! – Кричал Моргуль директору. – Пусть шевелятся как покойники. Не надо мне тут делать цугундер и олимпийские игры! Это наша общая бранжа, и мы таки её за сейчас сделаем!
Данилкин переводил всё сказанное Чалому, а тот по рации выравнивал строй, кого-то приближал, кого-то отдалял. Витёк прятался за последний трактор, чтобы не светиться в объективе и тоже по рации доводил строй до того совершенства, которого требовал Мастер.
– Всё, хватит с вас морочить мою полуспину! – подал решающую команду мэтр фотографического искусства. – Эх, шобы я не дожил до умереть! Теперича без лишнего шороха все грустно, как на свадьбе у зубного техника, кудою-сюдою-тудою кандёхаем медленно прямо на мои розовые щёчки. Это последнее, що я имею вам сказать.
Данилкин перевёл. Дальше по цепочке сработали все рации и скошенная колонна медленно двинулась вперед, прямо на стоящий боком грузовик. Мастер Моргуль высился на кабине и, прикрывая ладонью объектив то слева, то справа, ловил в кадр медленное движение, поднимавшее позади сцепок лёгкую пелену пыли, которая не перекрывала соседние машины, но создавала ощущение быстрого, мощного движения. Он щелкал беспрестанно. Приседая и ложась круглым животом на горячий металл, поднимая камеру над головой, становясь вбок на самый край кабины, опускаясь в кузов и спрыгивая на капот.
– Вот так! Первый сеанс отхихикали таки! – Моргуль сел на кабину и говорил в рацию Данилкину, хотя слышали все. – Шоб я до конца жизни пытался поднять такую самашечую тяжесть, как собственную пуцьку.
– Перерыв! – крикнул всем директор. – Вернулись на исходную и заглушились на пятнадцать минут. Потом ещё ходка. Может, последняя.
Над пашней стало так тихо, будто кто-то сверху выключил на всей Земле звук. И только минут через пять все услышали как трещат молодые кузнечики, чирикают воробьи и матерится Артемьев Игорёк, которые неудачно соскочил с гусеницы и порвал штаны от задницы до сапога.
Кто рядом был, засмеялись. Остальные не знали, над чем веселятся соседи, но тоже расхохотались.
Потому, что у них было целых пятнадцать минут тихого весеннего отдыха.
Глава двадцатая
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также наименования населенных пунктов (кроме г.Кустаная) изменены автором по этическим соображениям
***
Вечер двадцать девятого апреля шестьдесят девятого года в истории совхоза Корчагинский отпечатался как след ноги случайно сунувшегося в незастывший цементный пол мужика. Намертво, отчетливо и навсегда. Дядя Сёма Моргуль завершил свою фотографическую экзекуцию. Четыре раза гонял тринадцать тракторов со сцепками вперёд-назад, снимал с машины, с земли, с кабины одного трактора и очень печалился, что не мог щёлкнуть кадрик-другой с высоты полёта хотя бы птицы вороны.
Потом он истязал отдельных передовиков, заставляя их красиво выглядывать в простор из кабин, приставлять ребро ладони к глазам и прищуриваться, глядя в неосвоенную даль. Сфотографировал фальшивый обед трудящихся на большом капоте «сталинца», улыбающихся тёток, радостно высыпающих семена из мешка в бункер дозатора, а также вытирающего рукавом пот с грязного лица Кравчука. Кравчук Толян натурально-то был вполне чистый. Поэтому Моргуль Семён Абрамович слегка припорошил лицо его пылью с пашни и брызнул на пыль водой изо рта. Воду набрал из бидончика Олежки Николаева. В общем, здорово всё получилось. Трактористы и сеяльщицы от пустопорожних метаний туда-обратно чуток придурели, но в целом остались довольны и громко выражали благодарность маэстро фотоискусства разными приятными восторженными словами.
После чего трактора медленно поползли на МТС, а всё начальство плюс Чалый Серёга, Моргуль и Витёк в кузове грузовика поехали в баню, где кроме долгожданного целительного пара ожидали их и ужин сытный, и водка холодная, и веники березовые, в ближайшей уральской деревне купленные ещё в прошлом году. Парились долго, ели часто, пили лихо. Уж время к полуночи прислоняться начало, а банный пир только рацвёл, раздался вширь и вглубь, и перебрался в ту стадию, когда никому никуда не надо, когда нет в мире больше ничего, кроме дружества неразлучного, скреплённого водкой, общими разгоряченными выкриками- «А ну, поддай ещё на каменку!» и анекдотами, воспоминаниями весёлыми о жизни нелёгкой и пьяными шутками о руководстве власти советской и лично о Леониде Ильиче Брежневе.
– Шо? Так плохо живете, что только в одной руке сумка? – запивая «столичную» лимонадом веселился маэстро дядя Сёма. – Так Генеральный Ильич с вас смеётся, с гопников. «Шо вы, говорит, хочете с под меня, когда вас тут вообще не стояло? Вы сперва ноги помойте, а потом педикюр делайте. Или вы вообще все уходите, слава богу, или остаётесь, не дай бог? И не надо меня уговаривать, я и так соглашусь. Мне всё равно, лишь бы да!»
Все укатывались, захлёбывались смехом, хотя в одесские намёки «Леонида Ильича» не врубались вообще. Один дядя Сёма, возможно, понимал, что нёс.
Ночью поздней, часа в три, наверное, фотограф Моргуль выпил ровно столько, чтобы поиметь жгучее, непреодолимое желание уехать в Кустанай и немедленно проявить там плёнки.
– Так редакция же закрыта ночью, = робко возразил желанию шефа корреспондент Витёк, который пил только лимонад и к этому времени окончательно разошелся со всей бригадой в состоянии тонуса, восприятия реальности и способности разделять возможное от ненужного.
– А почему нет, когда да? – возразил Семён Абрамович и зигзагами пошел в парную. – Шо то мне не нравятся за Ваши намеренья. Вы шо тут круче Яшки Косого стать хотите? Учтите местные контрасты. Качать права – вам здесь не тут…
– Да довезет его Фёдор мой, – Данилкин, директор, снял с вешалки пиджак, достал из кармана рацию и разбудил шофёра. – Фёдор, подъезжай к бане. В Кустанай поедешь с фотографом и…
– Нет, я-то останусь. Встрепенулся Витёк, корреспондент.– Я договорился с Айжан Курумбаевой. Завтра с утра до вечера с ней в поле буду. На очерк материал набирать. Сам пусть едет.
– У меня переночуешь, – сказал Чалый Серёга. Утром тебя к ней отвезу. Потом с ней на клетки поедешь. На «Кировце», бляха! Больше ни у кого нет. Только у Айжанки. Но она того стоит. Лучше неё не найдёшь тракториста в округе.
Дядю Сёму за полчаса одели, навесили на грудь и бока всё его навесное оборудование, нежно вывели под руки к ГаЗику, ещё минут десять размещали его распаренное, пахнущее водкой и берёзовым веником тело, пообнимались, по очереди ныряя на половину туловища в кабину, после чего Моргуль помахал всем рукой и сказал прощальный тост, запить который ему поднёс в маленьком стакане парторг Алпатов Сергей.
– Давайте ходить друг в другу в гости. Вы к нам на именины, а мы к вам на похороны!
Все похлопали в ладоши и Моргуль закрыл дверцу, выбросив пустой стакан в руки Данилкина. Машина заскрипела, ощетинилась светом мощных фар и рванула в темень, помахивая на прощание красными габаритными огнями на неровной дороге. Без Семёна Абрамовича банная ночь потеряла стержень и смысл к продолжению самоистязания. Все ополоснулись, оделись, хлебнули по соточке на посошок и разошлись.
Расползлись, точнее, по домам до начала нового дня, который приблизит население совхоза вплотную к празднованию международного праздника солидарности трудящихся! А в нём будет много торжества, речей, демонстрационных проходов с флагами и портретами членов политбюро, а также музыки, песен патриотических, веселья и водки, объединяющей восприятие праздника, горячие сердца и ещё не потухшие в глуши, пылающие любовью к Родине чистые советские души.
Чалый утром растолкал Витька примерно в семь. Три полновесных часа повезло Витьку вздремнуть. Но парню только прошлой осенью стукнуло двадцать, он был спортсменом разрядником и сил для экстремальных напряжений имел в достатке. Три часа сна или семь было – организм пока не улавливал различий и вёл себя как положено. То есть, работал как швейцарские часы.
– Сейчас позавтракаем и поедем, – Чалый пошел к буфету за чашками.
– Не, сразу поехали. Мне дня не хватит. Завтра надо отписаться. В праздник. И сдать в читку второго. Редакция второго работает.
Через пять минут они прыгнули в трактор Серёгин и, пугая лениво переходивших дорогу ночных охотников-кошек, довольно быстро добрались до большого дома, где жила Айжан с мужем, двумя детьми и больными родителями.
– Привет, Витя! Привет, Серёжа, – Айжан Курумбаева несла в дом ведро воды из одного конца огромного двора в противоположный. Она уже оделась в спецовку, перчатки шерстяные надела зачем-то, а на голову бежевую лыжную шапочку. – Сейчас поедем. Ты, Сережа, отдыхай. Мы теперь сами. Да, Виктор? Я только ведро занесу последнее. Мама детям стирать будет.
И она быстро поднялась на крыльцо. Дверь была открыта. Маленький ребенок плакал. Бабушка и девочка лет пяти его уговаривали непонятными Витьку казахскими песенками. На самой середине двора как второй дом возвышался трактор «кировец». Новая, желтая громадина с герметичной кабиной, огромным топливным баком за кабиной и колёсами почти в Витькин рост. На такой машине Витёк не то что не катался никогда. Он и видел-то её пару раз всего. Их с шестьдесят девятого на Путиловском заводе в Ленинграде только начали выпускать, а потому и по всему Союзу-то их немного ездило, а в Казахстан пока дали штук пять-шесть. Правда Айжанке, как передовой женщине-трактористке и лучшей среди лучших на целине, трактор вручили прямо на заводе. Именной получился трактор. Она за ним летала в Ленинград, речь благодарственную произнесла, ключи и документы взяла из рук Генерального директора завода. Но ездить-то на нём и не пробовала. Потому поехал её К-700 на платформе по железной дороге до Кустаная. А с вокзала специально посланный специалист заводской пригнал трактор в Корчагинский. С Айжанкой на боковом сиденьи. По дороге они съехали с трассы и по бездорожью она сама проехала километров семьдесят. Ездить вроде бы сразу и научилась. Оставалось только саму машину выучить и как работать с навесным оборудованием, которое ой как сильно отличалось от привычного, которое на родных МТЗ, и ДТ стоит. У «кировца» оно и тяжелее вдвое, и гидравлика подключается по-другому. В общем, месяц Айжан Курумбаева крутилась вокруг трактора и под ним лежала с чертежами и техническим паспортом. И, что хорошо, была она умной и вникала в тонкости новой машины почти сразу. Витёк всё это знал и помнил, потому, что писал о Курумбаевой уже два раза. А теперь вот задание получил: сделать большой очерк о об уникальном таланте молодой женщины, который позволял ей непонятным образом обходить на пашне самых известных передовиков со всей области. Ну и, как положено в очерке – не писать только о подвигах, а и человека показать, душу Айжанкину раскрыть, показать её в быту с хорошей стороны.
– Чтобы народ перестал думать, будто передовик только в поле и живет как суслик, – сказал главный редактор. – Живого надо больше. Семья, дети, родители, муж. Полный рот забот. А она и дома молодец, и в труде – всем ребятам пример.
Вышла Айжан, муж её Нурлан с дочкой. Он нёс в одной руке пятилетнюю Маржан, а в другой большую сумку с едой, водой и айраном. Айжан любила домашний кефир и муж привозил его раз в неделю из райцентра. Флягу целую.
– Ты ел утром, Витя? Спросил Нурлан, укладывая сумку позади кабины, чуть в стороне от бака с соляркой.
– Пока не хочу, – Витёк помог приладить сумку понадёжнее. Чтобы не соскочила на кочках. – Мы же будем сегодня нетронутую землю распахивать под озимые? Данилкин сказал, что корчагинскому недавно ещё сто гектаров дали чистой степи под распашку.
– Дали, – без радости ответила Айжанка. – Посмотришь, вроде много земли. Большая степь. А жалко. Ковыль там. Суслики, полёвки, змеи и фазаны. Зайцы бегают. Лисы приходят из дальних лесочков. Даже волки степные есть тут. Теперь им негде жить будет. Уходить надо. Куда уходить? Степь живностью разной заполнена. У каждой норки кусок земли свой. Воевать будут, грызть друг друга. А мы, один чёрт, всю землю под себя не подгребём. Она против будет. И нам ответит. Но не добром, конечно. Отомстит.
Витьку слова такие странно было слышать от человека, чьей заботой было сделать так, чтобы вырастить для людей как можно больше хлеба. И он опустил глаза. Не стал комментировать.
– Ты, Нурлан, маму сегодня отвези в район, не забудь. Ей на приём сегодня в двенадцать к хирургу. Насчёт вен на ногах. Олжаса покорми. Я молоко в теплой воде оставила. Четыре бутылочки. Хорошо? Поедешь с мамой, детей не оставляй. С собой возьми. И отцу не забудь укол поставить. Кашель вроде поменьше стал. Но ещё есть воспаление.
– Не переживай, Айя, – Нурлан поцеловал её в щеку. Айжан быстро поднялась по ступенькам и села за руль, включила двигатель. Витёк сел на сиденье сбоку и они выехали в открытые ворота, которые сверху смотрелись как игрушечные. Витькина голова ехала сейчас на три мера выше пыльной дороги.
– Ну, с нами Аллах и технический прогресс! – крикнула Айжан. И на очень приличной скорости, чуть ли не под шестьдесят километров в час, желтый как гиганский сказочный цыплёнок, К-700, великий и могучий, рванул в тридцатикилометровый путь. Туда, где ждал вчера снятый плуг.
-Эх…– тихо произнесла Айжан Курумбаева. В кабине была такая звукоизоляция, что слышен был даже шепот.
– Что, Айжаночка? – тронул её за плечо Витёк.
– Да врачи сказали, что мне уже с трактора слезать пора. – Она посмотрела на Витька и засмеялась. – Я с третьим ребёнком по кочкам прыгаю. Три месяца уже. А как работу бросишь? Там только на К-700 и управишься. Да я, простит меня Аллах, и с Олжасом в животе до восьми, считай, месяцев тряслась. Ничего. Здоровенький пока, хвала Аллаху.
– А Данилкин знает, что ты беременная? – Витёк поморщился. Айжанку ему почему-то стало жаль.
– Да ну его, Данилкина, – Айжан Курумбаева усмехнулась иронически. – Сразу снимет с трактора. Буду дома сидеть. Нурлан мой зоотехник хороший. Там, где мы жили, работал, и уважали его. А Данилкин третий год клянется овцеферму построить и овец купить. Нурлану бы работа была. А так, я пока одна зарабатываю .Пенсии у родителей вроде и не маленькие. Но мы у них не берем денег. А они их на смерть копят. Похороните, говорят, а что останется, заберёте.
– А ты разве верующая?– спросил Витёк. – Вроде не говорила мне раньше.
– Да нет. Это я так. Для солидности говорю про Аллаха, – Айжан сняла шапочку и махнула влево-вправо красивым блестящим, похожим на смолу волосом. – Чтобы верить, надо точно знать, что он есть. Почти все верят просто потому, что их родители верили, ажешки с агашками. А мне всё надо сперва точно знать, потом делать. Вот про то, что он существует и где находится, пока не знаю.
Да и не видел его никто. Говорят, это он мне помогает. А я думаю, что хороший трактор. Исправный, надёжный. Руки-ноги мои. Голова. А их не Аллах дал. Мама моя Нурия и отец Тлеухан. А вот им Аллах что-то не сильно помогал. Помыкались в нищете с нами, детьми. Четверо нас. Два брата и сестра. В ауле жили под Аркалыком. Жара была в одно лето. Трава погорела в степи, бараны сдохли и три наших лошади-кормилицы. Так они оттуда до Курундая почти полгода добирались. На чём попало. Все болезни в дороге заработали. Так разве они в чем виноваты перед Аллахом? Почему он их так наказал, что мы их лечим, лечим, а вылечим или нет, не уверена я. Потому мне с пашни нельзя уходить. Когда уж совсем прижмёт как с Олжасиком, тогда перерыв сделаю. Но рожать буду четверых. Как мои родители. Им спасибо. Подняли нас. Не Аллах, пусть он простит меня за слова такие.
– Я забыл, – Витёк почесал затылок.– Ты с какого года?
– С сорок третьего. Двадцать шесть мне всего. Ещё успею и попахать, и родить, и вырастить. Родители бы только подольше прожили. Мечта моя. Не богатой стать, а родителей иметь, мужа и детей здоровых. Вот в них и богатство моё. А сам с какого года?
– Я – с сорок девятого, – Витёк засмеялся. – Двадцать лет ещё. Насмотрюсь, набегаюсь. Есть время.
– Так, – Айжан покрутила головой. – Заболтались. Тропку мою проскочили. Налево надо вертеть.
Дальше ехали молча. Витёк думал о том, даст ли редактор написать то, что он сейчас услышал. Такого никто про неё не писал. Только про трудовые победы.
А о чем думала Айжан Курумбаева, по лицу не смог он определить. Может быть, о будущей выработке на пашне. Может о детях, которые едут с отцом и бабушкой в больницу. Или о будущем ребенке думает. Как бы его поаккуратнее по целине повозить. Ну, да. Скорее всего, ничего другого ей бы сейчас в голову не пришло.
И тут показался вчерашний вспаханный клочок гектара на два. И плуг сразу на вид вынырнул из травы степной. Приехали. Витёк посмотрел вперёд и вправо на живой пласт целины. Работы было – начать, да кончить. Дня за два. Если очень повезёт
Удивительно выглядит воздух, которому никто и ничто не мешает. Никто его ничем не загораживает. Витёк отошел от трактора и посмотрел налево. Ровная, будто катком приплюснутая земля возле Витька была травой укрыта бледно-зелёной, да серой, цветами мелкими, желтыми и фиолетовыми. Они почти незаметно покачивались на серых твёрдых стволиках и никак не пахли. Чуть дальше широкими полосами клонились к земле гладкие серебристые с розовым отливом космы ковыля. Ветра не было, но он тоже шевелился. А если смотреть на горизонт, где степь как будто бы и заканчивалась, то сам край земли, да и небо над ним, дрожали мелко и зябко. Как крепко простывший человек с температурой выше тридцати девяти, которому никакие таблетки не убирали дрожь. И казалось Витьку, что не с неба идет к земле воздух, а, наоборот – из земли к облакам. Потому, что без малейшего ветерка шевелились верхушки трав и седой волос ковыля. А возле горизонта воздух шевелился и размывал линию, соединяющую землю с небом, но тоже снизу. Вверху, под облаками он был похож на хрусталь, сквозь который и дальше не видно ничего, и лучи солнечные меняют углы наклона к степи, меняя при этом оттенки от ярко-синего до розового. А вот если голову повернуть на бесконечную пашню, тоже упертую в горизонт, то воздух над ней вёл себя вообще смешно. Над самой почвой он взмывал почти такими же кольцами, как дым над затухающим костром. Чуть выше его крутило, если приглядеться, тонкими прозрачными спиралями и лишь в дальней дали и в высоком небе он успокаивался. Черточка горизонта была как будто дымкой прикрыта, сквозь которую можно было разглядеть мутный провал в бесконечность. Наверное, там и пристроился конец света.
– Витя! – Айжан выдернула из круглой ниши за кабиной домкрат и рычаг от него. Даже издали видно было что весит он вместе с вставной рукояткой килограммов пятнадцать не меньше. Рядом валялся толстый плоский обрезок доски. – Давай плуг поднимем. Прицепим. Вдвоём легче будет. Я трактор задом подгоню прямо к петле. Сантиметров двадцать до неё не доеду.
А ты домкратом поднимешь станину с петлей чуть выше вон того штыря. Я под него поднырну, а ты домкрат опустишь. Потом две планки угловые я сама надену, закручу и поедем пахать.
– Давай без домкрата. Чего время терять? – Витек снял свитерок тонкий, майку. Рядом бросил.– Ты подъезжай прямо под петлю. Я её подниму так. Потом сброшу на штырь. А ты замок потом закроешь. Я не знаю – как.
– Точно поднимешь?– Айжан глянула на Витька жалостливо. – Он под семьдесят кило на отрыв от земли тянет.
– Ну, мы на тренировках штангу на плечах таскаем и приседаем с ней. Блинов висит на ней так же – семьдесят-восемьдесят килограммов. Попробуем.
Айжан Курумбаева круто рванула трактор вправо-вперед и тормознула так, что машина огромная присела. Витёк выдохнул, махнул ей рукой и равномерно с приближающимся трактором стал поднимать станину. Через пять секунд штырь точно посередине петли ожидал внизу. Как она с первого раз так ювелирно сработала, Витек не понял. Не видно же ничего толком. Ни в зеркала, ни в окно заднее. Тем более, что Айжанка маленькая была и до окна всё одно бы не дотянулась. Витёк разжал пальцы и убрал руки. Петля с глухим стуком наделась на штырь.
– Во! Здорово. С домкратом раза в три дольше. А без него вообще никак. – трактористка спрыгнула с подножки и стала закрывать замок и прицеплять фиксирующие планки. Крепились они легко. Одним поворотом ручки-защёлки. – Всё, поехали.
С плугом двигались медленнее, но без натуги. Такой могучий был трактор, что плуга, вгрызающегося в целину, просто не чувствовал.
– Я один раз, когда только начинала на К-700 работать, шесть часов мучилась с плугом этим, – Айжан развеселилась. – Нет же никого. Все мужики километров за пять-семь от меня. Рацию тогда мне Данилкин не дал ещё. Домкрат додумался потом уже муж, Нурлан, приспособить. А в тот раз сама пробовала сперва поднять. Подогнала трактор, спиной в станину уперлась, села на корточки. Начала поднимать – упала. Руки разбила и нос. Утёрлась. Снова подсела. Поднимаю и чувствую – сейчас шея отломится и ноги до колена в землю провалятся. Плакала час целый. Пошла на пашню. Не я её пахала. Думала: найду сейчас проволоку какую-нибудь. Наши мужики когда работают, часто что-то да потеряют. Нашла. Метров пять. Прикрепила за петлю и просунула в дырку между кабиной и баком. Думала, потяну и станина поднимется. Рычаг ведь есть. Тянула, тянула, руки в кровь разодрала, по лицу меня проволока стегнула прилично. На щеке вот тут шрам видишь? От проволоки той остался. Так шесть часов прошло. А я ж настырная. В отца полностью. Все эти часы билась со станиной проклятой. Я этой проволокой и комбинезон разодрала, живот покарябала крепко, на груди шрам до сих пор так и не сошел, руки чуть не отвалились. Я потом долго, пол-дня, наверное, в кулак их сжать не могла. И тут Нурлан на нашем ГаЗике приехал. Подарил мне район машину за рекордную вспашку зяби. Три нормы в районном соревновании дала на ДТ-54.
Он меня отругал. Сказал, если ещё раз узнает, что я сама плуг навешиваю или другое что, так заставит дома сидеть и с детьми нянчиться. А работать вообще не разрешит.
Нурлан мой вот прямо как ты поднял станину, поставил, закрепил. И поехала я пахать наконец. Правда, шесть часов потеряла. Половину дня рабочего. А потом он придумал выход. Нашел мне самый большой домкрат. От БелАЗа. В Рудном, в карьере у кого-то выпросил. Стала сама навесное вешать. Молодец у меня Нурланчик.
– Вот я, Айжанка, про тебя уже третий раз пишу, так? – Витёк развернулся всем корпусом и уперся в неё взглядом. – Так ты мне скажи…Ты всегда мне правду говорила? О себе, о семье, о любви к работе на тракторе?
– Честно? – Айжан остановила машину и тоже в упор стала смотреть на Витька. – Нет, конечно. Но ты на кой чёрт за двести километров сюда тащишься каждый раз? Чтобы правду написать? Или то, что редактор приказал? Тебе же героиня нужна. Передовик. Не ест, не спит, детей не помнит в лицо. Всё в поле рвётся рекорды устанавливать. Потому, что трактор, социалистическое соревнование и небывалые урожаи для неё главнее самой жизни. Жизнь готова отдать за страну советскую!
– А на самом деле? – отвернулся Витёк. Думал, что закроет она сейчас тему и вообще потом ни слова из неё не выдавишь.
– Ладно, – Айжан Курумбаева открыла дверь. – Пошли вниз. Я тебе все расскажу. Как было и есть на самом деле. Сумку возьмем, позавтракаем. И пока будем есть ты про меня всё и узнаешь. Работать сегодня не буду. Да и сусликам лишний денек подарим. Завтра нагоню. Мне это – тьфу три раза! Позавтракаем и домой поедем. Там все. Посидят послушают, поправят – если что перепутаю. Только ты без статьи тогда вернёшься. То, что мы все тебе расскажем, никто публиковать не будет. Я тебе сводки дам за посевную, а ты сам уж из них догадаешься: как про передовика ещё красивее написать, чем раньше. Первые статьи твои нам всем понравились. Мёдом не поливал меня и не врал по-крупному как некоторые.
Они взяли сумку, скатерть из неё достали. Расстелили скатерть возле колеса, в тени, разложили всё что было. Посередине мягкого цветастого стола Айжан поставила большую бутылку с молоком.
– В совхозе же нет коров, – сказал Витёк.
– Зато у Нурлана кобыла есть. Привёз из Кайдуруна. В холодную зиму прошлую она у нас в доме жила. Пока не потеплело. Комната у неё была своя. Нам ведь дом шестикомнатный Данилкин отгрохал. Нурлан за сеном в «Альбатрос» три раза ездил. Чуть не замерз один раз. Машина на два часа заглохла. Так пока сделал – почти помер там. Полуживой приехал. Месяц лечили. Зато вот у нас всегда кумыс есть. Нурлан без него не может. Да и я уже.
Они начали неспешно завтракать. Еды было много. Потому, видно, и разговор пошел не скучный. Да и откровенный.
– Я тебе все расскажу как есть, но ты пообещай, что напишешь это только, когда помру я.
– А с чего ты взяла, что помрешь раньше? – Витёк растерянно улыбнулся.
– Ну, так я же на шесть лет старше, – Айжан выпила пиалу кумыса и губы вытерла платочком, который лежал в кармане комбинезона. – А ещё я сегодня уже больная насквозь. Я же на МТЗ-5 начала пахать. Там вибрация – жуть. Все кишки внутри в клубок сворачиваются. Ну, ДТ – тоже не для женщин. Мужики только геморрой там ловят, а женщина… Ну, это я рассказывать не буду. Догадываешься, я вижу. Но я ведь рожаю. И четвертого рожу. Только после каждых родов работать тяжелее становится. И рожать в следующий раз – всё больнее и страшнее.
– Так ты же сама рвалась на трактор! – тихо сказал Витёк. – Данилкин мне говорил. Да вся область знает.
– Так вы же и врёте, корреспонденты. Сами причем. Я тебе лично хоть раз говорила, что рвалась трактористкой стать, рекорды бить, с пашни не вылезать? Говорила?
– Ну, нет, – улыбнулся корреспондент Витёк. – Но жизнь – не армия. Тут приказом заставить не могут.