Алекс растягивает колючую ухмылку от одного края рта до другого. В Пенсильвании сегодня ожидаются осадки; по прогнозу снег, дождь и слёзы девственниц.
– Я Мэйв, – улыбка девчонки едва заметная – призрачный изгиб тонких губ, но Алексу достаточно и этого, чтобы зацепиться. Чтобы поверить в то, что за этой улыбкой его ожидает веселье.
– Я здесь только на каникулы, – спешно продолжает она.
Отец притащил её в этот лес, но не научил, что врать плохо.
Маленькая лгунья на рождественских каникулах, ага. В планах семейный ужин из запечённых страданий с хрустящей корочкой, катание на салазках в ошибки прошлого и конфетти из долгов с процентами. Под ёлкой колючие угрозы, упакованные в блестящую обертку – их Алекс подарит позже и запихает отцу Мореллов в глотку. А для девчонки в упаковке сладости, приторная патока на языке, что заскользит по тонкой шее, вымажет всё её нутро липкой скверной.
Подождать, растянуть удовольствие раскаленной проволокой внутри, прочувствовать момент – Алекс это умеет.
Он наблюдает за тем, как она семенит в одну из комнат, скрываясь от взгляда Алекса, а возвращается уже с мобильником.
Алекс принимает телефон в дар. Потом он возится с мобильником несколько минут, имитируя гугл поиск ближайшего эвакуатора. По нотам разыгрывает звонок, заговаривая тишину в трубке. Спектакль нравится: хлебные крошки к миру, который остался за дверью – пусть у девчонки останется хоть что-то. Хлипкая вера, например. На ближайшие пять минут, пока ладони Алекса оттаивают в тепле керамики с какао.
– Сказали, что из-за погоды не смогут приехать быстро. Сказали, что ждать придётся около часа.
Сказали, что никто вас не спасёт.
Он гасит экран, и пока девчонка соображает, что ответить, незаметно прячет мобильник между подушками дивана.
– Вы… Вы можете остаться пока здесь.
Конечно, может. Иначе кто ему запретит?
– Не хотите позвонить маме? – продолжает Мэйв.
Алекс глядит на неё с наигранным непониманием. Заметила, как он запрятал мобильник?
– Поздравить с днём рождения, – спешит добавить она и тупит взгляд.
Алекс выдыхает.
– Я бы хотел поздравить её лично. Она – не сторонница технологий, – он продолжает заговаривать зубы, уводя внимание девчонки подальше от мобильника, – Но не хочется являться к ней в таком виде – она заслуживает большего. Правда ведь?
Мэйв понимающе кивает.
– Возьмите, – она наклоняется к спинке дивана, задевая чужой локоть коленкой, и подхватывает плед, – Я могу высушить вашу куртку – вся промокла.
Алекс ласково улыбается, когда острая коленка скользит по его локтю и неловко задерживается в интимной близости ещё на пару мгновений, но быстро ретируется под длинную сорочку. Алекс уже живо представляет себе, что ниже, глубже, слоями до, у поверхности терпкого стыда, но хочет разворачивать обертку аккуратно, сохраняя рисунок, чтобы разглядеть повнимательнее. Рвать на мелкие кусочки с порога не улыбает, он не Томас; ему нравится рвать изнутри, нравится выверенное по граммам чувство страха, в равной пропорции с перемолотым в мелкую крошку замешательством. Посыпать шоколадной пыльцой на какао и испить до дна.
Алекс редко питается смущением – в рационе больше эмоционального дерьма и презренного ничтожества. Стыдливость – редкое угощение, и Алексу все интереснее заполучить его на тарелке с цветастым узором в тон убогих занавесок этого убогого места и распробовать на вкус. Когда четырнадцатилетние подростки, его одногодки, познавали границы собственного смущения, Алекс хоронил родителей (без особого участия и энтузиазма, номинально, формально и как бы "так уж и быть"), уже вкалывал на работе, погрязая в сути теткиной эксплуатации, и кажется, упустил что-то существенно важное. Что-то ублюдочно-трогательное и терпкое, с градусом подростковой невинности.
Всё после было уже червивым, гнилым и порченным, потому что лучшие плоды уже надкусили, сожрали, выплюнули или переварили; пришлось брать пользованное, использовать забранное. Алекс остался без девчачьих сентиментальных приступов на острие гормонального ножа, и теперь почувствовал упущение, заметил умилительную оплошность.
Невинность здесь сквозит в воздухе – Алекс глядит на девчонку и почти ощущает нескладность натуры, несостыковки с собственным телом. Такие парадоксы на поверхности, и хочется запустить в них руки, повозиться внутри, ощутить скудное тепло.
Алекс редко питается смущением, и теперь вместе с приторным какао намерен обжигать им гортань, пока вкус не наскучит. Интерес зажигается яркой лампочкой, маячит в поле зрения, её уже не потушить и никуда не запрятать, считай, ты пропала.
Плед раскрывается перед ним уютным ворсом, Алекс мажет по лицу довольство.
– Ты добра, Мэйв. Не каждый день встречаешь доброго человека. Особенно в глухом лесу. Особенно под ночь. – Глупая, милая овечка. Алекс поднимается с дивана во весь рост, стягивает куртку, глядит с вызовом на девчонку, цепляет следом и толстовку. Внизу голая плоть и жгучий интерес. Алексу нравится, когда на него смотрят, нравится, когда восхищаются, прокручивая внутри заостренные несоответствия души и тела. Цветущая плоть, напичканная разложением. А толстовка наполовину мокрая, и он наполовину оправдан. – Всё промокло.
С джинсами решает не спешить, у него ещё будет время продолжить начатое, да и не пугать же девчонку с порога.
Местонахождение отца не установлено, но Алекс заранее доволен тем, тот не соизволил встретить гостя. Тет-а-тет с девчонкой в уютной интимности рождественского освящения – куда более многообещающее начало вечера.
Алекс принимает плед и накидывает на плечи, заботясь о том, чтобы револьвер сзади не был обнаружен раньше положенного времени.
Мэйв развешивает куртку с толстовкой возле обогревателя и садится на другой край дивана, но Алекс неминуемо подбирается ближе.
– Встречаете Рождество с отцом вдвоём? Не скучно? – он выдерживает долгую паузу, позволяет кропотливому ожиданию наполнить гостиную. Будто ему действительно нужен её ответ.
Но Мэйв молчит, а Алекс ступает дальше по её смущению, пробираясь глубже.
– Разве не хочется вырваться в город, погулять, провести время хорошо? – смысловые точки на "хорошо". Ставки на то, что девочкам в пубертате не нравится участвовать в крысиных бегах и залегать на дно вшивой норы с мерцающей гирляндой. Даже девочкам в пубертате с дрянным крестиком на хилой шее. Знавал Алекс пару набожных мадам с высокими стандартами – божественный минет среди прочих.
Алекс втягивает в себя какао и благостное тепло, оценивает дистанцию между ним и девчонкой, прощупывает почву настырными пальцами во имя насмешливого любопытства.
– Все веселятся, дарят подарки, целуются под омелой. Кажется, проводить Рождество с предками отстойно, – врезается настойчивым взглядом в Мэйв, закусывая губу, – У вас есть омела?
Один старикан за покерным столом однажды рассказывает Алексу забавное – своими корнями-присосками полупаразитная омела проникает глубоко под кору дерева-хозяина, чтобы обеспечивать себя влагой и питательными веществами. В буквальном смысле омела высасывает из дерева жизненные соки. Восхитительный символ возрождения и Рождества.
Девчонка кратко оглядывается, точно вспоминает, о чём речь.
– Как это – целуются под омелой? – спрашивает она.
Алекс присвистывает, – насколько всё запущено. Кому-то следует смотреть больше телевизора.
Он мягко улыбается и склоняет голову:
– Ты когда-нибудь целовалась?
Некоторым людям нравится подстраиваться под рамки, соблюдать правила, потому что они дарят комфорт. Алексу нравится ломать всякие рамки и отрицать комфорт.
Он склоняется ближе и касается девчонки.
– Ты очень красива, Мэйв, – патока на губах, пальцах, что аккуратно скользят по грубой вязи кофты у самого края, хищно подбираются к бледной ладони, окутанной в растянутый рукав.
Алекс царапает кончиками пальцев нежную кожу.
– Красива и добра. В других обстоятельствах я бы позвал тебя на свидание – туда, где есть омела, – ладонь пробирается выше, касаясь аккуратного личика. Ощущение примерно как от толстой пачки хрустящих баксов в пальцах. Алекс склоняется над девчонкой, вдыхая аромат непосредственного уюта, пытаясь вычленить из этой терпкости нотки страха. – Ты хочешь поцеловать меня, Мэйв?
Девчонка вздрагивает, точно только сейчас понимает, что именно здесь происходит. Она дотрагивается до крестика и поднимает на Алекса олений взгляд.
– Хотите ещё какао? Мама всегда разрешала мне пить много какао под Рождество.
Алекс мрачно пожирает её взглядом. Секунду, две, три, пока не откинется на спинку дивана, клацнув зубами.
Неужели она думает, что его и вправду интересует её мамаша? Алекса едва ли интересовала собственная мать.
– Неси, – вальяжно распоряжается он, наблюдая, как девчонка сразу вскакивает и торопится в сторону кухни.
– Где твой отец, Мэйв? – без особой охоты Алекс вспоминает, зачем пришёл, и о какой сумме идёт речь.
Девчонка у кухонной столешницы вздергивает плечами, но не оборачивается: