Чернильный джаз. Сборник стихотворений

Притча о поющем ветре

 
Той зимой я хотела галькой осесть на дно. Обещала всем: решено. Решено, решено, ре-ше-но. У меня есть уютный дом. Есть огневолосый Ру. Мы спим у окна. Варим суп. Носим хлам в нашу тихую конуру. Той зимой у обочины карты сожрал костёр. Впервые без нас остывал в тишине простор. Ру говорил:
 
 
– Начинается новый мир.
 
 
Ру говорил:
 
 
– Отболит и забудется, милая, потерпи. Ты излечишься, ты отвыкнешь ехать, бежать, менять, ты полюбишь ромашковый чай, икеевскую кровать, ветер больше не будет петь, и дорогу покроет пыль, и декабрь, как белый плед, до весны усыпит ковыль.
 
 
Я кивала, и верил Ру. Или попросту делал вид. Выходила во двор, пока Ру мой так беззаботно спит. И смотрела туда, где тьма образует линейный край. И за краем горел Амстердам, Петербург, Назарет, Синай.
 
 
Той зимой лишь одно не узнал мой верный красавец Ру.
 
 
Ветер всё ещё шёл за мной через Альпы, Непал, Перу. Ветер в окна стучался ночью и плакал:
 
 
– Беги,
беги,
от транквинте,
его улыбки,
его золотой серьги.
 
 
Ветер выл, путал волосы, бился, стонал и манил с собой:
 
 
– Мы не видели Брюгге,
Карпаты,
Венецию
и Ханой.
Не бойся меня,
родная,
я холода не хотел –
но у нас ещё много,
так много,
так много,
так много
дел.
 
 
Под утро я возвращаюсь. Ложусь. Обнимаю дочь. И кажется, что приснилась мне та неземная ночь – где серые небоскрёбы царапают облака, где фрески писала в прошлом давинчевская рука, где вьётся через долину забытой реки змея.
 
 
Куда ты уходишь, ветер, когда я ещё твоя?
 

2017

Турандот

 
Стала ничейной жестокая Турандот.
Зал опустел.
Чисто выметен пол.
Совет разошёлся – печален и негодующ.
Что же ты не кривишь, Турандот, свой алый кусачий рот?
Что же ты занавесила окна?
Что же ты не танцуешь?
 
 
У евнухов пир.
Труффальдино мертвецки пьян.
Трещат барабаны во славу своей принцессы.
Почему тебе хочется вон из дворца,
к лицам траурных горожан?
Почему твоё тело всю ночь не находит места?
 
 
Вспоминай.
Безымянный.
Боролся, как только мог.
За спиной его были года дорог,
замерзал Тибет,
догорал Маньян.
Три загадки открылись ему легко.
Все хотели пощады –
служанки,
король,
Диван.
 
 
Плакал отец твой:
– Вырастил дочь – получил кинжал.
Посмотри на него, бездушная.
Стань покорной,
спокойной,
мудрой.
 
 
Что он узнал в тебе, Турандот?
Как он главное разгадал?
Как его голос вспорол вуаль,
сдул с тебя спесь
и пудру?
 
 
Почему говоря:
– Казнить! –
твой оскал дрожал?
Шёлк постели был как наждак?
Жёг сандал дымившихся благовоний?
Почему на его убийство,
побелевшая,
как крахмал,
ты смотреть не сумела
с балкона своих покоев?
 
 
Его голова так прекрасна на ржавом копье ворот.
Пекин почернел.
Псы забились в дома.
Бродят ветры и полтергейсты.
Ты одна, Турандот.
Пой, Турандот.
Пей, Турандот.
Будь, Турандот.
Ты победила, красавица.
Смейся.
Смейся.
 

2016

Орфей (джаз)

 
Я вернулся.
Вернулся оттуда, мой друг,
где море – девятый вал,
где горы – девятый круг,
где умирают часы,
к пределу стремится ртуть,
я вернулся оттуда,
мой друг.
 
 
Я хотел бы тебя вернуть.
 
 
Джаз мой входит в тугую воду,
джаз мой режет аидов слух.
Друг мой, только побудь ведомой,
джаз возьми из холодных рук.
 
 
Джаз мой пел то в протухшем баре,
то в борделе,
где громче медь,
но,
мой друг,
никакие твари
не заставят его не петь.
 
 
Джаз мой Церберу – сон тяжёлый,
Стиксу – мост
и Харону – пляс.
Не касаясь земли подолом,
друг мой, только иди на джаз.
 
 
Я бы легче лишился глаза:
Ты.
Спина.
Аскалафов сад.
 
 
Я клянусь тебе этим джазом –
никогда не смотреть назад.
 

2016

Чернильный джаз

 

№1.

Я снова закрылся в августе. Маялся от тоски. Пялился в монитор, так что трещат виски. Изучал геометрию комнаты. В кухне сушил носки. Надеялся – этим летом всё кончится по-людски.
 
 
На город, который украл тебя, рухнет метеорит. Люди мухами бьются в панике, спальный район горит. Я приеду убить того, кто тебя в нём боготворит. Я приеду убить того, кто тобою, как я, убит.
 
 
Я болен. Я сумасшедший. Я жду тебя днём домой. К звенящим сервантам, кружкам, скатерти с бахромой. Наполни углы и метры воздухом, сном, собой.
 
 
Я играю чернильный джаз, что пытается стать строфой.
 
 
Он бесится, мнёт пространство, комкает календарь.
Хрипит и стучится в черепе, просится:
– Выпускай.
Он хочет родиться буквами, крепкими, будто сталь.
Он хочет родиться рифмами, сшитыми в вертикаль.
 
 
Духовые пищат. Барабан гремит, прорастая в меня до дна. На расстроенном контрабасе остаётся одна струна. Я пытался закрыться в августе, чтобы всё превратить в слова.
 
 
Без тебя – ни единой строчки.
 
 
Ре,
ми,
фа,
 
 
до,
ре,
 
 
ми,
фа.
 

2015

 

№2.

Я ленив.
И в глазу моём, как в подъезде рассветном –
пусто.
Иногда –
если вдруг накроет –
я пытаюсь творить искусство.
Мой сосед говорит:
– Твои тексты, чувак – это вечное о высоком.
Я киваю и,
скаля зубы,
ухожу в магазин за соком.
Я давно поместил всё в землю –
и не вырастет, как ни бейся.
Это притча сверлит до рёбер,
пробирает,
талантлив если.
Я не гений.
Мне не диктуют про мартобрь,
попытки комнат –
я пишу, только если стукнет,
да и то –
если после вспомню.
Только если она уходит по осенней ночной аллее,
по канонам плохого фильма,
оставляя в асфальте спицы.
У меня есть прерогатива:
я её не зову, жалея –
что напрасно тиранить связки –
может милый стишок случится.
Про закопанный дар – туманно,
я всегда понимал про щёку.
Так что – бей меня посильнее.
Исчезай.
Зеленей при встрече.
Кто не хочет стать музой ворда?
Незнакомкой в руках у Блока?
Я тебя напишу потомкам.
Зарифмую.
Увековечу.
 

2016

 

№3.

Это ересь, родная. Акстись. Ну какие искры. Это сказка для младших. Отчаянный нафталин. Я поэт. Ха-ха-ха. ЭФ.И.О. в бесконечном списке. И я тоже не Байрон. Не лира. Не гражданин.