Фоток у Гарика было не густо, выбрали самые загадочные и черно-белые. В качестве успешной фотки сошел кадр со съемок. Подпись сделала такую:
«Стендап-комик. Угощу пивом, проверю на тебе материал, если не засмеешься – угощу еще и ужином. Шучу. Или нет. Вот и выясним».
Остаток вечера мы обсуждали, как «Тиндер» убил культуру свиданий, и в целом делились опытом глупых переписок и тиндер-дейтов. Затем парни стали обсуждать, как лучше фоткать свои причиндалы, устроив из этого настоящий коллоквиум, где подробно рассмотрели свет, ракурс, масштаб и лучшие приложения по обработке фото. Затем активно пытались узнать мое мнение, как у единственной оставшейся на вечеринке девушки. Мое мнение – вообще не фотографировать гениталии, а особенно не делать этого, обмотав их фольгой, как сделал Гарик. Как он объяснил: это что-то новенькое, креативное, позволяет выйти за рамки классических дикпиков[13]. Барышня фотку не оценила и предсказуемо не отвечала ему неделю. И Гарик почему-то решил, что будет очень смешно спустя семь дней написать ей «я просто думал его запечь» и добавить «в тебе». После этого его занесли в черный список.
Утро, начавшееся в три часа дня, разумеется, было тяжелым. Только по пьяни можно разместить десять человек в трехкомнатной квартире. Я каким-то чудом спала с Гошей на кресле в гостиной. Мы проснулись почти синхронно, глупо уставившись друг на друга сальными, заспанными лицами. Вчерашний мейк неровно растекся по лицу, я так и отрубилась в джинсах и свитере, а под ногами стоял грязный высохший бокал. Не говоря ни слова, я отправилась в ванную, а он – на кухню.
Окончания вечера я решительно не помнила, но могла предположить. Я либо отключилась перед отходом первых гостей, либо после. Может, с кем-то спорила о политической ситуации и судьбе России-матушки, обычно такие темы оставляют на десерт. А под десертом тут подразумевается высохшее, жесткое, никому ненужное печенье, которое жуют, когда на кухне совсем голяк.
Было паршиво как никогда, и я все никак не могла выяснить, почему эта паршивость казалась такой невыносимой. Чувство стыда смешалось со вчерашней фразой, которая все звучала в ушах: «Сука на антидепрессантах» – неужели такой меня все и видят? Более того, неужели такой я и являюсь? Все свое недомогание я списала на алкоголь, выпила таблетку «Новакса» и, натянув более или менее приемлемое выражение лица, вышла к парням. «Новакс» – чтобы поднять настроение, седативы – чтобы снизить тревожность. Все просто.
Сил хватило только умыться и почистить зубы. Ишхан и Гарик сидели за маленьким столом, а Гоша пялился на холодильник, как будто что-то могло образоваться там из воздуха.
– Даже пельменей замороженных никто заранее не догадался купить? – жаловался Борис, почесывая пузо.
Проверила телефон. Сообщение от Ивы:
«Как все прошло?»
«Да классно, я довольна».
«Ты шутила про аборт или про мертвую сестру?»
«Про мертвую сестру. Не знаю, как-то само получилось. Но все равно все прошло хорошо».
«Главное – что ты поймала волну и выступила».
«Ага. У меня даже колени не тряслись».
«Отпраздновали вчера?»
«Если хочешь спросить, надралась ли я в щи, – то нет».
«Но ты пила?»
«Вино не считается».
«С таблетками плохо сочетается».
«Ива, выключи мамку».
«Ладно, ладно. Хотела тебя порадовать».
Файл: меню «Чаек-кофеек».
Нейроконвертики
Круассан с подставным кремом (для параноиков)
Рогалик «ну не накручивай»
Киш-шиш с маслом
Димедролл-шприц
Бутират с ветчиной и сыром
Седатив под шубой
Кома-лайт
Кислорожный коктейль
Фенозепанини
Валокаркаде
Мелаттенин
Кофе во френч-депрессе
Панкейк-атака
«Дизайн-дичь. Ставлю лойс», – отвечаю я и с удовольствием пересматриваю макет меню.
Идея с постироничным кафе затянулась надолго. Владелица кофейни Я. Д. наконец-то дала добро, чтобы наше меню появилось хотя бы в первую неделю открытия. Я придумала его для Ивы каким-то очередным девчоночьим вечером.
Я смотрела на него и ощущала гордость. Мои шутки в меню. Невероятно, куда может завести стендап-комедия.
– У метро есть «Бургер Кинг», – напомнил Гарик, проверяя свой телефон. Скорее всего, вчера он звонил бывшей жене, а теперь хочет понять, что именно ей наговорил. Гарик внешне больше походит на того, кого объявляют в уголовный розыск. Лицо неприветливое, отчужденное, он улыбается реже всех нас, но зато его юмор – это настолько отточенный годами стиль и полное посвящение себя образу, что даже простое «привет» из его уст вызывает истерический хохот.
– А из девочек никто не остался? – спросил Ишхан. Ишхан, в отличие от Гарика, больше напоминает милую дворовую псинку с кривыми зубами, которую подкармливаешь возле метро. Он чем-то напоминал мне того парня Диму, который подарил мне шутку про «овощное жарево». Я помню всех, кто дарит мне хорошие шутки.
– Остались. В спальне у Артура, – мерзко улыбнулся Борис, закидывая в кружку три использованных пакетика «принцессы Нури», – мой тройничок, – этой же кружкой он указал на стену, за которой была спальня Артура, – тройничок Артура.
И как по заказу мы услышали стон. Я, Ишхан и Гарик пусть и привыкли к громким наигранным стонам за стенкой, но каждый раз чувствовали себя в значительной степени смущенными и убогими. Позавтракать было решено в «Бургер Кинге». Не из-за Артура, конечно, а из-за сырных наггетсов.
Интересный факт, сыр – это прямое доказательство того, что Господь любит нас.
Я не знаю ничего лучше сыра. В любой ипостаси: твердый, мягкий, творожный, сливочный, жидкий, сладкий и горький. Я люблю его в любой форме, люблю его запах, структуру и вкус. Это мой личный сорт героина. Я и дня не могу прожить, не употребив его хотя бы трижды.
– Они называются медальоны, – сказал Борис по дороге, – а не наггетсы.
– Ну если они – медальоны, то я не откажусь носить один на цепочке вместо крестика.
– Подарю тебе на день рождения, – хохотнул Ишхан.
– О боже, может, в этот раз у меня будет нормальный день рождения.
– Если ты так любишь этот сыр, то, может, потрахаешься с ним! – якобы грозно возмутился Гарик, это была его личная фирменная шутка. Он предлагал потрахаться и с новым свитером из овечьей шерсти, и с промокодом для «убера», и даже с Уголовным кодексом РФ.
Я сразу подлетела к кассе, пока Ишхан и Гарик искали свободный столик.
– Здрасте, можно сырные медальоны? – я произнесла это настолько мило, насколько было возможно. Какой-то нерусский за кассой вопросительно посмотрел на меня.
– Простите?
– Сырные наггетсы. Сыр во фритюре. Сыр, – я начинала выходить из себя. У меня чертово похмелье, в таком состоянии вообще очень сложно быть милой.
Нет, я не агрессивная сука, напротив, я пытаюсь быть флегматичной, но у меня есть медицинское разрешение на редкие вспышки агрессии. Увы, сейчас так и произошло. Тем более что вчера и позавчера я пропустила седативы, чтобы не валиться с ног на выступлении.
– Сырные медальоны, – повторила я. Выражение лица сотрудника «Бургер Кинга» всегда вызывает либо отвращение, либо жалость, но сейчас эта жалость была обращена ко мне.
А затем он произнес фразу, с которой и началась моя личная катастрофа. Катастрофа, благодаря которой я потеряла работу, друзей, Москву, уехала в крошечный датский городок следить за депрессивным парнем, которого ненавидела с девятого класса. Фраза, которая уничтожила все.
Он сказал:
– Мы больше не продаем сырные наггетсы.
Глава 3. Мыш (кродеться)
Моя жизнь – это ставки на спорт.
Моя жизнь – это 1xbet.
Моя жизнь – это 15 секунд.
Моя жизнь – я не могу нажать «пропустить».
Эта реклама закончится, но после нее ничего не начнется.
Когда-нибудь я заживу по-настоящему.
– Известно, что отличительные черты эпохи постмодерна – имплицитное и эксплицитное цитирование, аккумуляция и повторение, стремление к плагиату, к игровой интертекстуальности[14], отказ от понятий «оригинальный» и «аутентичный». Интертекст, отсылки, рефрены становятся не только инструментом для акцентирования внимания на нынешнем времени, но и выражением благодарности креатора (автора) своим кумирам. И все же главная функция плагиата в постмодерне – это игровая и ироничная подача, способ насмешки над действительностью и уникальностью. Но из-за чего отсылки так важны сейчас? Бум информации сделал рефрены (отсылки) куда значимее. Человек как никогда радуется чему-то знакомому, обитая в бесконечном потоке генерируемой информации. На этом контрасте эффект узнавания усиливается и становится едва ли не доминантным. Отсылка – подмигивающий креатор, доказательство того, что объект творчества обитает в том же инфополе, что и потребитель этого продукта. Эффект узнавания – имитация близости, которая необходима в эпоху цифрового одиночества. Именно благодаря этому и зародились мемы. Первоначально мемы были похожи на комедию Менандра[15]. Одни и те же персонажи с закрепленными ролями отыгрывали свою роль в различных ситуациях. – Ива показывает на экран ноутбука. Мемы моих школьных лет. Трололо-фейс, криво нарисованные рожи, дурацкие шутки про школу. – Закрепленные роли, Ололо-тян, герои, которые становятся лишь отображением некоего стереотипа и эмоционального состояния, превращаются в иллюстрации «жизненных» сюжетов. Сюжеты разнятся, по факту перед нами простые комиксы, где вербальная составляющая (текст) является доминирующей, а визуальная (образы) – упрощается. Но дальше сторителлинг отходит на задний план, и доминирует визуальное. Мем деградирует. Посмотрим на следующий этап. Закрепленная роль, текст, – мем с Омской птицей, конспирологическим динозавром, пингвином-социофобом. – История неважна. Важна роль. Мы видим, что у каждого персонажа есть закрепленная цветовая палитра, маска-иллюстрация и подходящий для роли текст. Пингвин-социофоб не может позволить себе текст Омской птицы. Четкое соблюдение функции – отличительная черта юмора постмодерна. Но дальше мем обезличивается, он теряет персонажа и становится только приемом. – Мем про томографию мозга. Мозг светится все ярче и ярче, на последней стадии мы видим чистое сияние просвещенного человека. Ива показывает два одинаковых слайда. На первом – оригинальный текст к каждой стадии развития мозга: Александр, Санек, Сашок, На посошок. На последнем —))) —))0)—)(“*)—}]]08.
Я больше вслушиваюсь не в то, что говорит Ива, а в шум сверла. Смотрю, как грязный строитель, рассыпая повсюду крошку штукатурки и побелки, делает дыры в стенах будущего первого постироничного кафе «Чаек-кофеек». Ива жила в пяти метрах от места и иногда помогала параноидальной владелице кофейни Я. Д. следить за рабочими. Периодически и сама Я. Д. влетала сюда с истеричным воплем, отмачивала странные шутки и всем своим поведением будто пыталась показать: смотрите, какая я странная. Как, например, двадцать минут назад, когда она открыла стеклянную дверь с ноги и внесла два огромных пластиковых стакана.
– Знакомтес, – специально неправильно произнесла она, – мсье кокосовый фраппучино, – и жестом конферансье поставила перед нами калорийную бомбу.
На каждом стаканчике было написано: So$i. Ива сразу же начала рассуждать, метаирония это или постирония, пока я пробовала коктейли. На вкус это было как воткнуть трубочку в коробку «рафаэлло» с легким привкусом кофе. Очень жирно, сливочно, слишком сладко, я прямо чувствовала, как с каждым глотком у меня вскакивает новый прыщ. Я. Д. ушла так же громко, как и появилась. Я вдруг поняла, что шум дрели мне нравится больше человеческой речи.
– Мы можем подставить любой текст под готовый шаблон или любой набор символов, как на слайде, и он будет считаться смешным. Отсылка работает. Этимология ясна. Визуальное доминирует над вербальным. Но дальше. – Она щелкает картинку. Текст: «мыш (кродеться)».
Услышав что-то новое, знакомое и понятное, я отвлеклась от созерцания стены и вгляделась в черный глаз-бусину мышки, в ее лапки. Мне почему-то показалось, что она откуда-то убегает. От себя, например.
– Метаирония. Парадоксальная ситуация: термин «метаирония» впервые использовал Марсель Дюшан[16], когда говорил о таком направлении, как реди-мэйд[17]. Но этот термин не был закреплен за каким-то понятием. То есть термин появляется раньше, чем его значение, и появляется первоначально в интернет-среде. Так что такое метаирония? Это постирония без отсылки. Это навсегда утраченная этимология, отсутствие логики, невозможность понять шутку. Можно только отреагировать. Мем от концепции двигается к аффекту. – Она сделала паузу и стала бормотать: – Постирония: ведет себя как мем, но не выглядит как мем. Его субверсия иронична. Субверсия – это нарочитый подрыв комедийного штампа. Пример субверсии: «Эту девочку звали Альберт Эйнштейн…» Метаирония: не ведет себя как мем и не выглядит как мем. Так, у меня была где-то схема и для этого…
Я не слушаю. Мне все равно. Мне плохо.
Мои пальцы автоматически возвращаются к «Твиттеру», моему скромному, ничего не значащему лайку, затерявшемуся среди тысячи других на одном конкретном посте.
Заголовок: «Посетительница “Бургер Кинга” набросилась на сотрудника, потому что он отказался продавать ей сырные наггетсы».
Как говорил комик Артур Чапарян, «я делаю это не ради лайков, я делаю это ради репостов».
Три дня славы. Сто тысяч ретвитов. Моего лица не видно. Меня нет.
Кто я такая? Сто тысяч ретвитов.
– Тебе не кажется, что это слишком лирично или путано? Я сама еще не поняла инструментария терминологии.
– А?
– Ты меня слушаешь?
Я уже слышала про «мыш кродеться». Все хорошо.
Мне кажется, не хватает научной базы.
Я не могу сфокусироваться. Мои мысли разбегаются. Точнее, не разбегаются. Их нет. Или есть. Как будто ребенок взял весь пластилин разом, скомкал в один тошнотворный коричневый комок и запихнул его на место моих мозгов.
– Тебе плохо?
– Мне не плохо. Мне невыносимо.
– Все норм. Ты пьешь таблетки?
– Да.
– Хочешь пойти со мной на йогу?
– Ты серьезно, Ива? Серьезно? Думаешь, мне поможет йога? Я глотаю таблетки «Новакс». Ты ведь даже не знаешь, Ива, насколько это уморительно. Я знаю твою страшную травму, знаю твою черту нормальности, но ты мою – нет. Ты вообще ничего обо мне не знаешь.
– Я могу спросить у своей подруги о психотерапевте.
– У меня нет денег на психотерапевта, поэтому я и смотрю «тик-токи».
– У тебя депрессия.
– У всех депрессия, Ива. Нашла чем удивить.
Сложно говорить о провале, не ссылаясь на то, что происходило всю следующую неделю. Это настолько провал, что я сидела перед пустым вордовским файлом в квартире у Ивы либо в недостроенном «Чайке-кофейке» и думала, как весь этот кромешный ад можно подать мало-мальски смешно. Пищевая цепь комедии начиналась с личного страдания, лирического приукрашивания и только затем шутки. Но в основе всего лежало страдание. Разве я не говорила, что каждый комик – отчасти мазохист? Вру, совсем не отчасти. Целиком и полностью.
Почему я решила стать стендапером? Потому что, как оказалось, если рассказывать о своих проблемах со сцены, никто не посчитает тебя нытиком.
Но вот в чем прикол: сцену у меня отобрали. И это даже хуже, чем стать посредственным заголовком, посредственным мемом, посредственной шуткой.
– Попробуй утренние страницы, они правда помогают. Или списки дел. Тебе сейчас нужен серотонин, некое поглаживание…
– Ты говоришь как твои клиентки с образовательных курсов.
– Но это правда помогает.
– Это не помогает, это хорошо продается.
Я знаю, почему Ива завела этот разговор. Дело не в том, что она искренне хочет мне помочь, нет, дело в том, что послезавтра, в двенадцать часов дня, я должна выложить чек-лист «Женщина в счастье».
«Если хочешь быть счастливой, но не можешь найти внутренний ресурс, не понимаешь, как это сделать, тогда наш чек-лист «Женщина в счастье» – специально для тебя. Мы опросили сотни счастливых и успешных женщин, среди которых: жены и матери, бизнес-гуру, актрисы и телеведущие. Мы узнали, что делает их счастливыми и как выглядит их идеальный день. На основе этих ответов был составлен простой чек-лист, который поможет ввести счастье в привычку».
Самое уморительное – что это написала я. И сделать чек-лист должна тоже я. Разумеется, никого мы не опрашивали, и, конечно же, ничего я не сделала. Я вру Иве, что все готово. По факту закончить это довольно просто, надо всего лишь написать что-то вроде: приготовить вкусный завтрак, выпить восемь стаканов воды, зарядка, сказать себе, что ты красивая. Наибанальнейшая ерунда, которую нужно добить до двадцати пяти штук и впихнуть в простенький шаблон, скачанный из Интернета.
И за эту фигню еще и платят.
Не знаю, сколько еще я смогу кантоваться у Ивы, но прямо чувствую, как ее терпение иссякает. Вот и сейчас она с мрачным видом закрывает свой ноутбук, берет кокосовый фраппучино и выходит на улицу. Иногда мне кажется, что в такие моменты я источаю яд, а потом сразу накатывает непереносимое, тяжелейшее чувство вины за один лишь факт своего существования, за каждый вздох рядом со здоровыми, «такими» людьми.
Ива наверняка думает, что я переживаю из-за видео из «Бургер Кинга» и трехдневной славы. Нет. В том-то и вся соль. Иногда мне просто плохо. «Бургер Кинг» – всего лишь совпадение. Мы дружно посмеялись над этим, пока я чувствовала нарастающую тревогу и страх, что все от меня отвернутся и запомнят как истеричку.
Но дело в том, что я оказалась только приколом, быстрозатухающим приколом, скоропортящимся, который уже на третий день покрывается плесенью.
Слава до меня так и не дошла. На мутной записи было невозможно что-либо различить, даже Борис, схвативший меня за ворот свитшота, получил больше славы. Я осталась невидимкой, а инцидент три дня провисел во второсортных мемах. «Бургер Кинг» даже обыграл это, вернув в меню сырные наггетсы, точнее, медальоны, еще и со скидкой и слоганом «Держите себя в руках, сырные медальоны возвращаются». Они вроде как даже пытались выйти со мной на связь через Бориса, но я игнорировала его сообщения. В любом случае это не сильно меня задело. Не настолько, чтобы действительно впасть в новый депрессивный эпизод. Для этого не нужны причины.
– Вот. – Ива швыряет мне блокнот, как только возвращается в кафе. Простой блокнот в клетку. – В какой-то момент меня это спасло.
Я открываю первую страницу. Черная ручка, идеальный каллиграфический почерк, ни одна буковка не вылезает за клетку. Шум стройки еще бьет по ушам.
Список хороших дел:
· покормила бездомную собаку
· пожертвовала 20 рублей в «Макдоналдсе»
· убрала за кем-то пакет на улице
· сделала комплимент бариста
· заправила постель
– Что это? – Подобным заполнены все страницы. Не каждое дело можно было назвать прямо-таки «добрым» – вряд ли «подготовилась к семинару» считается добродетелью, но прослеживался четкий учет каждого дня.
– Мне тоже было плохо, прямо как тебе. Наверное, как тебе, – поправилась она. – Я ненавидела себя и уже какое-то время подумывала о суициде. Не могу сказать, что у меня была прям депрессия, к врачу я не обращалась. Просто после разрыва я обнаружила, что вторую неделю не мою голову и не выхожу из дома. И тогда я начала вести такие списки, чтобы доказать себе: мне надо двигаться и делать хоть что-то хорошее. Я вела их пару месяцев, и мне действительно стало намного лучше.
В этом разница между мной и Ивой. Для Ивы важно быть хорошей, во всех смыслах, начиная от вычищенной квартиры и йоги и заканчивая каким-нибудь волонтерством в выходные. Для меня важно быть… никакой. Да. Никакой. И иногда смешной.
– Можешь оставить их себе.
Я не сильно верю, что это мне чем-то поможет. Откровенно говоря, я атеист в области саморазвития. Не верю в книжки из разряда «помоги себе сам», не говоря уже об этих «инстаграм»-курсах по личностному росту. Разумеется, я не против системы «Ешь, молись, люби», но только не в «Инстаграме». Это вызывает одно лишь раздражение. Будто весь мир пытается вопить мне в ухо: вокруг все замечательное, все зависит только от тебя, ты можешь измениться по щелчку пальцев благодаря чьим-то постам. Жизнь куда жестче.
– И что мне с этим делать?
Ива пожала плечами. Не знаю, что мне нравится в Иве больше: она сама или ее Аспергер. Прекрасно, что у Ивы есть медикаментозная причина наплевать на меня. Дана, например, моя бывшая лучшая подруга, устроила бы терапевтический вечер с вином и речами на тему, какие все уроды, а я – д’Артаньян. Давно мы с ней не общались.
– Что хочешь. Вдруг это поможет.
– Я могу даже сжечь это во имя сатаны?
Ива опять думает, прежде чем рассмеяться.
– Да. Возможно, это лучшее применение моим хорошим делам.
Я запихнула блокнот в рюкзак, все еще не понимая, что конкретно мне с ним делать. Ива сидела над своим детищем, тезисным планом большой работы о «постструктуралистском анализе юмора» с трепетом и волнением, словно смотрела вскрытие трупа, вглядывалась в свой документ. За все время нашего знакомства я много раз задавалась вопросом: почему она со мной общается? Ива была родом из параллельной реальности, далекой и таинственной. Она лишь раз открылась передо мной, в первый день нашей дружбы, а все остальное время скромно приподнимала занавес, чтобы случайно выбросить оттуда какой-нибудь факт. Ранняя юность в модельном бизнесе, травматичные отношения, поступление в вуз. Я только урывками видела ее красивых подруг и их извечный бессмысленный small-talk, видела худощавых парнишек с философского факультета ВШЭ, с которыми она общается неведомыми терминами, а потом надевает улыбку и идет к кому-нибудь посимпатичнее. Порой мне казалось, что Ива двигается в этом мире с грацией пришельца, существа высшего порядка, словно с того мема про мозг, изучая и ощупывая действительность вокруг.
Единственное, что ее волновало, – это научная работа о юморе. Она все никак не могла сузить тему. Если в начале года она писала только о таких комедийных приемах в малой визуальной комедийной форме, как «вайны» и «тик-токи», то теперь отрывки из ее диссертации, которыми она заполняла нашу переписку в «Телеграме», больше походили на замысловатую сложную энциклопедию юмора или на один большой прикол. Мы с Гариком такой заумный бред называли «категория: постструктуралистский анализ текстов песен гр. Serebro». Ива уходила в это с головой и с каждым днем напоминала бледную тень своей научной статьи. Если раньше она тратила время, чтобы над чем-то рассмеяться, то теперь сразу лезла в заметки на телефоне, чтобы записать новую гениальную мысль о метаиронии.
Мне есть с чем сравнивать. У меня было разное окружение. В стендап-клубе более или менее зрелая тусовка, двадцать семь плюс, остатки компании Пупы и Лупы, Ивино окружение, ребята до двадцати пяти. Я неожиданно заметила, надеясь сделать это шуткой, что чем они моложе, тем громче рассуждают. Гарик назвал это «напыщенной интеллектуальностью» и обосновал тем, что шаткая самооценка двадцатилетних направлена только на то, чтобы как-то самоутвердиться за счет чего-то чрезмерно интеллектуального. Только двадцатилетние ходят на артхаус, к тридцатнику мы все будем пересматривать «Голый пистолет», а может, и «Горько», потому что устанем от всего умного, разочаруемся и не будем пытаться никого впечатлить.
Мы с Гариком долго разгоняли материал про интеллектуалов. Одна из шуток заключалась в том, что попади типичный интеллектуал-миллениал на викторину, он бы не смог ответить ни на один вопрос, а только цитировал бы Ролана Барта[18] и рассуждал о «серой зоне». Я хотела обсудить это с Ивой. Ведь это ее тусовка – разговоры о Жижеке[19] и Хайдеггере[20], темы, после которых у тебя точно не встанет. Как-то раз я слышала, как Ива с одним программистом пыталась нарисовать график слов «легендарность» и «популярность» с помощью математической функции. Они оба перешли на громкий восторженный тон, будто пытались быть всеми услышаны, увидены и замечены, будто в конце рассчитывали на овации. Я же, когда пыталась осилить Славоя Жижека, который, как мне сказали, Бритни Спирс в области философии, в моей голове не было ни одной мысли, кроме: «О боже, я читаю Жижека, как бы при этом еще и не дрочить на себя, читающую Жижека».
Ива была еще не такой раздражающей, а вот ее тусовка, куда я вляпывалась совершенно случайно и всегда заменяла предмет мебели, казалась прайдом околоинтеллектуальщиков, где вместо перьев в заднице и блесток на теле были громкие слова о постструктурализме, «серой зоне» и почему-то всегда – абсолютно всегда – Холокосте. Со стороны создавалось впечатление, что они играют в какую-то замысловатую игру, но давно забыли правила и не хотели в этом признаваться. Замечала ли Ива бессмыслицу всего этого или действительно верила, что их разговоры в барах – это что-то важное, а не форма группового онанизма? Но я вряд ли когда-нибудь осмелюсь у нее это спросить.
Мы переждали ремонтные работы в кофейне, закрыли за рабочими дверь, вернулись в ее белую идеальную квартиру, которую она с заботой обставляла на мотив своих любимых журналов Kinfolk[21] подручными средствами из «Икеи». Она выбрала из сотни сортов чая какой-то подходящий, развернула свою чайную церемонию, где были даже пробковые подстаканники для чашек, и запустила на телефоне «Тик-ток», произнося то же, что и каждый раз:
– Во имя науки.
Мы часто так делаем. Можем видеться, сидеть у нее дома и даже не разговаривать – просто смотреть бесконечную ленту чужой тупости. Ива сидит с блокнотом и делает загадочные пометки, пока я просто над чем-то угораю.
Раньше я, как и все, скептично относилась к «Тик-току», воспринимая его только как дегенеративную сеть для танцующих подростков, которая участвовала в скандале, когда выяснилось, что среди пользователей оказалась куча педофилов. Потом я заразилась «Тик-током», как и многие. Самые лакомые, странные и смешные ролики я замечала в «Твиттере» или у кого-то в «сториз» «Инстаграма». Потом от скуки скачала приложение. «Тик-ток» стал засасывать. Я могла часами смотреть его. А потом и Ива стала подогревать мою зависимость постоянным обсуждением разных жанров.
– Ты заметила, что жанр социальных «вайнов» преимущественно мужской и соответствует определенным архетипам? История становления мужчины. На старте он неудачник, а потом успешный бизнесмен и почему-то ВСЕГДА с машиной. И, кстати, я видела в основном русский контент. В США есть жанр социальных «вайнов», ты в курсе?
– Привет. Я сделала подборку интерпретаций мема с закрытой дверью. Мне кажется, что есть какая-то взаимосвязь.
– Ты видела эти романтические POV[22]? Где тик-токер выступает в роли твоего парня, похитителя и тому подобное. Я подумала: может, это форма эмоциональной цифровой проституции? Где вместо эротики романтический контент. Это ли не странно?
Первое время я даже не регистрировалась, пока не вылезло странное видео. Девушка под минималистичную музыку просто лежит на полу кухни. Подпись такая: «POV: ты понял, что существование иногда бывает слишком сложным».
Не знаю, что именно меня зацепило в этом видео, но я возвращалась к нему снова и снова. Я уже знала подобное, одно из моих любимых, еще со времен платформы COUB, где мальчик такой русской уродливой зимой лежит звездой на карусели под песню «Where Is My Mind»[23]. Та же степень отчаяния, но ролик оставался смешным. В «Тик-токе» этой девушки не было ничего смешного, но меня почему-то заворожили ее отстраненное лицо, полная безэмоциональность и истощенность.
Я зарегистрировалась, чтобы подписаться на нее. Она часто выкладывала видео. Какие-то из них были забавными, какие-то – абсолютно бессмысленными, из разряда «я пинаю ботинком осеннюю листву под музыку». Никогда не понимала людей, которые выкладывали в Сеть что-то совсем несмешное, бессмысленное или некрасивое, что-то слишком простое, что я вижу каждый день.
Мы как-то раз обсуждали это с Ивой. Она выразила свою теорию о том, что у каждого человека есть внутренняя дистанция между его жизнью и контентом. И когда эта дистанция короткая, то ты выкладываешь в ленту каждый завтрак, когда длинная – то умопомрачительные, сложносрежиссированные посты. У той девушки дистанция была короткой. Она выставила видео, где радостно рассказывала о свидании с каким-то мальчиком на следующей неделе и выглядела такой счастливой, что у меня сердце сжалось, будто мы знакомы сто лет. Она просила подписчиков выбрать ей наряд, снимала, как делает макияж, и даже поделилась мыслью, что ее crush[24] похож на кого-то из мультфильма Тима Бертона.
В следующем видео она сообщила, что он не пришел на свидание и везде ее заблокировал.
– Недавно я поняла, что эти тик-токеры мне как семья. Я уже все их лица наизусть знаю, так часто их вижу, – поделилась я мыслью с Ивой, вспомнив лицо той девушки.
– «Тик-ток» тем и хорош, что плотность мемов и контента создает интертекстуальное поле, иллюзию узнавания, некоего заранее знакомого пространства, – ответила Ива, словно у нее на коленях лежал учебник по «Тик-току». – Знаешь, такая атмосфера тусовки, где вы разговариваете одними шутками из прошлого. По сути, в этом и смысл «Тик-тока». Один делает, другой повторяет. Возможно, это единственная платформа, приоритет которой не оригинальность контента, а его переосмысление. Копии копий без оригинала, чистый симулякр. Субверсия.
– Человеческая многоножка юмора.
Мы залипли на добрых два часа, как бывает с просмотрами дурацких видео.
– Знаешь, какой мой любимый мем? – неожиданно прервала тишину Ива.
– Наверное, эта самая «мыш»?
– Нет. Мем с directed by robert b. weide.
– О. Я его тоже люблю. Особенно когда люди падают. Я вообще заметила, что с каждым годом все громче смеюсь над тем, как падают другие люди. Недавно рассмеялась над видео с автомобильной аварией, там девушка на три метра отлетела. Как ты говорила, эти три теории?
– Теории превосходства, столкновения и утешения. Их, разумеется, куда больше. Но это основное. Да, превосходство – это, скорее, античная традиция. Платон и Аристотель относили комедию к низшему проявлению. Аристотель вообще считал, что шутка – это форма оскорбления. Чарльз Грунер[25], в принципе, утверждал то же самое: что юмор – это игровая агрессия, где смех выступает проявлением реакции в отношениях победителя и побежденного. Пошутить над кем-то и посмеяться – все равно что сказать: «Смотри, я лучше, сильнее, а ты слабее. Ты упал, а я на ногах».
– Я просто люблю смотреть, как падают люди, Ива. – Иногда ее занудство все-таки может надоедать. – Так почему directed – это твой любимый мем?
– Это… антикульминация.
– Чего?
– То есть… когда должен настать кульминационный момент, панчлайн в шутке, резко появляются заставка и музыка. Человек падает, но не приземляется. Мы не видим концовки, не видим катарсиса, не видим самого болезненного. И… я люблю этот мем потому, что он как вишенка на торте. Когда играет эта музыка, я понимаю, что надо смеяться.