Все уже сидели на местах.
– Везде задержку объявите на прилёт и посадку, – скомандовал Лопатин. – Связывались дополнительно с метео?
– Ну, конечно, – ответил Шура Голубь, старший диспетчер. – Говорят, на всю ночь такая природная фигня зарядилась. Туман, снег, ветер с запада на восток на десять метров в секунду… Шесть баллов. Короче – задница. Сдует всех вбок кроме «Тушки сто четвёртой».
– Вот и работы никакой, – сказал сам себе Лопатин. – А её-то для поднятия тонуса жизненного как раз и не хватает.
Раскрыл почти свежий журнал «Советский экран» и залюбовался актрисой Натальей Фатеевой.
– Ни выпускать, ни сажать пока никого? – спросил Шура.
– Дырка будет, то есть боковой ветер притихнет на пять минут до шести метров, туман немного поднимется, полоса выглянет под фарами. Ты «ТУ-сто четвёртый» из Киева прими, наведи на полосу с поправкой на ветерок, но точно по глиссаде. Туман, блин, выше пятнадцати метров не поднимется и не рассосётся. Увидят глиссаду и боковые огни на полосе? Да должны. Фары у сто четвёртого как прожектора. А другие аэропланы, полегче которые, пусть сидят у нас, на запасных и на транзитных площадках. Погода – гроб им всем.
И он перевернул страницу. А там большая статья про Владимира Ивашова со снимком. Начал читать о съёмках «Баллады о солдате» и биографию.
И время пошло. Но пока не ясно было – к хорошему исходу его потащила ночь или к проблеме какой…
Глава девятая
– Скорую как в Москве вызвать? – крикнула Майя Зимина из открытой двери гостиницы дежурной по этажу.
– Ноль три. По всему Союзу ноль три. А что у вас? – дежурная прибежала в номер, где жили всего сутки три учительницы из Алма-Аты.
– С сердцем приступ какой-то. Вот у неё, – Майя Аркадьевна кивнула на кровать. Поверх одеяла лежала женщина лет пятидесяти в светло-сером платье, зимних сапогах и в коричневой цигейковой шапке. Собирались часа три погулять по столице, полюбоваться, а Горбунову как раз на пороге и прихватило.
– Мы в час дня вернулись с торжественного всесоюзного собрания учителей, самолёт в Алма-Ату улетает в пять тридцать вечера, – Зимина села рядом с Верой Фёдоровной Горбуновой и посчитала у неё пульс на запястье. – Сто семнадцать толчков за минуту. Плохо. Не надо было вам лететь на это собрание. Стресс же! Только время праздничное теряем. Народ в зале был с похмелья, рожи тусклые. Зато грамоты всем дали почётные. Почти все ради них на собрание и пошли, наверное. Я бы не полетела, но директор наш, змей. Строгий. Выговор влепит.
– Да я вообще дура. – Майя Аркадьевна шлёпнула ладошкой себя по лбу. – Чёрт бы с ним, с выговором. На зарплату не влияет и ладно. А мне вчера надо было в гости. Сегодня тоже. И завтра. Подружек незамужних навалом. Нам с подружками ещё год до тридцати лет. Самый сок – девчонки! И к ним идут праздновать такие парни! Холостые красавцы, – Майя сладко потянулась. – А я обожаю когда в меня влюбляются! Так радостно на душе! Я и замуж не хочу поэтому. Тогда ведь парни будут всё равно липнуть, а мне уже отвечать взаимностью нельзя! Мужа предаю, значит. Хотя, честно, мне вот по фигу. Правильно говорят: муж не стена, можно и подвинуть.
Майя Архиповна искренне захохотала, но глянула на усталую больную Горбунову и смутилась. Затихла.
– Я побежала, – дежурная, тяжело стуча по паркету толстыми ногами в зимних полусапожках, рванула к своему столу, позвонила в «скорую» и во всех номерах услышали её радостный голос: – Минут пять и они приедут. Станция скорой помощи рядом, квартал от гостиницы.
Два врача, на первый взгляд со стажем лет по пятнадцать, сняли кардиограмму, послушали шумы сердца через стетоскоп, пульс, давление измерили, потом поставили на стол три пузырька с разными по цвету жидкостями и тот, что постарше, сказал спокойно.
– Вот это по очереди надо пить. Слева направо. Через каждый час по столовой ложке. Не запивать. Ничего серьёзного у неё. Перенервничала. Где – неважно.
– На всесоюзном собрании педагогов сегодня очень волновалась. Никогда раньше столько учителей в одном месте не видела, – Горбунова сама у себя прощупала пульс. – Всё боялась, что меня министр вызовет на трибуну и попросит поделиться с коллегами, каких успехов я добилась за тридцать лет учительских. – Вера Фёдоровна вздохнула: – А мне и сказать-то нечего. Кроме сорванных голосовых связок и неврастении ничего не получила. Разве что опыт, про который меня никто и не спрашивал ни на собрании, ни в Алма-Ате.
–Ну, в смысле – поделиться с начинающими какими-то секретами, придумками, оригинальными находками. Это же не успех – опыт. Просто больше накопленных навыков. Но городскому отделу народного образования нашему это, видимо, не надо. Школе – тоже. Работаю себе и работаю потихоньку. И вот до самого конца собрания, представляете, сидела и боялась. Но не вызвали. Только грамоту вручили, как и всем остальным. Назвали фамилию, я поднялась и девочка-пионерка прибежала от трибуны, отдала мне бумагу и убежала.
– А на самолёте ей лететь можно? – тронула врача за белый рукав географичка Алтынай Сактанова – Мы учителя из Алма-Аты. Сегодня были с девяти до половины первого без перерыва на всесоюзном собрании-конференции. Министр наш речь произнёс. Вчера прилетели, сегодня в пять тридцать – обратно. Лично мне сегодня край как надо домой вернуться. К нам с мужем завтра родственники из аулов приедут. Так принято у нас. Человек пятнадцать примерно заявятся с подарками. А меня не будет – это же позор. Родственники мужа меня осудят как неуважительную, спесивую. А их больше. У меня только мама и сестра с дочкой. Переживаю. Меня осудят, а вся вина на мужа свалится. Не умеет меня в руках держать, не смог научить, как уважать близкую родню. Вот же влипла я с этим полётом в Москву…
– Это ж какой дурак придумал на второй день после такого праздника согнать людей со всей страны, чтобы послушать умнейшую и так всем нужную речь министра? – врач помоложе сделал Горбуновой укол в вену и уложил на прокол проспиртованную ватку. – Лучших позвали? Лучших, а как же!
– Грамоты дали всем, – улыбнулась Вера Фёдоровна, сжимая руку в локте, – «За высокий профессионализм в области просвещения и школьного образования». Тридцать лет из своих пятидесяти двух я неплохо русский язык преподаю и литературу. На пенсию через три года…
– У вас, наверное, ни на одной стенке места нет, куда последнюю почетную приклеить. Такой ковёр из грамот получше любого персидского, – погладил её по руке врач. – О! Цвет лица оживает, розовеет. Сейчас будет нормально. Давление в порядке. Нервы у вас расшатаны. А тут стресс от собрания всесоюзного. Переволновались. Масштаб! Министр лично сам живьём перед глазами! Учителя все невротики. Примерно после пяти лет работы рвутся нервишки. Насмотрелись мы таких больных. Учителя, врачи, директора магазинов в основном…
– Нет, – Горбунова хотела подняться, но доктор аккуратно уложил её в ту же позу. – Это у меня только вторая Почетная за все годы.
– А у нас первая, – засмеялась Майя Аркадьевна. – Мы молодые ещё. Рано нам две-три иметь. Я десять лет математику преподаю, Алтынай десять лет – географию. Да что грамоты? Про них и не узнает никто. Не будешь же её ученикам на уроке показывать. Да и коллегам, тем более. Они вкалывают не меньше нас. У всех почти близорукость, ларингит обязательно, неврастения, синдром хронической усталости, остеохондроз. И Почётных грамот за болячки никто им не даст. Поэтому нам дразнить их неприлично. На конференцию эту могли кого угодно послать. Выбрали почему-то нас. А почему? Другие не хуже. Ну, да ладно.
– На самолёте вам лететь можно, товарищ Горбунова, – врачи стали складывать свои инструменты в бежевый саквояж с красным крестом на одной стороне. – Только пузырьки взять с собой не забудьте. Ложку попросите у дежурной. Спишут потом как утерянную. И пейте в том же режиме. В Алма-Ате к кардиологу не надо ходить. Сердце ваше нормальное. Спазм был нервный. Ну, поправляйтесь. Через полчасика можно на воздух. Рекомендую в Сокольники съездить. И недалеко, и воздух там – нектар целебный.
И они ушли, оставив за собой смесь запахов спирта, йода, корвалола и ещё какой-то острой жидкости.
– Да мне уже намного лучше, – Вера Фёдоровна села, поправила платье. – Пошли на прогулку. Расскажем дома, какие они – знаменитые Сокольники.
Оделись и неторопливо пошли к метро.
– От станции «Преображенская площадь», а она прямо напротив гостиницы, до станции Сокольники пять минут ехать! – напомнила дежурная по этажу. – Вы не спешите. Приступ хоть и лёгкий, но это сердечный приступ. Вы уж поосторожнее там!
В парке поражало всё. Многовековые деревья, во-первых. Сосны, ели, берёзы, вязы, лиственницы, липы, осины и разные неведомые казахстанцам деревья да кустарники.
– В четырнадцатом и пятнадцатом веках, – говорила на ходу начитанная учительница литературы Горбунова, – здесь был огромный непролазный лес и все царские охоты, да и княжеские тоже проходили тут только с соколами. Отсюда и название. Соколиная охота была любимой прихотью знати не только Московской. В Сокольниках любили проводить время цари. Девочки, сам Иван Грозный и Алексей Михайлович, император Пётр I. тут ходили, где мы топаем! А парк сделали только в конце XIX века. Тут и жильё было для ремесленников, и дачи. Фёдор Шаляпин тут жил, знаменитые художники Алексей Саврасов и Исаак Левитан, посвятившие Сокольникам гениальное своё творчество. Картина Левитана «Осенний день. Сокольники» есть в Третьяковской галерее, но мы туда уже не успеем.
Учительницы побродили по Фонтанной площади, отмахиваясь от мелких брызг, которые не понятно каким образом улетали от зачем-то работающих зимой фонтанов на десятки метров, потом почти час разглядывали множество гипсовых скульптур огромных размеров, которые обозначали собой счастливую жизнь советских людей. Спортсменов, рабочих, крестьян, школьников и студентов. Там были и групповые семейные скульптуры.
Красивые семьи из семи-девяти старых, зрелых и малолетних граждан СССР обедали, вязали спицами, вышивали, делали скворечники, играли в футбол, на гармонях и гитарах, читали толстые книги, газеты и загорали на пляже под жарким, наверно, солнцем. Счастье было написано на гипсовых лицах и удовольствие от жизни. В Алма-Атинском замечательном парке имени Горького такого изобилия скульптурного не имелось. Через час добрались школьные учителя до святая – святых – до огромного и очень белого мраморного барельефа Владимиру Ильичу Ленину. Который глядел прямо перед собой на высеченные в мраморе его собственные слова.
«Не бояться признавать своих ошибок, не бояться многократного, повторного труда исправления их – и мы будем на самой вершине».
– Ну, ёлки, как прав был вождь!– Захохотала, пугая птиц на ближних деревьях, смешливая Майя.– Я вот все ошибки свои признала. Все вспомнила, пересчитала и покаялась перед троицей «Маркс, Энгельс, Ленин» Они у меня на блокноте тиснением выбиты. И многократно делишки свои греховные исправила. Теперь у меня только два любовника и долги я все раздала. До копейки. Даже брату родному. Устранила ошибки. И я наверху! На самом пике вершины! Вижу теперь, что выше-то и некуда! А, девушки?
– Ты легкомысленная мадам, – улыбнулась мудрая Вера Фёдоровна. – Ошибка – это если ты не веришь в советскую власть и лично Леониду Ильичу.
– Да больше, чем себе верю Ильичам обоим. И делаю всё, как учит партия, – Зимина продолжала смеяться. – Потому и живу как в раю. В очереди на квартиру всего триста сорок вторая. К шестидесяти годам получу. На холодильник «ЗиЛ» – сорок шестая. Успею получить. Была у меня ошибка, вышла я из очереди на квартиру. Зойка Латышева прикинула, что я при бурной своей жизни не доживу. Ну, так я через год её, ошибку роковую, исправила с трудом души и тела: опять записалась. Должна теперь дожить до шестидесяти. Обязана! А зарплата! Тоже пик! Сто десять рублей зарплата! Как у нашего министра. Вершина? Вершина!
После этих слов стоять возле памятника Ленину расхотелось всем. Женщины обошли с десяток красивейших каменных беседок, расписанных в бирюзово- голубых тонах и присели на пятнадцать минут в одинокой ротонде, приютившейся возле одного из многих прудов парка. Было тихо, по веткам сосен прыгали белки, стучал дятел и в легкие тугими струями вползал хвойный воздух, несущий в себе аромат вольной и бесконечной жизни земного чуда – парка Сокольники.
На центральной площади построили несколько маленьких закусочных, буфетов и столовых, поскольку обойти даже треть парка на пустой желудок было утомительно и для здоровья не хорошо. Перекусили так серьёзно и недорого, что дальше прогулка пошла медленнее и на ходу тянуло вздремнуть.
Но по пути подвернулся огромный, растущий прямо из земли стеклянный с перемычками купол метров в пятьдесят диаметром. Перед куполом крыльцо и толстая дубовая входная дверь, разрисованная разноцветными розами и отлакированная. Возле крыльца на стойке торчала табличка с буквами. «Большой розарий. Открыт специально к шестому Всемирному фестивалю молодёжи в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году». В розарии они полчаса стояли как верующие в церкви. Молча и благоговейно. Все розы в тепличном климате пахли одуряющее. Запахи разных сортов смешивались в один чудесный аромат, исходящий от каждого цветка, как в церкви исходит благодать от каждого святого лика. Потом дамы переглянулись, сделали глубокий вдох и вышли на морозец с розовым ароматом и нежным теплом в лёгких.
После розария они собрались было последовать указателю, который направлял к выставочным павильонам, где, судя по надписи на щите возле дорожки, побывало минимально пять миллионов человек. Но Вера Фёдоровна и Алтынай присели на скамейку возле указателя и дальше двигаться передумали.
– Ну, а я быстренько сбегаю, – Майя Аркадьевна была моложе, шустрее и от ходьбы силы её не иссякли, а желание посмотреть побольше только разгорелось.
– Так беги тогда как на четырёх ногах. Уже два часа. В половине четвёртого начнётся регистрация в Домодедово, – сказала Алтынай и откинулась на спинку скамейки. – А ехать на метро с пересадками. По-моему. Точно не знаю. Так что, на всякий случай, поедем пораньше. Иди, мы здесь подождем полчаса. Не дай, Аллах, мне опоздать. Не приеду завтра к обеду, так вся родня меня проклянёт, а муж Ермек и за волосья может оттягать. Он у меня маленько бешеный. И родственниками дорожит особенно. Вроде даже больше, чем мной. И мне это не кажется.
Майя сделала ручкой и скорым шагом удалилась в сторону павильонов.
– Это хорошо, что сегодня не холодно, – Вера Фёдоровна расстегнула на пальто верхнюю пуговицу. – И лес поэтому пахнет сосновый. Только из-за прогулки по Сокольникам сюда можно было приехать. Жаль, нет времени в Третьяковку сходить, в Кремль. А конференция мне лично ничего не дала. Банальное выступление министра. Скучные доклады преподавателей и директоров школ. Да ещё грамоты эти. Мне, честно, неловко свою даже дома показывать. За тридцать лет такой тяжкой работы – две бумажки «За высокий профессионализм». А зарплату мне за тридцать лет подняли на пятнадцать рублей. Да только ерунда это всё. Учительствовать – это мне точно назначено свыше. Это судьба. Пусть вообще нее платят – буду всё равно учить детей литературе и нашему великому, могучему.
– Ну, – согласилась Алтынай. – Так вы в две смены вкалываете. Классное руководство в двух классах. Вы за неделю, если я правильно посчитала, тридцать шесть учебных часов работаете. Больше ста сорока в месяц.
– Сто сорок четыре часа, – вздохнула Горбунова. – А с высчетами в профком и подоходного налога зарабатываю сто пятьдесят шесть рублей. Это при стаже в тридцать-то годочков. Про выслугу лет напоминала директору лет пять назад. Он сказал, что решит в «гороно». А оно как было, так и остаётся. Думают напряженно. Как будто я звание Героя труда выпрашиваю. Хотя за выслугу добавить должны бы не меньше пятидесяти. Эх, да ладно. На пенсию через три года. Муж зарабатывает в два раза больше. Машинист подъёмного крана на стройке. Дочь столько же, сколько я. Швея-мотористка на фабрике детской одежды. Живём хорошо.
– А мне не хватает, – задумчиво протянула Алтынай. – Сто десять рублей на руки дают. Хорошее платье стоит сто. Отдохнуть летом в Сочи – пятьсот накопить надо. А мне тридцать два года. Помада хорошая, дорогая, духи, тушь для ресниц, шмотки из соцстран тоже не для учителей. Муж, жадина, мне ни фига дорогого и модного не покупает. Даже на восьмое марта и день рождения только цветочки. Так мы реально разводиться собираемся. Не уживаемся никак. А три года уже женаты. Детей он не хочет, в отличие от меня. И нет из – за него, придурка, ребёнка у меня. Вот только поэтому разведусь. Женщина должна стать матерью. Природа так постановила. И я сама так думаю. Разведусь и найду путёвого, не жлоба. И чтоб тоже мечтал иметь детей. Но с приличным мужчиной познакомиться – не в халате же. Хотя многие говорят, что помада и духи с одеждой не главное.
–Душа – вот что основное, говорят разумные люди. Ну, у меня всё вроде в порядке с душой. А, честно говоря, встречают-то всё равно по одёжке. Убедилась. Мне вот и в театр выйти не в чем. Муж театр ненавидит, а я люблю. Но пойду теперь уже после развода. Сейчас при нём это невозможно. Ни на шаг не отпускает одну. Только на работу. А в театре можно будет легко познакомиться с нормальным культурным мужчиной. Но у меня всё, от туфель до выходного платья – очень неприметное. Не знаю. Может и не в этом дело. Но клеются ко мне, хоть я и с кольцом обручальным, или бабники явные, или пьющие. Может внешность у меня такая шалавистая, чёрт её возьми!?
– Ты красивая, нежная, добрая, умная, – погладила её Горбунова по плечу. – Ну, деньги, конечно, не самоцель. И воспитали нас так, что к деньгам надо относиться нейтрально. Не желать их слишком. Не в них счастье. Верно, может и не в них. Но мало получаешь и почему-то чувствуешь себя оскорблённой. Хотя я даже мужу об этом ни разу не сказала. Мы детей учим! Что может быть важнее!? Труд тяжелый. И государство делает вид, что этого не понимает. Там знают, что учителя сидячую забастовку точно не устроят и с плакатами к обкому партии не пойдут. Да…
– Я тоже учительство не брошу,– сказала Алтынай. – Можно переучиться на бухгалтера. Математику я тоже знаю не хуже географии. Денег будет куда больше. Но муж говорит, что того, сколько он зарабатывает – трём семьям хватит, чтобы жить спокойно. Делай, говорит, то, что умеешь, хоть бесплатно вообще. Вот я и делаю. Преподаю за копейки, считай. Но школу люблю и работу свою. А разведусь – хоть и в скромном платье, но найду себе настоящего мужчину, которого, полюблю. За Ермека просто так вышла, без любви. Чтобы замужем быть. Большая ведь тогда была уже. Двадцать пять лет.
Посидели минут пять молча.
– А где Майя? – Алтынай Сактанова глянула на часы. – Уже час прошел. Ехать надо в порт. Хорошо, что никакого груза с собой нет. Не надо заезжать в нашу гостиницу. Но всё равно есть смысл поторопиться. Сколько добираться до самолёта – не известно.
– Пойдём по этой дорожке, – Вера Фёдоровна поднялась. Размяла затёкшие ноги. Попрыгала слегка. – Она обратно по другой дороге не пойдёт, я думаю.
Дошли до павильонов. Все они были закрыты. Горбунова поглядела по сторонам. Нашла два указателя. Один на четвертую Лучевую просеку, другой на пятую.
– Неужели её на просеки понесло? – испуганно засмеялась Сактанова. – Так она заблудится. Точно говорю. Мы же её по пути не встретили, да и здесь пусто возле неработающих павильонов. Не волки же Майю сожрали! Пошли искать?
И они, озираясь, трусцой побежали по пятой просеке. Слева и справа от нетоптаной почти тропы свисали прикрытые тяжелым мокрым снегом ветки лип, тополей, берёз и высоких осин. Они прижимались друг к другу так плотно, что сквозь снег на стволах и ветвях дальше первых деревьев не было видно ни кустика, ни деревца.
– Да… – остановилась, задыхаясь от бега, Горбунова. – Похоже – приплыли. Потерялась в этом лесу Аркадьевна. Ку-ку!
– Зимина!!! Майя!!! – Алтынай сложила ладони рупором и кричала на все части света. Голос у неё был нежный, негромкий и тонкий. И слышала её только Вера Фёдоровна. Ну, может, ещё птица какая-нибудь, которая над головой на сучке сидит или на веточке. – Да поехали в аэропорт без неё. Не маленькая. Доберётся сама. Билет при ней. Вещи тоже. Что нам, из- за неё на рейс опаздывать? Дура эта Майя, в голове только мужики и развлечения. Ну как можно забыть и про нас, и про самолёт? Некрасиво себя ведёт, корова. Поехали, чёрт с ней!
Удивительно, но в самом любимом москвичами и туристами парке после нового года не было никого. За пару часов учительницы издали видели двух лыжников, в поту пробивающих себе лыжню, заметили троих уборщиков территории. Они толкали перед собой большие санки с высокой фанерной коробкой и лопатами да мётлами собирали в этот ящик всё, что гулявший в ночь на Новый год народ бросал или терял. На снегу извивались змеями куски разноцветного серпантина, валялись пробки от бутылок, бутылки, которые уборщики аккуратно складывали отдельно в холщовый мешок, закинутый на петлях за спину самому молодому. Блестели обёртки от конфет, серебристые бумажки, в какие заворачивают шоколадки, даже пуговиц на снегу осталось столько, будто граждане отдыхали душой и ликовали, таская друг друга за пальто и шубы.
Гуляющих просто так, бесцельно, ради самого гуляния и вдыхания целебного хвойного аромата, не было вообще. Только в конце просеки слились в долгосрочном поцелуе влюблённые, одетые по-весеннему в лёгкие курточки и лыжные шапочки с кисточками наверху.
– Не, так не пойдёт. Не найдём мы её, – остановилась Вера Фёдоровна. – Вон переход на четвёртую просеку. Но она тоже приведет к пруду, где Майе делать нечего. Надо спросить уборщиков. Может они её видели.
Мужики в телогрейках хорошо заправились винцом в своём домике, где держат веники, лопаты, тележки, санки, молотки и пилы. Им было тепло и интересно работать. Потому, что кроме пуговиц граждане, празднуя «новый» бурно и размашисто, теряли не только монеты, но и рубли бумажные, трёшки и розовые десятирублёвые денежные знаки. То есть полезная для жизни работа была у дворников после массовых праздников. Они почесали затылки, повспоминали, после чего в один голос доложили, что такую даму они не встречали.
– А придушить и забрать деньги у неё тут могли бы? – спросила Горбунова. – Места красивые, но местами такие глухие. Кричать будешь, так вокруг никого и нет. Слушать некому.
– Это вряд ли, – один уборщик присел на корточки.– У нас тут милицейские патрули на мотоциклах, которые от центральной площади ездят и днём, и ночью по всем дорожкам и лучевым просекам. Могём вызвать сюда одного на мотоцикле. Может он видел…
– А поскорее можно вызвать? – засуетилась Вера Фёдоровна. -На самолёт опоздаем, если не найдём её. Мы на день прилетали из Алма-Аты. Конференция учителей была всесоюзная. А до регистрации уже только час остался. Да. И двадцать минут. Домодедово далеко?
– На метро до кольцевой пятнадцать минут, там пересадка и дальше прямо до аэропорта, – уборщик поднялся и стал свистеть в милицейский свисток, который на цепочке вместо креста болтался у него под телогрейкой. – Час и уйдёт. Двадцать минут пока имеете в запасе.
Минут через пять в конце просеки затарахтел мотоциклетный мотор и скоро возле них остановился «Урал» с коляской. Мотоцикл огибала широкая красная полоса. На ней крупно синими буквами было написано грозное, но спасительное слово «милиция»
– Сержант Проценко! – приложил пальцы к шапке молодой парень с погонами и кобурой на поясе, из которой торчала рукоятка пистолета.– Что у вас? Чем могу быть полезен?
Перебивая собственные почти одинаковые встревоженные монологи, учителя Горбунова и Сактанова за пару минут донесли до сержанта смысл тревоги.
– А садитесь обе в коляску, она двухместная теперь, не как ещё пять лет назад. – Сержант отстегнул брезентовый полог, закрывающий вход к широкому сиденью – Мы её мигом догоним. Где бы она ни заблудилась. Узнаете её, так рукой мне махните. Я и остановлюсь с ней рядом.
– А убить или ограбить её в такой глухомани не могут? – Алтынай вскрикнула и прижала ладонь к губам.
– В Сокольниках лет десять назад жуть что происходило,– милиционер повернулся к дамам и широко улыбнулся.– А потом сюда запустили восемнадцать мотопатрулей. Все с оружием. И мы за полгода навели тут тишь, гладь да божью благодать. И ночью ездим. Круглые сутки, короче. Бандитов и шпану как ураганом сдуло.
Мотоцикл катился быстро, сворачивая на узкие ручейки-дорожки и снова вылетая на просеки и широкие дороги со скульптурами по обочинам. Мелькали деревья, фонтаны, включенные на Новый год, которые потом забыли выключить, скамейки пустые, запорошенные снегом, улетали и исчезали за спиной лихого сержанта.
– Вот! Вот она! – закричала Горбунова. – В бордовом пальто и серой кроличьей шапке. С кем это она разговаривает?
Майя весело болтала с тридцатилетней на вид женщиной. Высокой и красивой. Они периодически дружески хлопали друг друга ладошками по плечам, заливались хохотом, то сгибаясь в приступе смеха, то откидывая назад головы. Как удерживались на них шапки – загадка.
Мотоцикл остановился.
– Забирайте её. Я подожду. До метро «Сокольники» потом вам? Довезу за пару минут. Тогда на регистрацию точно успеете. – Сержант спрыгнул с мотоцикла и несколько раз крепко пнул заднее колесо.
– Здравствуйте! – Вера Фёдоровна и Алтынай подошли к увлёкшимся какой-то смешной историей Майе Аркадьевне и незнакомой, очень весёлой и привлекательной женщине. – Майя, ты как тут оказалась? Мы-то тебя ждали на том месте, откуда ты ушла.
– Да заблудилась я. Павильоны не работают. Я пошла обратно. Но, чёрт, оказывается, надо было по левой дорожке идти, а мне запомнилось так, будто я пришла по правой, – Майя Аркадьевна Зимина тараторила быстро, но все слова вылетали из неё ясными-понятными. – А вот, познакомьтесь, Ниночка. Педиатр. Она тоже прилетела на конференцию врачей. Работает в Алма-Ате, в пятой больнице. Живёт этажом ниже меня. Так, представьте, в одном доме живём, в одном подъезде, а почти никогда не встречаемся. Вот нам и смешно. Надо, чтобы увидеться – улететь за четыре тысячи километров, попасть там в самое безлюдное место и от души поболтать!
– Бывает, – кивнула Алтынай.
– А ты домой-то полетишь, Аркадьевна? – засмеялась Горбунова. – Или до весны тут хохотать останешься?
–Ёлки-палки! А я забыла совсем! – испуганно вскрикнула Зимина Майя. – Нам же на самолёт! Ещё не опоздали? Успеем?
– Успеете, – сказал сержант строго. – Если поедем до метро прямо сейчас.
Попрощались. Поехали. В мотоцикле все молчали, в метро с Зиминой подруги тоже не разговаривали. И только когда сели в самолёт Вера Фёдоровна произнесла всего одну фразу.
– Легкомысленная вы женщина, Майя Зимина. Вам надо в начальных классах преподавать. Там дети такие же несмышлёныши, как вы.
Долетели до Семипалатинска почти за три часа, зато с хорошим обедом под приятную музыку из динамиков. Перешли в зал ожидания и там застряли. Алма-Ата не принимала по причине плохой погоды.
– Ничего. Лично я посплю, – сказала Алтынай и легла на гнутое деревянное кресло.
– А я дома отосплюсь. Мужа нет. Умер давно. Гостей не бывает. Не люблю компаний. На работу идти не надо. Каникулы ведь, – Вера Федоровна достала из сумочки книгу стихов Давида Самойлова «Второй перевал» и погрузилась в поэзию.
Майя Зимина поняла, что на неё обиделись, ушла в дальнюю часть зала ожидания и стала смотреть на людей, выискивая знакомых. Мимо быстро прошли к выходу трое мужчин в лётной форме и один в обычном, но очень дорогом пальто. Они негромко перебрасывались матерными словами и на их лицах ничего, кроме выражения злости, почти отвращения, не читалось.
Майя по опыту знала, что если бы так вели себя врачи, значит, у больного появились трудноразрешимые проблемы.
– Не дай бог, чтобы у лётчиков это значило то же самое. Только вместо больных – пассажиры, – вздохнула Зимина.
Она пошла к огромному окну, за которым на площадке стояли самолёты. Майя Аркадьевна засмотрелась на их гармоничные, идеальные формы и вскоре о лётчиках со злыми лицами забыла.
Осталось просто дождаться хорошей погоды в родном городе и долгожданного вылета.