– Поверьте, девушка, я – признанный каллиграф, я распишу.
– Знаю, нацарапаете куриной лапой…
– Куриной это у того, кто кричал, – пытался изменить ход событий Мокашов, – а у меня…
– У вас что, гусиная? И что вы свои порядки вводите?
Ну, что с ней поделаешь? Помощи ждать было не от кого. Кругом стойки моделирующих машин. Он полагал было встретить здесь чудеса техники: самонастраивающиеся автоматы с речевым вводом и терминальной настройкой, а перед ним обычные стойки ЭМУ, которые они в студенчестве называли буфетами.
– Девушка…
Она встала, и всё вдруг разом встало на свои места. Она была чрезвычайно высока, и он со своим стандартным ростом, пожалуй, ей чем-то вроде муравья. Она порылась в шкафу, сравнила бумагу, а он с замиранием следил.
«Ну, длинноногая, решайся. Ну, вешалка. Поджала губы цвета ежевики, красивые… Нет, хороша, ничего не скажешь… А говорят, в высоких особое, необыкновенная сексуальность. Ну что?…Что-то ей не нравится. Белки скосила. …А хороша. Фигуру лишь на высоких и видно. И всё у неё на месте, где надо оттопыривается пиджак. И эти слухи про сексуальность… Хотя чем чёрт не шутит? Нужно отдать должное… Однако масштаб не тот. Её бы в мир баскетболистов. Здесь для неё – пигмеи. Зато нас много. Мы – подавляющее большинство. У нас худо-бедно всё похожее. Она же методом исключения – уродина».
Вот подошла к модели, подумала, и тут он понял, что с ним покончено.
– Девушка…
– Не морочьте мне голову. Все стойки заняты.
Он встал, обошёл вокруг и за крайней стойкой, возле окна увидел Леночку. Она сидела в полуобороте на вращающемся стульчике, словно склоняясь над фортепиано. Вот-вот раздастся первый аккорд. Была она необыкновенно хороша. Красивый джемпер подчёркивал гибкость тела. Его сквозная полоса переходила с рукавов на грудь, и все было связано: голова, рисунок шеи, торс, выпуклости джемпера, изгибы от бёдер до колен и лёгкие туфельки с острыми шипами каблучков.
«Кошечка, – полюбовался Мокашов, – хорошенькая, чистенькая, возможно, и утро начинает по-кошачьи, вылизываясь розовым язычком».
Планы Леночки рушились, точно песочные замки под дождём. Последние дни она плохо спала. Советовалась с Наташкой.
– Выкинь из головы, не мучайся, – советовала Наташка. – Слишком много думаешь, и любовь у тебя рассудочная, не сердцем…
– А мало ли чистосердечных дур?
Она разглядывала себя в зеркало: поползли чуть приметно уголки губ. Должно быть, станет со временем как её любимая тётка. У той порочная внешность: пушистые волосы и опущенный рот, ноги красивые, когда-то шикарная, но поблекла, пропало всё, уплыло безвозвратно. Подевалось куда-то. Несправедливо.
«Почему так несправедливо, – думала Леночка, – всё достаётся толстым коровам. Днём она покурила у окна. Спустилась лестничным маршем ниже, к типографии и курила за рулонами бумаги, где курить как раз было строго воспрещено. Нет, не лежит её душа к конструкторской, кабевская периферия. Её тянуло в двадцать пятый, где центром ей её голубчик Мокашов. Она жалела себя, ведь „сапоги“ приглашали её в отдел, но поезд ушёл. Теперь она кусала локти. Ей всё равно было кем сюда: лаборанткой, испытателем. Пусть всё вокруг урчит и трещит, а ей хоть бы что. Она представляла себя то в белоснежном халате, снимает с приборов показания… Она и в курьеры бы пошла, но с этим как повезёт. Забегаешься…»
Она пожаловалась тётке: «Татьяна, я вляпалась». Та всплеснула руками: «Да, что ты, милая?» «Совсем не то, что ты думаешь? Влюбилась, втрескалась». «А в кого? Кто он, – спрашивала тётка, – твой начальник?» «Нет, инженер». «Всего-то лишь инженеришка паршивый?» «Нет, он – особенный, не простой. Он, Танюша, инженер моей мечты».
Отсюда сквозь оконную решётку ей был виден кабевский сад. По нему ходили теперь из-за ремонта тротуара, и как-то даже однажды прошёл Мокашов. Она попыталась окно открыть и, слава богу, этого не сделала, и вдруг увидела, как он вдруг остановился, точно в стойке борзая, и она вытянувшись попыталась увидеть, что видит он. Он смотрел на проходящую Воронихину.
Отчего всё так несправедливо? Всё достаётся толстым коровам? Она многих знала, здесь выросла. Ещё девчонкой, несчастной до того, что постоянно плакала наедине, она завидовала Инге Гусевой, нынешней Воронихиной. Ей доставляло тайное удовольствие пристраиваться ей вслед и, ходя с ней вот так по улицам, ловя предназначенные той взгляды. Однажды, забывшись, она пошла слишком гордо, и кто-то, заметив, высмеял. Ах, сколько было тогда выплакано слёз. Вот и теперь, похоже, она опять идёт за ней следом. Отчего?
Под лежачий камень вода не течёт, и Леночка решила действовать. Она была человеком практическим. Пока после школы её ровесники ловили в столицах сказочных птиц, они с Наташкой поступили в охрану. А что? Сразу на предприятии, где кроме прочего есть и вечерний институт. «Впрочем и местная фирма, – считала она, – для неё – временное, как птице мачта корабля». Куда-то тянуло её? Она не знала куда, хотя и была кое в чём уверена.
Где наших нет? Рассеялись по городу, словно одуванчики. В двадцать пятом отделе пристроилась Выха, Выходцева. По кличке –Традесканция Гигантская. Леночка позвонила ей. Выха сказала: заходи. Лаборанты всюду нужны. Пришла, ей тут же смотрины устроили. С запоминанием у неё не плохо получилось: память птичья, десять чисел на память набирала как штык. За стойку модели села уже богиней. Коснулась панели и вздрогнула, дёрнуло её. Что это было, токи блуждающие или наводки?
Но ведь никого не дёргало. Однако ей доброжелательно сказали: «Приходите ещё. Смените только нейлоны-перлоны на коттон». Теперь она пришла в отечественном, чулки даже в туалете сняла. И вот те на – тоже самое. Что поделаешь, чувствительность повышена, принцесса на горошине.
Она сидела и плакала в стороне, за пультом, там, где только что её опробовали, и в это время появился Мокашов.
– Выха, кончай выпендриваться, – сказала она коломенской версте, – это наш человек. Свой. Помоги. Давай я на машинке отстучу.
– А подпись? – спросила «коломенская верста».
– И подпись подмахну.
– Чью? – улыбнулась Выходцева.
– Любую, – сказала Леночка сердясь.
Присутствие Леночки разрешило разом множество проблем. Под её воздействием Традесканция Гигантская, которую Леночка звала по-смешному Марго, решилась использовать неразобранную модель, дополнив её для Земли, хотя от этого модель могла расстроиться. Считались два варианта: с ионкой и по Земле. Теперь отличием от реального было отсутствие скорости отслеживания Земли, только она не очень менялась в конце, и её можно было задать смещением.
– Ритуля, золото, – радовалась Леночка, – дай расцелую тебя.
К приходу Воронихина Мокашов хозяином расхаживал вокруг набранной модели.
– Уволю, Маргарет. Где запаздывание…
– Я картинку выдала, – отвечала та, – и считай, раскидывай мозгами.
– Я так неделю буду считать…
– Да, я – отбивалась «модельерша», – только из-за Ленки. А запаздывание, к вашему сведению, лишь на японском осциллографе.
– Вот и давай на японском, раскочегаривай, умница.
– Так на японском бумаги нет.
– Достанем бумагу.
– Фотобумаги, говорю.
Словом, была обычная деловая обстановка. Воронихина удивило, как много успел сделать новичок, и картинка получилась похожая. Правда, циклилось у границы и клапан работал, как пулемёт, но считали с запасом, на худшее, минусы в одну сторону.
Новичок на чем-то настаивал, модельерша отмахивалась, но в результате он оказался прав, но не возгордился, а въедливо объяснил.
– Работаем у одной границы… Для проверки увеличим скорость.
– Что же это такое? – жаловалась модельерша. – Виктор Палыч, – обращалась она к Воронихину, – уже одиннадцать, а завтра нормальный рабочий день, и если так проверять, просидим до утра.
Но Воронихин улыбался.
– Вот и сидите.
Около двенадцати ушла Леночка. Она зашла в проходную к Наташке, и та кивнула:
– Что-то твой задерживается.
– Да, я оттуда.
– Ну, да? А с кем его оставила?
– С Длинной Маргаритой.
– Ты что, святая? – сказала Наташка.
И тут её точно стукнуло. «Выходцева… Такая зубами вцепится. В последние годы её в школе вытянуло. Она приходила на школьные вечера заранее, садилась где-нибудь скромненько у стены и, надо сказать, со стороны очень эффектно выглядела. Кисейное платье, личико миленькое и ноги. Ни у кого из них ещё тогда не было таких взрослых ног. И те, кто не знал, её непрерывно приглашали, а она только ресницами хлопала. Ресницы длиннющие, из-за границы ей брат привёз. И не вставала ни за что, но по глазам было видно: такая не остановится».
«Что же такое? – думала Леночка. – То Воронихина, а теперь – Выходцева. Она изведётся так. И что он нашёл в этой Воронихиной, что особенного? Миленькая и всё. Располнела после ребёнка, но скульптор, приехавший из столицы, влюбился именно в неё. И начались безобразные сцены: на балу при открытии дворца культуры, на улице и возле проходной. Просто проходу ей не давал. Его попросили уехать, и он уехал в конце концов, но в парке осталась скульптура – купальщица, слепленная с неё.
Была она чуть полновата, со складками живота, с ингиным лицом, испуганным и сияющим. А время для всех действует в одну сторону, и сравнение теперь ей не в пользу. Да, чем она вообще хороша? – размышляла Леночка. – Бедра – во. А Ритка Выходцева чрезвычайно цепучая. Возможно, выпьют ещё спиртика с окончанием. У них это запросто. Зачем она оставила их вдвоём? Ведь они, как могли, участвовали в её судьбе».
– Рита, танцуй, – говорила она ей не раз, – такую тебе каланчу нашла.
– Женат? – деловито спрашивала та.
– Что с того? Отобьёшь, не развалишься.
Относились к ней снисходительно и доброжелательно, а такая, словно растение в тропиках, обовьёт и задушит в объятьях. Интересно, что они теперь? Она, может, вплотную подошла, – мучалась Леночка, – но не возвращаться же. Картина была перед ней так ясна, что Леночка зажмурилась.
– Ты знаешь, – сказала она Наташке, – ты их запиши.
В период работы в проходной ей кто-то сказал про её лицо: лицо у тебя нефритовое. Но только нефрит (она посмотрела в энциклопедии) не только загадочность и красота, но и твёрдость. И в старину копья делали из него. Наконечники копий и стрел.
В эту ночь Инга долго нe могла уснуть – сначала от возбуждения и от страха. Сердце её отчаянно билось. Она прислушивалась и временами ей мерещилось, что машина сворачивает с шоссе. В дачном посёлке, на отшибе было жутковато. Она лежала и думала, что не выспится и будет ужасно выглядеть поутру.
Разница между красноградским временем и Москвой составляла три часа и интересные московские передачи сдвигались у красноградцев на ночь. К телевизору Инга садилась – намазанная, в бигуди перед сном, а утром вставала не выспавшись.
На этот раз передавалась одна из её любимых передач: из театральной гостиной, и в роли ведущей была её бывшая сокурсница Анюта Виницкая. Она – хозяйкой представляла гостей и делала это «на троечку», не всегда удачно, перебивала некстати, но держалась свободно, и оператор показывал её с разных сторон. Инга долго не могла уснуть. Вспоминала и жалела себя.
Думала, так продолжаться не может, она уедет к маме, в Москву и Димку возьмёт с собой, иначе он вырастет мрачным истуканом. Она сама, прежде такая общительная, стала сторониться людей. Она возила Димку на вокзал к поезду, пусть хоть на людей посмотрит, однако московский проходил теперь рано. С него выходили редкие, немногие приезжали сюда. И получалось местное для местных, а кого пошлют на периферию? Она одного отметила: приехал новенький, широкоплечий и сероглазый. Она вспомнила его лицо, растерянное и ласковое и ещё пока без налёта провинциальности, который неизбежно появится.
А сколько раз она упрашивала мужа: возьми меня в Москву, но он всегда одинаково отвечал: не могу, и уезжал. Но чем она помешает ему? Виной всему оформление. Уехать отсюда не просто. А только чего не хватает здесь? Помешались на работе. Ведь не война, и нечего изнурять себя. И отчего к космонавту следует относиться лучше, чем к собственному ребёнку? Ведь и она за работу, но ей нужна опора, по которой она взовьётся вьющимся растением. И для чего изнурять себя? Муж возвращался с работы, как выжатый лимон. Работа работой. Но человек всё-таки – широта, а не узость, как муравьи и пчёлы.
Её как-то захватила миссия просветительства: диктовала моду, собирала общество, затем повлёк и поглотил с головой мир вещей, а теперь манила роскошь перемены обстановки. Свобода – взял, да и полетел бы за тридевять земель, если бы не оформление. Муж не брал её и сама она пугалась неустроенности.
Воронихин вернулся в первом часу и тотчас заснул, а она лежала и мучалась, и в эти ночные часы что-то неотвратимо менялось в ней.
Следующий день в душе Мокашова играла тихая музыка. Добравшись домой во втором часу, он через пару часов поднялся по будильнику и взялся за справку, за текст, оставляя пропуски для цифр. Фразы справки выходили красивыми, но отчего-то тянуло дополнить их, растягивая до бесконечности.
Явившись пораньше, он тотчас отправился в машбюро, и странное дело, справку приняли, хотя он лишь сам расписался на ней, и отпечатали, и бумага попалась отличная. И всё в этот день получалось у него. Он вписывал цифры, подклеивал плотные листки осциллограмм и радовался – даже тесные столбцы таблиц напечатаны без помарок.
С экземпляром справки он сунулся было к секретарю.
– Виктор Павлович у себя?
– Виктор Палыч, – отвечала секретарша, – работал в ночь, но скоро должен быть.
– Я положу ему на стол срочный документ.
– Пожалуйста.
Справку он разместил в центре стола, с запиской – результат вчерашнего моделирования, и пошёл к себе, предупредив секретаршу, чтобы сразу вызвала.
– Тебе, – сказал Семёнов, – звонили из КИСа. Славка Терехов. Но ты не особенно спеши, ему всегда нужно и срочно.
– Нашли мальчика, – проворчал Мокашов. Его надуманная и казавшаяся разумной стратегия – всё перепробовать – вошла теперь в явное противоречие, наплодив массу господ. А ему не до них сегодня и, как дрессированному медведю, требуется заслуженная порция сахара.
Он уже придумал ходы. Числиться у теоретиков, но работать с практиками – осуществлять производственный мост и тем самым прибрать к рукам документацию. Если постараться, он внесёт в неё своё, что стало целью теперь и занимало его день и ночь. Его тянуло в читалку читать подтверждение важности того, на что он сначала наткнулся случайно и не поверил, как ему повезло.
Он может отправиться в читальню до прихода Воронихина. И в институте он чаще сидел в читальне чем на лекциях. Его охватывал трепет в этом книжном государстве, которое не взять наскоком, которое покрепче многих прочих крепостей. Он видел в книгах примеры подвигов – реализованных возможностей. Не говорится, как получено решение. Важен итог. Брахистохрона – линия наискорейшего спуска. По её профилю сделаны крыши пагод. Она получена опытным путём. Но в это как-то не верится, что она из опыта. Скорее кто-то когда-то решил эту задачу. И так же сидел и радовался, и все мешали ему.
Для полного счастья ему требуется собственное. По натуре он – мелкий собственник, хотя и он не ожидал такой удачи. Когда-нибудь первые спутники останутся рухлядью в музеях, а дирижёром земных процессов признают иное. Его идея изменит практику мира, а вместо этого ему подсовывают «Узор». Да, пусть он синим пламенем горит. Спрашивали же «сапоги»:
– А стенд ваш, Вася, случаем не рванёт?
– Вы что? – улыбался Мешок Сказок. – Стенды не так устроены.
– Рванул бы разом и дело с концом.
– Ну, нет, – расплывалось морщинками Васино лицо, – только крыша слетит. Рассчитано так.
– А запасы прочности?
– К чему вы клоните? Я хочу напомнить вам прекрасные слова Гюго: «Нельзя быть героем, сражаясь против Родины».
Мокашов всегда считал себя везунчиком. У него так нередко получалось. Например, нужно что-то отыскать, и суть где-то рядом, но закапаешься в поиске, а он наугад откроет и вот оно. И можно вспомнить фокус с часами. Остановились они, а он спохватывается, когда прошли целые сутки или полсуток и часы не переводить, а только завести. Ему и теперь повезло. Родись он веком раньше, стал бы верующим, а ныне радостно. Везёт и будет впредь везти. Необходимо, чтобы задача волновала, чтобы внутри задевала тебя. Кого, например, взволнует переход улицы? А переходишь её в потоке машин и непременно волнуешься, когда они проносятся впереди и за спиной. Взволнуешься. Как же. Так и теперь.
Он позвонил секретарю:
– Как дела, Машенька? Виктор Павлович не пришёл?
– Он вряд ли зайдёт в отдел. Телефонограмма получена.
– А у кого справку подписать?
– Попробуйте у Петра Фёдоровича.
– А Иркин подписывает?
– Иногда подписывает.
– А он у себя?
– Пока у себя, Борис Николаевич.
Взяв справку со стола Воронихина, Мокашов отправился к Иркину. Возле стенда с соцобязательствами его словно стукнуло и уверенность появилась, что получится, как бы не мешали ему.
Иркин был занят. Он сидел в своём крохотном кабинетике с пришлыми прибористами над огромной, во весь стол схемой. Они сидели, уставившись в кальку с умным видом, не обращая внимание на вошедшего, может, даже излишне намеренно.
Ничего, он подождёт. Неужели у него получится? Свою первую и единственную пока статью в институтском сборнике он вымучил, ходил вокруг да около, пока опекавший его доцент не велел, наконец, собрать всё в кучу. Собирал, приукрашивал, как мертвеца румянами, но его хвалили, не ведая, что статья – надгробие нереализованных идей. А сейчас он крепко поверил, что получится. И такая задача может сделаться направлением на целую жизнь. Почитать хотя бы об этом, но читалка пока закрыта. Она с десяти.
Он советовался с Васей.
– Какая у нас теория? – говорил тот. – Не Академия Наук. И у нас реальные задачи, похожие на жизнь, как правило, нелинейные, неидеальные, с запаздываниями, и их никому, даже самому господу на пальцах не решить. Все машинные программы общих случаев подобны египетским пирамидам. Казалось, что сложного в пирамиде, камень вкатил, установил, закрепил, а попробуй, если их миллионами?
По коридору сновали сотрудники, и видно было кто по делу, а кто покурить. У тех, кто по делу, была отрешенность в лицах и сосредоточенность. Они даже видом своим демонстрировали участие в общем. А он, Мокашов, совсем не желает в общем. Ему нужна собственная идея. Вот Главный – разве великий математик или топ-учёный? Нет, вовсе нет. В миру он легендарен, анонимен, знаменит, но по сути своей – всего лишь носитель коллективной идеи, с которой повезло. А навороты фирмы ему и вовсе ни к чему, а если и нужны, то лишь на первых порах.
Ушли пришлые прибористы. Что-то у них не вышло, и они чертыхались на ходу.
Иркин сидел, нависая глыбой над столом. Он мельком исподлобья взглянул, но ничего не упустил.
– Почему не к Воронихину?
– Воронихина нет, а срочно.
– А когда срок? – спросил с виду мягко Иркин. Он знал обычные ухищрения, когда документ подают в последние минуты и не тому. Сам начинал с техников. Он видел, замялся новичок, чей-то важный ребёнок.
Мокашов поёжился. Оказывается, удивительно неприятно, когда при тебе читают твоё.
– Суконный язык, – проворчал Иркин. – Так, когда срок?
– Вчера.
Многое позволяет себе этот новичок. Сам Иркин говорил нередко об отрицательных сроках. Но мало ли. Не всем прощается небрежность разговора. Он – мелкий клерк, но, видно, крупный родственник. Одновременно мелок и велик. Иркин перелистнул страницу.
– Тургеневщина какая-то – вздохнул он.
И что мог изобрести этот перекормленный ребёнок? Всё то же, так уже устроен мир. Человека тянет неведомое. Прибористов чарует математика, и они непременно вставят где надо и не надо – операторы и векторы, а теоретик блок-схемы, и приборные характеристики. Обыкновенный фетишизм.
– Что у вас за выводы? Вывод должен быть кратким, как мат, а у вас слюни на пол-листа.
Мокашов было заикнулся о сроке, на что Иркин ответил, что сами сорвали срок с вытекающими отсюда последствиями. Ему и в голову не могло прийти, что моделирование выполнено новичком за ночь. Он просто отметил, что Воронихин и здесь всех обошёл. Мысли начальства ловит. Скрытен.
А Мокашов думал, что моделирование за ночь здесь, должно быть, в порядке вещей, и это лишний раз подтвердило, что не герой он, нет, а обыкновенный рабочий муравей, и всем доступно пинать его, кому не лень. Он вздохнул и поплёлся к Невмывако.
– Борис Николаевич, – почти радостно встретил его тот. – На вас докладная. Что вы ночью на территории делали?
– Моделировал.
– Вы что, порядка не знаете? – Невмывако вздохнул, и его рыхлое тело заколебалось, – нужно оформлять заранее.
– Когда заранее? – возмутился Мокашов. – Воронихин после работы позвонил.
– Поймите, здесь всё зарегламентировано, и если вы это игнорируете, то обижаться следует только на себя.
Невмывако самого раздражала кабевская заорганизованность, и именно этим был вызван его планируемый уход. Но уходить следует так, чтобы комар носа не подточил. Не уходить даже, а отпочковываться.
Он передал иркинские слова.
– Да, вы в своём уме? – возмутился Невмывако. – Невыполнение плана, отдел лишится классного места. Люди сутками работают по пилотируемым. А вы не успели прийти, но успели наследить.
«Он сказал «наследить», – подумал Мокашов, – а мог сказать не «наследить», а «нагадить». Зачем я только ввязался? Инициатива наказуема».
– Теперь понял, как бежать впереди паровоза? – сказал ему Вадим. – Готовы вне сроков нам на голову валить. Я посмотрел твою справку: крупных ляпов нет, а так, мелочи. И какой выговор? Постараемся премию получить. Спокойно ждём Воронихина.