12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа

По ночам Рэй, Уильямс и мальчик спали в сене под навесом, а меня запирали в подвал. Под конец каждому из нас выдали по одеялу, весьма схожему с лошадиной попоной, – единственная постель, которая была мне дозволена в ближайшие двенадцать лет. Рэй и Уильямс наперебой расспрашивали меня о Нью-Йорке – как там обращаются с цветными; правда ли, что они могут заводить собственные дома и семьи и никто их не тревожит и не угнетает; особенно Рэй то и дело вздыхал по свободе. Мы, однако, воздерживались от подобных разговоров, когда их мог услышать Берч или тюремщик Рэдберн. Такого рода стремления неминуемо навлекли бы плеть на наши спины.

Дабы представить полную и правдивую картину главных событий в истории моей жизни и описать институт рабства таким, каким я его знал и видел, в этом повествовании надо говорить о хорошо известных местах и о людях, которые еще живы. Но я и тогда не был знаком с Вашингтоном и его окрестностями, не знаком с ними и поныне. И, кроме Берча и Рэдберна, ни одного человека я там не знал, разве что слышал о ком-то из уст моих порабощенных товарищей. Таким образом, если то, что я собираюсь сказать, неправда, это может быть с легкостью опровергнуто.

Я пробыл в невольничьем загоне Уильямса около двух недель. Вечером накануне моего отбытия туда привели женщину, которая горько плакала и вела за руку маленькую девочку. Это оказались мать и сводная сестра Рэндалла. Увидев их, он преисполнился радости, цеплялся за материнское платье, целовал сестру и выражал все возможные признаки восторга. Мать тоже заключала его в объятия, нежно обнимала и любовно глядела на него сквозь слезы, называя его множеством нежных имен.

Эмили, его сестра, была семи или восьми лет от роду, светлокожая, с личиком удивительной красоты. Волосы ее ниспадали кудряшками вокруг шеи, а фасон и богатство ее платья, равно как и аккуратность всей ее внешности, указывали, что она воспитывалась в достатке. Воистину, она была славным ребенком. Женщина тоже была одета в шелка, пальцы ее унизывали перстни, а в ушах покачивались золотые серьги. Ее повадка и манеры, правильность и достоинство ее речи – все это с очевидностью указывало, что она была выше уровня обычной рабыни. Казалось, она сама изумлялась тому, что оказалась в таком месте, как это. Ее явно привел сюда внезапный и неожиданный поворот судьбы. Ее, наполнявшую воздух жалобными стенаниями, вместе с детьми и мной загнали в подвал. Человеческий язык в состоянии передать лишь бледное подобие тех причитаний, которые непрерывно сыпались из ее уст. Бросившись на пол и заключив детей в объятия, она изливала свою печаль такими трогательными словами, какие могут измыслить лишь материнская любовь и доброта. Дети жались поближе к ней, словно только там, в ее объятиях, могли обрести защиту или безопасность. Под конец они уснули, положив головки ей на колени. Пока они дремали, она разглаживала их волосы, откидывая их с маленьких лобиков, и разговаривала с ними всю ночь. Она называла их своими милыми – своими сладкими малышами – бедными невинными созданиями, не ведавшими о том, какие несчастья им суждено сносить. Вскоре у них не будет матери, чтобы утешить их, – их у нее заберут. Что с ними станется? О, она не сможет жить вдали от своей маленькой Эмми и своего дорогого мальчика. Они всегда были хорошими детьми, и такими любящими. Это разобьет ей сердце, Господь свидетель, говорила она, если их у нее заберут. И все же она знала, что ее и детей собираются продать – и, возможно, разлучат, и они больше никогда не увидят друг друга. Даже самое каменное сердце растаяло бы, услышав жалостные выражения этой отчаявшейся и обезумевшей от горя матери. Ее имя было Элиза. И вот история ее жизни, как она впоследствии ее рассказывала.

Она была рабыней и наложницей Элиши Берри, богача, жившего в окрестностях Вашингтона. Кажется, она говорила, что родилась на его плантации. Много лет назад лет он впал в распущенность и поссорился со своей женой. В сущности, вскоре после того, как у Элизы родился Рэндалл, Элиша расстался со своей женой. Оставив жену и дочь в старом доме, где они всегда жили, он построил неподалеку от него, в поместье, новый. В этот дом он взял Элизу. И она, и ее дети должны были быть освобождены при условии, что она станет с ним жить. Там она прожила вместе с Берри девять лет, о ней заботились слуги, и она была обеспечена всеми удобствами и роскошествами жизни. Малышка Эмили была его дочерью. Наконец, молодая госпожа, дочь Берри, которая так и жила со своей матерью в поместье, вышла замуж за некоего Джейкоба Брукса. Со временем по какой-то неподвластной Берри причине (насколько я понял из рассказа Элизы) произошло разделение его собственности. Элиза и ее дети попали в долю мистера Брукса. За те девять лет, что она прожила с Берри, Элиза с детьми стала предметом ненависти и неприязни миссис Берри и его дочери. Самого Берри она описывала как человека от природы добродушного, который всегда обещал ей, что даст ей свободу, и который, она не сомневалась, так бы и поступил, будь это в его власти. Как только Элиза с детьми поступила во владение и распоряжение дочери Берри, стало совершенно ясно, что вместе они не уживутся. Казалось, самый вид Элизы был нестерпим для миссис Брукс; так же точно не могла она смотреть и на девочку, которая была ей сводной сестрой, да еще и такой красавицей.

Утром того дня, когда Элизу привели в загон, Брукс привез ее из поместья в город под тем предлогом, что настало время выправить ей вольную, во исполнение обещания ее хозяина. Воодушевленная ожиданиями немедленного освобождения, она оделась сама и одела маленькую Эмми в лучшее платье и отправилась вместе с ним с радостным сердцем. По прибытии в город, вместо того чтобы вступить в семью свободных людей, она была доставлена к работорговцу Берчу. Оформленная бумага оказалась не вольной, а купчей. Надежды многих лет испарились в одно мгновение. С высот экстатического счастья она низошла в тот день в самые глубокие бездны несчастья. Неудивительно, что она плакала и наполняла темницу рыданиями и выражениями горя, от которых разрывалось сердце.

Элиза уж мертва. Далеко вверх по Ред-Ривер, где река лениво струит свои воды средь нездоровых низменностей Луизианы, покоится она наконец в могиле – единственном месте, где может отдохнуть бедный раб. Как оправдались все ее страхи, как, она скорбела день и ночь и ни разу не утешилась, как по ее же собственному предсказанию, воистину разбилось ее сердце под бременем материнской скорби – читатель увидит из продолжения рассказа.

Глава IV

Печали Элизы – Приготовления к отбытию – Прогон по улицам Вашингтона – Да здравствует свободная Колумбия! – Гробница Вашингтона – Клем Рэй – Завтрак на пароходе – Счастливые птицы – Аквиа-Крик – Фредериксбург – Прибытие в Ричмонд – Гудин и его невольничий загон – Роберт из Цинциннати – Дэвид и его жена – Мэри и Лети – Возвращение Клема – Его последующий побег в Канаду – Бриг «Орлеан» – Джеймс Г. Берч

В ту первую ночь заключения Элизы в загоне она временами горько жаловалась на Джейкоба Брукса, мужа своей молодой хозяйки. Она объявила, что, если бы догадалась о том обмане, который он против нее задумал, он бы ни за что не привез ее сюда живой. Они воспользовались возможностью выманить ее из дома, когда господина Берри не было на плантации. Тот всегда был добр к ней. Хотелось бы ей еще разок повидаться с ним; но она знала, что теперь даже он не способен спасти ее. И тогда она снова принялась рыдать – целуя спящих детей – заговаривая сперва с одним, потом с другой, а они лежали в своей бессознательной дремоте, положив головы к ней на колени. Так прошла эта долгая ночь. Потом забрезжило утро, и потом, когда снова наступила ночь, продолжала она скорбеть, и ничто не могло ее утешить.

Около следующей полуночи дверь камеры отворилась, и вошли Берч и Рэдберн с фонарями в руках. Берч, сопроводив свои слова ругательством, приказал нам немедленно скатать наши одеяла и готовиться к посадке на борт парохода. Он поклялся, что здесь нас и бросит, если мы не пошевелимся. Он грубо тряс детей, пробуждая их ото сна и приговаривая, что они засони проклятые. Выйдя во двор, Берч позвал Клема Рэя, приказав ему покинуть навес и прийти в подвал, принеся с собой одеяло. Когда Клем явился, он поставил его рядом со мной и сковал нас вместе наручниками – сцепив мою левую руку с его правой. Джона Уильямса забрали за день или два до того, поскольку хозяин, к вящему удовольствию Джона, вызволил его. Нам с Клемом было велено идти вперед, Элиза и дети последовали за нами. Нас вывели во двор, оттуда – в крытый коридор, вверх по лестнице через боковую дверь в верхнее помещение, где в свой первый день неволи я слышал шаги. Обстановка его состояла из плиты, нескольких старых кресел и длинного стола, покрытого бумагами. То была комнатка с белеными стенами, без ковра на полу, напоминавшая нечто вроде кабинета. Помнится мне, возле одного из окон висела ржавая шпага, которая привлекла мое внимание. Там же стоял сундук Берча. Повинуясь его приказу, я взялся за одну ручку сундука нескованной рукой, а он взялся за другую, и мы прошли через переднюю дверь на улицу тем же порядком, которым покинули подвал.

Стояла темная ночь. Все было тихо. Я видел то ли огни, то ли их отражения в стороне Пенсильвания-авеню, но никого, даже случайного прохожего, не было видно. Я почти решился было попытаться бежать. Не будь я прикован наручниками, эта попытка непременно осуществилась бы, к каким бы последствиям она ни привела. Рэдберн шел сзади, неся в руке большую палку, и поторапливал детей идти быстрее.

Так и гнали нас, скованных наручниками, в молчании, по улицам Вашингтона – по столице страны, принцип управления которой, как говорят, покоится на фундаменте неотчуждаемого права человека на жизнь, СВОБОДУ и стремление к счастью. Ура! Вот уж воистину Колумбия – счастливая земля.

Когда мы добрались до парохода, нас тут же загнали в трюм, где мы устроились среди бочек и ящиков с грузом. Цветной слуга принес фонарь, раздался удар колокола, и вскоре судно отправилось в путь вниз по Потомаку, везя нас – куда? – мы не знали. Колокол зазвонил, когда мы поравнялись с гробницей самого Вашингтона. Не сомневаюсь, что Берч с непокрытой головой почтительно поклонился священному праху человека, который посвятил свою выдающуюся жизнь свободе этой страны.

Никто из нас не спал в ту ночь, кроме Рэндалла и маленькой Эмми. Впервые за все время Клем Рэй был совершенно безутешен. Мысль о том, что его отправляют на Юг, приводила его в крайний ужас. Он покидал друзей и знакомых своей юности – все, что было мило и дорого его сердцу, – чтобы, по всей вероятности, никогда более не вернуться. Они с Элизой плакали, смешивая свои слезы, оплакивая жестокую судьбу. Что касается меня, то я изо всех сил пытался сохранить присутствие духа. Я строил в мыслях своих сотню планов побега и был полон решимости предпринять его при первой же представившейся отчаянной возможности. Однако к тому времени я пришел к мысли, что с моей стороны будет разумнее ничего не говорить о том, что я был рожден свободным человеком. Это лишь послужило бы причиной дурного обращения со мной и уменьшило бы мои шансы на освобождение.

Когда рассвело, нас позвали на палубу завтракать. Берч снял с нас наручники, и мы уселись за стол. Он осведомился, не выпьет ли Элиза капельку спиртного. Она отказалась, вежливо поблагодарив его. Во время трапезы все мы молчали – не обменялись ни единым словом. Женщина-мулатка, которая прислуживала нам за столом, казалось, прониклась сочувствием к нашей судьбе – посоветовала нам ободриться и не падать духом. Когда завтрак окончился, наручники снова были надеты, и Берч велел нам идти на кормовую палубу. Мы уселись все вместе на какие-то ящики, по-прежнему ничего не говоря в присутствии Берча. Временами какой-нибудь пассажир подходил к тому месту, где мы сидели, некоторое время разглядывал нас, затем молча возвращался на свое место.

Выдалось весьма славное утро. Поля вдоль реки были покрыты всходами, которые выглядывали здесь гораздо раньше, чем я привык видеть в это время года. Солнце сияло и грело; на деревьях пели птицы. Счастливые! – я завидовал им. Хотелось бы мне иметь крылья, как у них, чтобы взмыть в воздух и лететь в прохладные земли Севера, туда, где птенчики мои напрасно ждали возвращения отца.

Ближе к полудню пароход достиг Аквиа-Крик. Там пассажиры расселись по дилижансам. Берч и мы, пятеро его невольников, целиком заняли один из них. Он шутил с детьми, а во время одной остановки даже купил им по прянику. Берч велел мне повыше держать голову и выглядеть пристойно. Сказал, что я, может быть, найду себе хорошего хозяина, если буду хорошо себя вести. Я не ответил ему. Лицо его было мне ненавистно, и невыносимо было глядеть на него. Я сидел в уголке, лелея в своем сердце надежду, пока еще не исчезнувшую, когда-нибудь встретиться с этим тираном на земле моего родного штата.

Во Фредериксберге нас пересадили из дилижанса в вагон, и еще до наступления темноты мы прибыли в Ричмонд, главный город Виргинии. В этом городе нас высадили из вагонов и погнали по улицам к невольничьему загону, который располагался между железнодорожным депо и рекой и принадлежал некоему мистеру Гудину. Этот загон во всем подобен загону Уильямса в Вашингтоне, если не считать того, что он несколько просторнее; и в разных углах двора здесь стояли еще два домика. Такие домики обычно строят во дворах невольничьих рынков и используют как помещения, где покупатели, прежде чем заключить сделку, осматривают свое будущее живое имущество. Нездоровье раба, подобно порокам лошади, существенно снижает его цену. Таким образом, пристальное изучение продаваемого товара – дело чрезвычайной важности для погонщика негров.

У ворот двора Гудина нас встретил сей джентльмен собственной персоной – малорослый толстяк с округлым пухлым лицом, черноволосый, черноусый, с кожей почти такой же темной, как у некоторых его негров. Взгляд у него был тяжелый и твердый, а лет ему было на вид около пятидесяти. Они с Берчем приветствовали друг друга с большой сердечностью. Очевидно, они были старыми приятелями. С теплотой пожимая ему руку, Берч заметил, что привез с собой кое-какую компанию, и осведомился, когда отчаливает бриг. Гудин ответил в том духе, что, вероятно, отплытие состоится на следующий день примерно в этот же час. Затем он повернулся ко мне, взял за руку, заставил поворотиться и принялся пристально разглядывать меня с выражением человека, который считает себя хорошим знатоком товара, точно прикидывал в уме, сколько примерно я могу стоить.

– Ну, бой^[16], откуда ты родом?

Забывшись на мгновение, я ответил:

– Из Нью-Йорка.

– Из Нью-Йорка? Дьявольщина. А что же ты здесь-то делаешь? – последовал его ошеломленный вопрос.

Заметив в этот миг, что Берч смотрит на меня с гневным выражением на лице, значение которого трудно было не понять, я тут же добавил:

– О, я туда ездил ненадолго, – тоном, который подразумевал, что хоть я и побывал в само́м Нью-Йорке, но хочу отчетливо дать понять, что не принадлежу к этому свободному штату, равно как и ни к какому иному.

После этого Гудин повернулся к Клему, затем к Элизе и детям, так же пристально изучая их и задавая различные вопросы. Ему явно понравилась Эмили, как и каждому, кто видел этого милого ребенка. Сейчас она уже была не такой аккуратной, как когда я впервые увидел ее; волосы ее несколько спутались; но сквозь их неухоженную и мягкую завесу по-прежнему сияло маленькое личико самой выдающейся красоты.

– Отличная партия – дьявольски хорошая партия, – приговаривал он, подкрепляя это свое мнение столь крепкими прилагательными, каких не сыщешь в словаре истинного христианина. После этого мы проследовали во двор. Довольно значительное число невольников, наверно не менее тридцати, бродили вокруг или сидели на лавках под навесом. Все они были чисто одеты: мужчины – в шляпах, женщины – в платках, повязанных вокруг головы.

Берч и Гудин, расставшись с нами, поднялись по ступенькам к задней части главного здания и уселись на веранде. Они вступили в беседу, но тема ее не достигала моего слуха. Спустя некоторое время Берч спустился во двор, снял с меня наручники и повел в один из маленьких домиков.

– Ты сказал этому человеку, что ты из Нью-Йорка, – проговорил он.

Я возразил:

– Я сказал ему, что побывал в самом Нью-Йорке, верно; но не говорил, что я там живу, и не говорил, что я свободный человек. Я не хотел ничего плохого, господин Берч. Я бы и этого не сказал, если бы успел подумать.

Он мгновение разглядывал меня с таким выражением, точно готов был съесть живьем, затем развернулся и вышел. Через несколько минут он воротился.

– Если я раз еще услышу от тебя хоть слово о Нью-Йорке или о твоей свободе, тут тебе и конец – я тебя убью; можешь положиться на мое слово, – изрыгнул он с яростью.

Не сомневаюсь, что он тогда понимал лучше, чем я, какая опасность и какое наказание грозит за продажу свободного человека в рабство. Он чувствовал необходимость заставить меня молчать о преступлении, которое он совершал. Разумеется, жизнь моя весила бы легче перышка, если какая-то срочная надобность потребовала бы такой жертвы. И он имел в виду именно то, что сказал.

Под навесом с одной стороны двора был сколочен грубый стол, а наверху располагался сеновал для сна – такой же, как в вашингтонском загоне. Получив за этим столом свою долю ужина, состоявшего из свинины и хлеба, я был снова прикован наручниками к крупному смуглому мужчине, весьма крепкому и дородному, с лицом, выражавшим крайнюю подавленность. Он оказался человеком весьма разумным и знающим. Поскольку нас сковали вместе, прошло не так много времени, прежде чем мы поведали друг другу свои истории. Звали его Робертом. Как и я, он был рожден свободным, и в Цинциннати у него осталась жена и двое детей. Он сказал, что приехал на Юг с двумя мужчинами, которые наняли его в родном городе. Не имея удостоверения вольного, он был схвачен во Фредериксбурге и посажен в тюрьму, где его били до тех пор, пока он не усвоил, как и я, необходимость и благоразумность молчания. В невольничьем загоне Гудина он пробыл около трех недель. К этому человеку я сильно привязался. Мы понимали друг друга. (Однако прошло немного времени, прежде чем я со слезами и тяжелым сердцем увидел, как он умирает, и бросил последний взгляд на его безжизненное тело.)

Роберт и я вместе с Клемом, Элизой и ее детьми спали в ту ночь на своих одеялах в одном из маленьких домиков во дворе. Там было еще четверо других невольников с одной и той же плантации, которых продали хозяева, и теперь они тоже были на пути на Юг. Дэвид и его жена Каролина, оба мулаты, были чрезвычайно взволнованы. Мысль о том, что их отправят на тростниковые и хлопковые поля, приводила их в ужас; но самым большим источником тревоги было опасение, что их разлучат. Мэри, высокая, гибкая девушка с кожей самого темного негроидного оттенка, была полна апатии и явного безразличия. Как и многие представители ее класса, она едва ли вообще слышала такое слово, как «свобода». Выросшая в животном невежестве, она и разумом не намного превосходила животное. Мэри была одной из тех (и таких множество), кто боится лишь плети хозяина и не знает иного долга, кроме как повиноваться его голосу. Другую девушку звали Лети. Ее характер был совершенно иным. Благодаря длинным прямым волосам и чертам лица она больше походила на индианку, чем на негритянку. У нее были пронзительные и злые глаза, а с уст ее непрестанно слетали слова мести и ненависти. Ее муж был уже продан. И Лети понятия не имела, где он находится. Перемена хозяина, как она была уверена, не сулила ей ничего хорошего. Ей было все равно, куда ее отправят. Указывая на шрамы на своем лице, это отчаянное создание высказывало пожелание, чтобы настал тот день, когда она сможет омочить их в крови какого-нибудь мужчины.

Пока мы так делились друг с другом историями своих несчастий, Элиза сидела в уголке и распевала псалмы, молясь о своих детях. Утомленный столь долгим отсутствием сна, я больше не мог сопротивляться искусу этого «сладкого воскресителя»^[17] и, улегшись рядом с Робертом на полу, вскоре позабыл о своих печалях и проспал до самого рассвета.

Поутру, когда мы подмели двор и умылись под надзором Гудина, нам приказали скатать одеяла и подготовиться к продолжению нашего путешествия. Клему Рэю сообщили, что дальше он не поедет: Берч по какой-то причине решил отвезти его обратно в Вашингтон. Тот был вне себя от радости. Обменявшись рукопожатием, мы расстались в невольничьем загоне в Ричмонде, и с тех пор я его не видел. Но после возвращения я узнал, к своему удивлению, что Клем бежал из неволи и по пути на свободную землю Канады провел одну ночь в доме моего зятя в Саратоге. Он и сообщил моей семье о том месте и обстоятельствах, при которых мы расстались.

Днем нас выстроили попарно, меня и Роберта первыми, и таким порядком Берч и Гудин повели нас со двора по улицам Ричмонда к бригу «Орлеан». То было судно внушительных размеров, с полной оснасткой и груженное в основном табаком. К пяти вечера мы были уже на борту. Берч принес каждому из нас по оловянной кружке и ложке. На бриге нас оказалось 40 человек – то есть все, кроме Клема, кто был в невольничьем загоне.

Маленьким карманным ножиком, который у меня не отобрали, я принялся вырезать свои инициалы на оловянной кружке. Остальные немедленно сгрудились вокруг меня, прося таким же образом пометить и их кружки. Со временем я удовлетворил все просьбы, о чем товарищи мои, похоже, впоследствии не забыли.

На ночь всех нас спустили в трюм и задраили люк. Мы улеглись, кто на ящиках, кто в иных местах, где только можно было расстелить на полу наши одеяла.

Берч сопровождал нас не далее Ричмонда и вернулся из этого города в столицу вместе с Клемом. Прошло почти двенадцать лет до того мига, когда в прошлом январе в полицейском участке Вашингтона глаза мои вновь узрели лицо Берча.

Джеймс Берч был работорговцем – задешево покупал мужчин, женщин и детей и продавал их с выгодой. Он был спекулянтом, торговавшим человеческой жизнью, – бесчестное занятие – таким его считали даже на Юге. Отныне Берч исчезает со сцены этого повествования, но вновь появится незадолго до его конца, уже не в роли тирана, бичующего людей плетью, но как арестованный, испуганный преступник в суде (который, правда, так и не смог воздать ему по справедливости).