– Твою мать, – тихо произносит Алекс и сдерживает рвотный позыв.
Не сразу он замечает у кровати массивный кухонный молоток, который, вероятно, и служит инструментом. Также не сразу Алекс понимает, кто этот тип такой.
Глаза трупа безжизненно пялятся в потолок, лицо забрызгано кровью, а под шеей виднеется глубокий порез. Но несмотря на всё это, Алексу удается опознать труп – Лукас Морелл собственной персоной.
Алекс в ужасе отступает от кровати.
Кто-то сделал с Мореллом это, и этот кто-то сделал это сегодня. Между моментом, когда Морелл расплачивается мятой двадцаткой на заправке, и моментом, когда Алекс входит в дом, – входит, уверенный, что Мореллу ещё достанется. Уже досталось, и исключено, что Томас опережает его. Потому что двери заперты, а уютная тишина поганого зимнего вечера не нарушена – ничего не предвещает беды, пока беду не принесут Алекс с Томасом. Но эту беду несут не они. Не так, не здесь, не этим – кухонный молоток вовсе не в их стиле.
– Морелл, ублюдок, – шепчет Алекс, – Кто тебя так…
Выяснять он не собирается – только валить отсюда как можно скорее.
Но скользкая, дрянная мысль проскальзывает у Алекса в голове, и он тут же морщится. Сопротивляется этой мысли, отходит от кровати назад к двери, но заставляет себя вернуться. Здравый смысл – не его сильная сторона, особенно, если здравый смысл противоречит алчности. Алчности, воспитанной в Алексе годами паразитизма.
Он тянет руку к трупу, но тут же одёргивает – пальцы заходятся необъяснимой нервной дрожью. Кровавое месиво малоприятно на ощупь, но Алекс заставляет себя продолжить. Он брезгливо обшаривает передние карманы брюк Морелла, но не находит ничего, кроме собственного разочарования. Потом хмыкает. Не без внутреннего сопротивления заставляет себя приложиться к трупу со всей силой, чтобы перевернуть его на бок. Кровавая каша в грудине неприятно чавкает, и несколько ошметков соскальзывают на кровать.
– Чтоб тебя, – шарит он руками по задним карманам и, – большая, хоть и скверная, удача, – обнаруживает бумажник. С неудовольствием Алекс отмечает, что труп ещё не остывает до конца, но с удовлетворением извлекает из бумажника трупа двести тридцать баксов. Ведь лучше, чем ничего?
Последнее, что приходится сделать, прежде чем покинуть эту чёртову спальню раз и навсегда, – добыть доказательства. В том, что они с Томасом находят должника, нет никакого смысла, потому что мёртвый должник – плохой должник. Только ты ещё докажи, что с него нечего поиметь. Алекс быстро щелкает по экрану мобильника в поисках камеры и делает неприглядную фотографию Морелла, которая вряд ли сгодится для некролога.
Но прежде, чем попрощаться с трупом и оставить его и дальше холодеть в одиночестве, Алекс застывает.
Со стороны гостиной доносится шум.
Он живо оборачивается, чтобы осветить коридор, но зря. Очень зря. В следующее мгновение острая, яростная боль пронзает Алекса в области ног.
Яркой вспышкой боль выжигает из лёгких крик.
Вырывается изнутри хрипом.
Телефон летит из рук.
Единственное, что Алекс успевает заметить, – как в скудном свете упавшего фонарика из-под кровати сверкает лезвие. Лезвие ножа, которое жадно впивается в сухожилия его лодыжек.
– Сука!
Вой дерёт его горло, сотрясает комнату. Неспособный сохранять равновесие, Алекс валится в сторону. Валится прямо на труп Морелла.
– Блять, блять, блять! – утробно рычит он, пытаясь одновременно отскочить от холодного кровяного месива, осознать боль, выжигающую все остальные реакции, и ухватиться за револьвер за ремнем джинс.
Но его опережают.
Алекс замечает её силуэт слишком поздно – когда чёртова сорочка уже мелькает рядом, и когда ловкие проворные руки вырывают револьвер.
Тут же сорочка отскакивает на безопасное расстояние. Медлит секунду, две и сразу бросается к двери. А потом сорочка исчезает в темноте коридора, и всё, что остаётся Алексу – ошалело пялиться ей вслед, хрипя от злости.
– Маленькая тварь! – орёт он во весь голос. – Я убью тебя!
Алекс захлебывается острой болью и бегло осматривает свои ноги. Порезы не глубокие, но кровь живо сочится из ран – недостаточно сильно, чтобы подохнуть прямо рядом с Мореллом, но достаточно, чтобы отказаться от догонялок в темноте.
Новые кроссовки, черт побери, безвозвратно испорчены.
Засохшая грязь, его собственная кровь, – всё это мешается в одно, и всё это мешается в крайне скверную ситуацию. Алекс пытается подняться, но, когда стальное лезвие режет твои сухожилия как сливочное масло, – идея пройти и метр кажется абсурдной.
Томас возникает на пороге комнаты как чёртово спасение. Наконец-то.
– Чё разорался? – всегда далёкий от любезностей, напарник Алекса лает в полутьме. Его эмоциональный диапазон стремится к нулю, но от него никогда не требуется эмоций – только песья преданность и тупая исполнительность.
Впрочем, это не мешает Алексу взорваться вспышкой ярости, потому что его эмоциональный диапазон – чёрная пропасть.
– У этой суки револьвер! Она порезала меня!
– Какая сука? – Томас ступает в комнату и хладнокровно оглядывается, – А это кто, твою мать? Какого хера тут происходит?
– Это Морелл, а его дочь – бешеная сука, – рычит Алекс, – Найди её.
Томасу не нужно много слов, только инструкции – он тут же отступает, чтобы шагнуть в темноту коридора, но застывает в дверях с выражением сурового непонимания на не менее суровом лице. Алекс поднимает фонарь на Томаса, чтобы запустить в эту медлительную рожу телефон, но Томас не двигается, медленно пережевывая свои мысли:
– Какая, блять, дочь? У Морелла нет дочери.
Томас так и стоит в свете фонарика, скривив рожу. Не сразу до Алекса доходит смысл сказанного, не сразу он реагирует. Но когда реакция рождается в горящем коконе из боли внутри него, кажется, уже поздно – позади Томаса мелькает ещё одна фигура.
Девчонки в огромной сорочке, которая сжимает револьвер и жмурится.
Краткая вспышка озаряет комнату.
Раздаётся выстрел.
Что-то склизкое и мягкое летит в Алекса. Как мешок картошки тело Томаса с грохотом валится вниз.
Ослепленный собственной болью и шоком, Алекс наблюдает за тем, как его напарник оказывается на полу, а из огромной дыры кровоточит и вытекает вся его паршивая жизнь.
– Что ты наделала, тварь?! – вертит он головой, наконец поднимая взгляд на Мэйв, которая так и стоит посреди коридора как вкопанная, нелепо сжимая револьвер. – ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА?!
Даже в полутьме Алекс видит, как она дрожит. Как дуло револьвера, направленное на него, чуть вздрагивает в её руках.
Алекс хочет соскочить с кровати, схватить её за блядскую шею и придушить собственными руками. Разбить её голову об этот чёртов пол, заляпанный его собственной кровью. Кровью Томаса, кровью Морелла. Но одно её движение, лишнее содрогание, и выстрел прозвучит снова.
Он уничтожает её взглядом, но не двигается.
Не время горячиться.
Время подумать о себе.
Подумать о том, как ему покинуть эту комнату живым.
Поэтому снова Алекс заговаривает уже ласково, заговаривает так, как терпеливый родитель с ребенком – родитель, который крепко уясняет, что насилие – не выход.
Насилие – выход, и ещё какой, но не когда на тебя направлено дуло.
– Прости, – мажет он слова по языку и видит, как по её щекам ползут дорожки слёз, – Прости, прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто расстроен, Мэйв, он был моим другом.
Мэйв медленно оседает на пол, не выпуская револьвера из рук, и только сильнее захлёбывается слезами.
– Но плевать на него. Плевать, слышишь? Он был плохим человеком, Мэйв.
Вместе с руками у неё дрожат губы.
Благо, Мэйв отзывается на его голос, поднимает голову. Слёзы девчонки – его возможность выбраться. Поганый счастливый билет ценой во всё доступное ему нахальство. Несмотря на револьвер, на труп Морелла и Томаса, Алекс единственный ещё жив, и это кое-что значит.
– Давай успокоимся, Мэйв. Слезы тебе не к лицу, – наспех он подкручивает своим славам сладкой фальши, пытаясь не обращать внимания на боль, на то, как дрожит его собственный голос.
– Ты такая красивая, Мэйв, – лихо вертит хвостом Алекс, и его слова звучат ласково из глубины спальни. – Не плачь, не нужно, давай поговорим.
Она шмыгает носом, но притихает. Утирает слёзы растянутым рукавом кофты и глядит на Алекса с туповатой отрешенностью в мокрых глазах.
Должно быть, это работает.
Алекс собирает всё доступное ему лукавство и собирается продолжить, но внезапно её голос оживает:
– Я просто хотела достать гирлянду. Чтобы было красиво… Чтобы мама снова разрешила мне пить какао на Рождество…
Алекс наспех меняет слова, подбирает новый ключик, лишь бы тонкий девичий пальчик вновь не опустился на курок.
– Ты можешь пить много какао, Мэйв, сколько хочешь. Хочешь какао?
Девчонка вертит головой.
– Теперь она постоянно что-то требует, – произносит Мэйв, – Она постоянно говорит, что делать!
Алекс кратко оглядывается на Морелла. Если мамаша просит дочь кромсать посторонних мужиков в мясо, то Алексу не хочется встречаться с этой женщиной.