Брошенная девочка.
ТОГДА
Гремиц, курортный городок на Балтийском море.
Девять лет назад.
Когда не стало Греты, папа много грустил.
Ви слышала, как он ругается наверху; то с Лизель, то с Маркусом. Отец говорил о том, чтобы оставить служение, о том, что не может дальше так жить. Лизель твердила, что он сошел с ума. Одно дело нажить ребенка, другое признать его. Что скажут люди? Что скажут члены семьи?
Она все слышала, но мало что понимала.
– Я уже здорово натерпелся, когда женился на этой чокнутой, – высказывал Маркус и Верена слышала его тяжелые, как у полководца шаги. – Я от тебя натерпелся, когда ты верил, во все те мерзости, что сочиняла твоя кретинка… Но это уже не лезет ни в какие ворота! Если ты признаешь Ви дочерью, из меня сделают посмешище. Я никогда уже не отмоюсь, ты понимаешь?! Ты не имеешь права так поступать со мной. Ты забрюхатил мою невесту, ты навязал мне ненужного мне ребенка! Теперь уже поздно все исправлять, Фредерик. Теперь уже слишком поздно!
Верена ждала, что папочка скажет: «К черту!» и выйдет к ней, но отец молчал.
– Она только этого и добивается, Фредерик! – заговорила Лизель. – Хочет лишить тебя всего. Твоего имени, твоего положения в обществе. Но что она даст взамен? Что она может дать, помимо самой себя? Пока ты молчишь, Джесс ничего не докажет! Одной лишь Джессике я всегда смогу закрыть рот.
– Меня волнует не Джессика.
– Тогда, подумай о Ви! Если ты любишь ее, подумай о ее будущем! Верена вырастет; через шесть-семь лет у нее появятся подружки и мальчики. И ей понадобится больше, чем просто твоя любовь. Ей понадобятся признание и вес в обществе. И имя, которое ты пытаешься отобрать! Тогда ты рассуждал здраво, Фредди! И ты это понимаешь!.. Куда ты?!
Верена отшатнулась от двери, юркнула в комнату и сидела тихо, пока отец не вошел. Он наклонился, протянул руки и легко, словно птичку, подняв девочку с пола, прижал к груди.
– Пойдем, погуляем, – сказал он как говорил обычно, но голос показался фальшивым и мерзким… как голос Маркуса.
– Куда? – спросила она чуть слышно.
Уткнувшись лицом в ее маленькое плечо, отец не ответил.
…Это был дикий пляж.
Чайки хозяйничали здесь, как рабовладельцы. Раньше они разлетались, завидев Грету. Но Грета была мертва и чайки лишь лениво и нехотя сторонились, как куры. Верена помнила, как над этим пляжем они с отцом развеяли пепел Греты. И он не врал ей про радугу. Он объяснил, что Греты не стало. Что Грета никогда уже не придет. Она умерла, просто умерла; так бывает. И нет, он сам не умрет. По крайней мере, он хочет верить… Джессика – тоже нет.
Они шли медленно, очень медленно; ручонка дочки лежала в его руке, когда он объяснял ей всю правду. Пусть даже сердце от этого на части рвалось.
– Но я не хочу начинать все сначала, папочка! – сказала девочка. – Пусть уезжает Джессика! А я хочу остаться.
– Она – твоя мать, Цукерпу… Твоя мать, – он сжал губы.
– Но ты ведь мой папа!
– Я, – он сделал паузу. – Я священник… Ты помнишь, когда умерла наша Грета, много людей звонили и хотели деньги назад? Те люди, что покупали ее щенков?.. Мы этого не знали, но Грета была больна и все ее дети – тоже. Если я не позволю ей увезти тебя… люди все узнают. И ты уже не будешь той, кто ты есть сейчас. Тебя не станут приглашать на дни рождения других деток. С тобой не станут дружить. Ты будешь, как щенки Греты. Ты понимаешь?
– Нет.
– Это сложно, Цукерхен… Это очень сложно. Но когда Джесси уедет, тебе придется уехать с ней.
– Совсем одной?
– С вами поедет Ральф. И его тетушка, чтобы вести хозяйство.
Его голос дрогнул. Фредерик зажал рот ладонью и зажмурил на миг глаза. Девочка молча смотрела в сторону, сжав в свободной руке вафельный рожок. Отец купил ей сразу три шарика и все они сейчас таяли, заливая липкой массой онемевшие пальчики.
– Я не хочу уезжать, – решительно сказала она. – Я не хочу подружек и мальчиков. Я не люблю их глупые дни рождения! Пусть Джессика заберет мое имя и уезжает. Я остаюсь с тобой!
– Верена, – сказал отец и присел, и она увидела в его голубых глазах озера; в них было столько боли, что даже девочка сразу все поняла. – У тебя всегда будет имя. Мое имя, ты понимаешь?.. Когда ты вырастешь, ты поймешь, как много значит, иметь подобное имя. Ты веришь мне? И тогда ты поймешь, почему мне пришлось так сделать…
Он опустился на колени, он плакал.
– Ви, любимая, я прошу тебя: верь мне, ладно? Просто поверь, пока сама не поймешь!
Ее рука дрогнула, безвольно опустилась вдоль тела. Подтаявшее мороженое упало в мелкий песок…
СЕЙЧАС.
Гамбург.
Я проснулась рывком, в позе эмбриона. Проснулась, заставила себя убрать ладони от головы. Опять снился сон, старый мерзкий сон… Лишь чудо, что я тогда не лишилась глаза… Я потрогала шрам у виска; едва заметный, – под самым ростом волос.
И лишь потом села. Сознание медленно возвращалось в Здесь и Сейчас. Крики чаек, что бросились на мороженое, едва не растерзав нас с отцом, стихали.
Я вспомнила сегодняшний день. Джесс в роскошном вечернем платье. От ценника валил дым. Она была красива, как никогда. Словно в тридцать два красота начала распускаться по-настоящему. И Филипп, ожидавший ее внизу, пробормотал:
– О, боже!.. Как ты прекрасна!
– Заткнись, – сказала она.
Сказала сжатыми в полоску губами, словно боялась: стоит приоткрыть рот, истерика выплеснется на волю. Филипп отшатнулся. Визажистка и парикмахерша смущенно проскользнули за дверь.
– Это невыносимо! – сказала Джессика. – Как он смеет не приезжать?!
Белые кулаки дрожали.
– Будь ты проклята, – сказал Филипп и так сильно дернул ее за локоть, что она едва удержалась на каблуках.
– Повеселись там, как следует! – сладко сказала я. – И улыбайся: ты – победительница!
И потом мне снова снился проклятый сон. Чьи-то руки разжимали мне пальцы, я кричала, цепляясь за сутану отца, а голос Джессики – ласковый и слащавый, все повторял:
– Не папочка, детка, а пресвятой отец. Твой дядя Фредди – священник, у них не может быть деток…
Первые годы мне хотелось ее убить. Теперь я мечтала, чтоб она жила вечно. И мучилась. День за днем. Она забыла старый, как мир закон: хочешь мстить, вырой две могилы. Да, она выиграла, прогнав его.
Но что это была за победа?
Ожидания – пытка. Как и надежда, что все исполнится вот-вот-вот. Два злейших врага спокойствия. Ты счастлив, когда ничего не ждешь. Стоит разок поддаться, и ты никогда уж не перестанешь.
Ждать и надеяться… Разочаровываться, надеяться и опять – ждать.
Сколько лет прошло?..
Так, секунду. Тогда мне почти исполнилось шесть… Значит, девять. Да, как минимум девять. Мы уехали, как она хотела. Ральф устроил ей веселую жизнь, но вряд ли Джесси заметила. Все ее существо, казалось, зависло в ожидании весточки, комментария, ну, хотя бы лайка…
С той стороны была только пустота. Джесс очень быстро утратила свою спесь и превратилась в издерганного Хатико.
Когда мне было тринадцать, Фила турнули из семинарии. И вот, щелк пальцами перед камерой, – я уже стою перед зеркалом; две сразу портнихи пытаются застегнуть лиф платья.
– Сколько ты говоришь, ей лет?.. – спрашивает одна.
– У них это семейное, – говорит другая. – Сколько лет твоей сестре, детка?
– Тридцать. Моя «сестра» – моя мать.
Свадьба.
Граф с сомнением пьет за здоровье сына. Гости пляшут и веселятся. Фердинанд и я стащили шампанского и пьем под столом. Близнецы грозятся все рассказать мамаше. Приходится взять и их.
Им девять.
Графиня промокает кружевным платочком глаза. Как-то странно видеть ее такой. НЕ-беременной.
– Спорим, она хотела бы, чтоб тут стоял Рене? – говорит Фредерик, один из близнецов. – Спорим? С тех пор, как он умер, ей на все наплевать… Даже на Ренне-младшего, а ему всего четыре!..
– Захлопнись, – говорит Фердинанд, полотенцем приглушив выстрел и дав пене стечь, пускает бутылку по кругу. – Отец предпочел бы, чтобы вместо Филиппа тут стоял Цезарь.
– Дебилы! – говорю я, презрительно фыркнув. – Моя мать предпочла бы аборт, так что хватит ныть! Пейте!
Мы молча, по очереди пьем…
Вот мне четырнадцать с половиной.
Я только что приехала на недавно отстроенную виллу. Белый, в дымных разводах мрамор, металл и пуленепробиваемое стекло. А за стеклянной стеной – Эльба. И чайки над волной. Голосят, как на черной мессе.
Меня турнули из интерната. С видео доказательствами. Филипп пересматривает, так и этак крутя головой.
– Господи, – выдыхает он. – Когда я был в семинарии, я многое повидал, но это… И застегнись уже. Ты простудишься.
– Я закаленная, – говорю я дерзко, и моя блузка распахнута почти до пупа. – Смотрю, семинария тебя всерьез изменила… Ты боишься сисек?
– Нет, – ядовито. – Боюсь тюрьмы.
Пятнадцать с половиной.
Я только что проснулась в холодном поту и сижу на своей кровати. Держусь за шрам у виска и слушаю фантомные крики чаек.
Джесс не единственная дура. Я тоже ждала… Ждала, что он не посмеет проигнорировать юбилей архиепископа. Что им придется поговорить и Джесс, возможно, признает, что была не права. И разрешит нам видеться…
А он не приехал, даже открыточки не прислал.
Внизу работает телевизор. Надев халат, я спускаюсь вниз.
Филипп был в гостиной.
Что-то смотрел по телеку. Детский смех, голоса, смазанная картинка.
– Твои внебрачные выродки? – сладко спросила я.
На день рождения Мартина Джесс ушла на своих ногах. Обратно Фил принес ее на плече, как викинг. И швырнул на кровать. Прямо в мятом платье и брюликах. Одна туфелька слетела с ноги и все еще лежала среди гостиной.
Интересно, сколько на этот раз продлится ее запой?
– Точно! – сказал Филипп. – Мои внебрачные выродки. Взгляни внимательней…
Я подошла чуть ближе.
– …ты буешь пить со мной чай? – спросил детский голос.
– Нет, дорогая. Я буду пить кое-что получше, с кое-кем покрепче, – ответил голос Лизель.
Смазанная картинка обрела знакомые формы. Отцовский дом, маленькая девочка, ее любимая доберманша. И двое мальчиков – черноволосый в кадре, светловолосый за ним.
– Мой старый Ютьюб-канал.
– Я понятия не имела, что у тебя был канал! – сказала я, разразившись счастливым смехом.
Девочка, которой я когда-то была, влюбленным взглядом смотрела на черноволосого. Он ел треугольные сэндвичи, голова Греты лежала на стеклянном столе. Взгляд, устремленный на блюдо с сэндвичами, был полон вожделения, как и мой.
– Штрассенберг‘Штрассе, – улыбнулся Филипп. – Я собирался быть модерновым падре, как дядя Фред…
– Не надо было грешить прямо в семинарии, – я села с ним рядом, подогнув под себя колени.
– Пошла ты!.. – буркнул Филипп. – Ты проверяла мать?
– Поди и проверь, раз надо.
Он скорчил рожу.
– Не загоняйся, – сказала я. – Нельзя иметь все. Ты получил ее деньги, он – вечную любовь.
Фил едко посмотрел на меня, потом на экран, на девочку, которая, встав ногами на пол, целовала в щеку своего Принца и тут же, не заморачиваясь, ударил в больное:
– А почему ты перестала общаться с Ральфом?
Я не моргнула:
– Спроси его самого.
– Я спрашивал, он не знает.
– Ну, хорошо. Если ты так хочешь… Он трахал Джесс.
На миг Филипп дернулся, и я опять ощутила приятное покалывание. Как же сладко – обладать властью причинять любимому боль.
– Я – тоже! – веско, с намеком ответил он.
– Филипп, – нежно-нежно сказала я, краем глаза глядя на девочку, которая уже опять сидела на колене у своего Принца и болтала короткими ножками в смешных розовых кроссовках. – Котик мой, мне давно не пять, и я немного лучше разбираюсь в предмете. Даже у Цезаря секс приятней, чем у тебя… И результативнее, че уж там.
Филипп резко выпрямился и медленно-медленно развернулся ко мне.
– Отныне у тебя будет так же.
– Чего?..
– Еще раз я застукаю тебя с этим недоделком, что лапает тебя после школы, ты пожалеешь. Ты поняла?
– Ты не мой отец, Филипп, – сказала я. – И никогда им не станешь.
По крайней мере, для Джесс.
Я не сказала этого вслух; он сам все понял. И я добила:
– Скажи, а твой папа знает, почему с ним не общаешься ты? С Ральфом?.. Я расскажу, если пожалею.
Фил промолчал.
Цезарь, Брут и графские милости
Во времена, когда мой отец был мальчиком, тогдашний граф разводил собак. И вся семья, очень радостно заводила догов. Потом он умер, наследник в миг избавился от собак и объявил, что теперь все будут охотиться.
Все дружно облачились в болотники и записались в охотничье объединение. Период был недолгим: граф сам себе случайно выстрелил в глаз, и умер, огорчившись, что так сглупил. Его второй брат, ныне тоже покойный, уже принял сан и титул в кои-то веки перешел к третьему в семье сыну.
Себастьяну, отцу Фила, который разводил лошадей. Мешал фризов с более тонкими в кости, высокими лошадями, заботясь о сохранении грив до пола и кисточек на ногах.
Теперь семья увлекалась выездкой, лисьей охотой и любительской верховой ездой. Покупала у Себастьяна черных, как деготь, диких рослых коней и смеялась над шутками, которые не каждый конюх произнесет.
Родоначальник лошадиного племени, Цезарь, самый яростный и неукротимый из всех, был самым любимым существом Себастьяна. За Цезарем шел Филипп, затем, очередная любовница, затем Марита и прочие сыновья, за исключением Фердинанда. Того граф жестко, открыто и жестоко стебал, подозревая в нем гея.
Когда Рене, старший брат Филиппа погиб, – хотя в семье и шептались, будто тот покончил с собой, не выдержав диктатуры отца, – Себастьян переписал законы и вытащил своего любимца из семинарии, чтобы титул не достался бы Фердинанду. Графиня пыталась, конечно же трепыхаться, церковная оппозиция в семье возражать, но Себастьян был непреклонен.
– Калигула, – намекнул он сурово, – выходил замуж за своего коня. Не успокоитесь, я сделаю своего наследником.
Спор разрешился тем, что Фила турнули из семинарии. За то, что он согрешил, – навсегда разбив отцу сердце. Филипп, конечно, кричал, что его подставили и не было ничего такого, но все мы знали, что было.
Отец Райнер, настоятель, прогуливался вдоль келий, когда вдруг увидел Свет… Нет, вру, просто свет. От настольной лампы.
Когда старик заглянул к ним на огонек, Филипп сидел на кровати голый, а перед ним на коленях стоял какой-то семинарист и за неимением огурца, тренировался на настоящем члене.
Все было решено.
Ральф мигом сориентировался. Зная непримиримость графа к гомосексуалистам, он позвонил сперва Лизель, а потом – Джесс.
– Есть дело! – сказал он ей. – Ты еще хочешь утереть нос Фреду?
Она хотела.
Спешно попрощавшись с тетей Агатой, Джесс побросала вещи в машину. Засунула меня, всю в слезах на заднее сиденье, и до упора вдавила газ в пол. Свадьба состоялась через неделю.
Так Джессика стала женой наследника, Филипп с Ральфом получили стартовый капитал для своего отельного бизнеса, а Себастьян – сына-гетеросексуала.
– Спокойно, Цукерпу, – сказал он, когда я по традиции плакала на его плече, узнав, что отец и с ним уже не общается. – Когда у нее появится ребенок, она оттает и позволит тебе видеться с отцом. И он вернется…
Он не вернулся.
Прошло три года, а Джессика так и не родила. И место Филиппа в графском сердце, сильно сдвинулось в сторону: Цезарь породил жеребенка, который обещал превзойти отца. И вся семья, во всех соцсетях, задыхаясь от обожания обсуждала его, перепощивая снимки у Себастьяна.
Когда граф пригласил меня прийти посмотреть на Цезаря-младшего, которого смеха ради окрестил Брутом, Джессика даже не удивилась. Я – очень. Ведь я, в отличие от Джессики не пила. Филипп, которого не то, что ни разу не позвали, – даже не известили, – дернулся.
– Чег-о-о?!! – рявкнул он. – Куда-куда он позвал тебя?
Меня обуяла нежность: нельзя с такими слабыми нервами делать вазектомию.
– Посмотреть на нового жеребенка, – медленно и раздельно сказала я.
– В смысле, он тебя пригласил? – спросил Филипп, сжав кулак. – Без нас?
– Ага, – ответила я. – Я, типа, девушка Фердинанда, который теперь, типа, гетеросексуал. А ты тот сын, чья рентабельность опять под вопросом.
Филипп обозлился еще сильнее.
Недавно, на пикнике, графиня пыталась представить очередного художника, граф с кем-то заговорил о насущном – о бабах. Художника это не увлекало и Фердинанд, из солидарности с матерью, решил его поддержать.
– Есть вещи поинтереснее женщин! – заявил он.
– Надеюсь, – сказал отец, резко обернувшись, – ты говоришь о тачках, и лошадях, сын мой!..
Бож, как он был красив в этот миг. Прямо, как Джеймс Бонд в исполнении Пирса Броснана. Такой же резкий и дерзкий красавчик, только блондин. У меня даже сердце дернулось от восторга, а Фердинанд умолк, забившись под мою юбку.
Видимо, Себастьян был пьян, раз принял это за признак ориентации.
– Перед генофондом Ландлайенов, даже Ферди не устоит, – сказал он друзьям. – Знаешь что? Приходи-ка посмотреть моего нового жеребчика.
И я еще раз объяснила это Филиппу.
…Джессика, которую жеребенок не волновал, как и все прочее в этом мире, внезапно дрогнула. И выпрямилась на стуле, опустив на колено пустой стакан.
– Фердинанд? Ты с ума сошла?! Ты понимаешь, что он третий сын и вообще ничего не стоит?
– Второй, – поправил Филипп едко. – Рене погиб, помнишь? Я – Филипп.
Она на миг замерла, потом, через силу, кивнула.
– Твой отец ненавидит Ферди. Конечно, я понимаю его надежду, но… давай откровенно: будь она твоей дочерью, ты отдал бы ее Фердинанду?
Филипп пожал плечами. Словно допускал возможность того, что Фердинанду понадобится женщина.
– Если бы ты была против? Да!
– Пошел ты!.. – махнув рукой на Филиппа, она устало повернулась ко мне. – Я говорю всерьез! Я не хочу, чтобы ты с ним тискалась.
– Джесс, – я вскинула голову, – знаешь, в чем твоя проблема?.. Ты думаешь, будто твои желания кого-то интересуют! Все еще!..
Филипп заржал.
– А ты гораздо интереснее, чем я думал, – сообщил он и дружески похлопал меня по заду. – Он пришлет за тобой машину, или я тебя отвезу?
«Евро, если ты мне понравишься!»
Первое, что я увидела, сбегая с крыльца, был лакированный зад черного седана, который возил меня в школу и из нее. Я вскрикнула, ломая ногти в завязках сумки. Лихорадочно сунула в нее руку, пытаясь отыскать телефон…
Машина свернула за угол, громче взревел мотор.
– Что за?.. – яростно простонала я.
Слепило солнце. Стриженая трава сочно пахла летом. На небе было ни облачка… В общем, ничто не предвещало Апокалипсиса. Другой причины уехать без меня, я не находила.
Какой-то кретин, повиснув на решетчатом заборе, свистнул. Я отвернулась, оскорбленная и надменная.
– Эй, – крикнул он. – Два евро, если пойдешь со мной! И еще евро, если мне все понравится!..
Я хрюкнула, потом рассмеялась в голос. Обернулась к Филиппу, который все еще стоял у забора, прильнув к нему, как плененный Тарзан. И хохотал, словно в детстве, когда ему удавалось заставить меня поверить в какую-то несусветную ерунду. Вроде как обещание любить лишь одну меня, неважно как часто я стану выходить замуж.
Забыв, что приличные девушки, с такой скоростью за два евро не побегут, я припустила к нему навстречу. И с размаху, как в детстве, прыгнула на него.
Он удержал. Я выросла, но и Филипп стал намного мощнее.
– Я взял твой купальник, полотенце и крем, – сказал он мне прямо в ухо. – Кто твой лучший папочка?
– Ты, но… ты понимаешь, что яхта стоит на приколе за нашим домом?
Он никогда не брал нас на яхту. Джесс – по причине морской болезни. Меня – потому что просто никогда не хотел. Но в этот день все было иначе. Стоило мне погладить сыночка Цезаря, померить вместе с Себастьяном его трясущиеся, голенастые ножки, – Филиппу снесло крышу. Совсем, как в самом начале. Когда у нас в доме стал появляться Ральф и Себастьян с чего-то решил, что того нужно немедленно посадить в седло.
Не успев посоветоваться с Лизель, я понятия не имела, как мне себя вести. Лежать, обмазавшись маслом на полотенце? Как кусок мяса на гриле? Обсудить с ним погоду? Скорость полета чайки над высокой волной?
Вода была ледяной, и Филипп больше не рискнул погружаться. Стоя спиной ко мне, он уже минут сорок изучал ровный, без единого облачка, горизонт. Я грустно перевернулась на спину. Я уже знала, какой из этого получится фильм: скучающий родовитый миллионер привозит падчерицу на яхту. И ничего не делает… грязный, больной мудак!
– Научи меня целоваться, – сказала я.
Филипп обернулся, чуть не упав за борт.
– Что-о?!
Я улыбнулась; по мере своих талантов – очаровательно. Не хватало пухленьких детских щечек. Потом повторила. Четко и ясно.
– Научи. Меня. Целоваться.
Филипп рассмеялся и подошел.
– Хочешь сказать, ты до сих пор не умеешь?
– Но я хочу с настоящим мальчиком, – прошепелявила я.
Он поломался немного; поржал, потом сел. Я села ближе, опираясь на одну руку. Он посмеялся снова, потом умолк и поцеловал.
Крики чаек затихли, утонули в ударах сердца в висках. Я в жизни так сильно не волновалась. Все было такое знакомое – его запах, его лицо. И незнакомое – вкус губ, острая как бритва, щетина.
Не знаю, в какой момент все перестало быть шуткой…
Когда он перестал кочевряжиться и языком приоткрыл мне рот?.. Когда по инерции ухватил за грудь?.. Когда, скользнув губами по моей шее, сдвинул в сторону треугольник лифчика и ухватился ими за мой сосок?.. Когда я опрокинулась навзничь, и Филипп навалился на меня сверху?..
Я точно знаю, в какой момент это вообще перестало быть.
Когда он, опомнившись, свечкой взмыл надо мной, как лис. И тут же длинным прыжком, сиганул за борт.
– Какое счастье, вы были не в гостинице, – сказала позже Лизель.
И я смеялась как сумасшедшая. Позже.
В тот миг мне было ни капельки не смешно.
Когда он выбрался из воды, не глядя на меня, прошлепал к капитанскому мостику, я умоляла бога меня убить. Бог, как обычно, меня не слышал.
Я дышала, когда яхта яростно, всей грудью легла на волну, рыча, как раненная тигрица. Дышала, когда мы пристали к пристани. И все то время, что Михаэль, приехавший за мной позже, тащился через весь город, слушая по радио старый шлягер Хелене Фишер – «Задыхаясь», – я продолжала дышать.