– Да что с тобой творится?! – Лисицын с явным трудом вырвал кусок брюк из сомкнутых клыков пса. – Весь день сам не свой!
Брамс начал подпрыгивать на месте, а на его морде было столько беспокойства и отчаяния, что их трудно было не заметить.
– Я искренне не понимаю, что с тобой происходит, Брамс. Мы же дома, тут все знакомое. Нет никаких угроз или чужаков. Зачем ты лаешь? Может, тебе нехорошо?
Пес не ответил, но и свои попытки остановить хозяина не прекратил.
Иннокентий рассердился. Решительно и бережно оттолкнув бульдога ногой, он скорее направился в комнату с коллекцией. И стоило ему пересечь порог, как Брамс, неотступно бежавший следом, замер у дверей, протяжно повизгивая. Он смотрел, как хозяин сел в кресло, расположился поудобнее и, взяв в руки пустую пластинку, поставил ее в проигрыватель. Пока игла медленно опускалась на винил, Лисицын бросил на питомца вопросительный взгляд:
– Ты даже не хочешь присоединиться ко мне? Обычно ты каждый вечер проводил со мной в этом кресле, Брамс, как ценитель хорошей музыки. А что с тобой случилось теперь?
Пес разразился протяжным лаем, оглушительным и скорбным. Иннокентий стиснул зубы, поднялся, подошел к двери и захлопнул ее прямо перед мордой Брамса.
– Если не хочешь сидеть со мной, то хотя бы не мешай мне привычно провести вечер.
Лисицын скорее вернулся в кресло, стараясь не обращать внимания на приглушенное скуление, доносившееся из-за двери. Он весь обратился в слух, так как игла уже скользнула в канавку, и комнату наполнила призрачная музыка шепотов и шорохов.
Пластинка жила своей собственной незримой жизнью. Она крутилась в размеренном ритме, поблескивая в тусклом свете торшера, и из-под иглы лилось монотонное шуршание. Иннокентий Петрович, закрыв глаза и понемногу отпивая из кружки с чаем, напряженно прислушивался, пытаясь выделить в шорохах отголоски мелодии, какие-нибудь слова или хотя бы голос.
Но первая сторона пластинки закончилась, а ничего расслышать Лисицыну так и не удалось. Он перевернул диск и вновь сосредоточенно принялся внимать. И чем сильнее он напрягал слух, тем глубже и объемнее становились шорохи, рожденные иглой. Однако ни единого нового звука так и не появилось. Нахмурившись, Иннокентий сидел без движения до тех пор, пока и эта сторона пластинки не закончилась. Игла поднялась, оборвав шепчущую музыку, и Лисицын с удивлением распахнул глаза, не веря собственным ощущениям.
Вчера он явно и четко слышал одну-единственную строчку из песни Вертинского. А в этот раз ничего подобного не было. Хотя Иннокентий Петрович был уверен, что внимательность не покидала его ни на мгновение в этот вечер.
С интересом взяв в руки пустую пластинку, Лисицын принялся рассматривать ее. Ничего необычного в виниловом диске не было, но как же тогда можно было объяснить исчезновение строки про магнолии?
За дверью продолжала надрываться собака, царапая когтями паркет и призывая своего хозяина. Задумчиво допив уже чуть теплый чай, Иннокентий погасил свет и направился к двери. И в полной темноте на одну секунду ему показалось, будто за его спиной кто-то тихо произнес:
– Пес раздражает…
Грубоватый низкий голос, явно принадлежавший немолодому мужчине, сразу же затих, словно растворившись в темноте.
Лисицын выбежал за дверь даже быстрее, чем успел об этом подумать. Включив основной свет в комнате и в коридоре, он напряженно вглядывался в помещение, где он так явно слышал тот голос. Руки и затылок покрылись мурашками, но Иннокентий, не позволяя себе впадать в панику, скользил взглядом по шкафам, немногочисленной мебели и углам, пытаясь отыскать того, кто шептал ему во мраке странные слова.
Комната была пуста.
Ни тени, ни звука, ни шепота.
Брамс, плотно прижавшись к ноге хозяина, пугливо поскуливал, и неотрывно смотрел на журнальный столик, где лежала пустая пластинка.
– Все это неправильно, – прошептал Иннокентий, держась за косяк. – Так не должно быть!.. Если здесь есть кто-то, то покажись!
Тишина была ответом Лисицыну. Он же, никогда ранее не замечавший за собой склонность к оккультизму и мистике, теперь беспокоился о том, что вместе с этой странной пластинкой, доставшейся от покойника, привел в собственный дом какую-то потустороннюю сущность. Потому что иначе объяснить голоса, которые он слышал последние пару дней, было нельзя.
Еще несколько минут простояв в напряженном молчании, Иннокентий Петрович подхватил пса на руки, плотно закрыл дверь, ведущую в комнату с коллекцией, и после ушел в спальню. Включив в комнате все торшеры, бра и светильники, чтобы не осталось ни одного темного уголка, Лисицын спешно отыскал в прикроватной тумбочке свой старый потертый крестик на цепочке и надел его.
– Может быть, это все только кажется мне, Брамс? Может, это не духи вовсе, а галлюцинации или же я схожу с ума от своего одиночества? – Иннокентий забрался в кровать и подтянул к себе поближе пса, который так и не расслаблялся ни на минуту. – Голоса, шепоты, исчезающие строки из песни… Это беспокоит меня…
Подложив подушки повыше, Лисицын прилег на них, нервно поглаживая Брамса. Устремив взгляд в потолок, какое-то время Иннокентий неосознанно прислушивался, но в коридоре и других комнатах было спокойно, словно все, что произошло ранее, было лишь иллюзией.
– Господи, услышь же меня. Прости, что я обращаюсь к тебе только в час нужды, но такова, видимо, человеческая натура, таковыми ты создал нас. Мы, люди, молимся тебе лишь когда нам страшно, либо же что-то нужно… И не думаю, что однажды это изменится, – приглушенно зашептал Лисицын, касаясь пальцами крестика. – Отче наш, иже еси на небесех…
Слова старой молитвы, выученной еще когда-то давно в детстве под присмотром матери, всплывали в голове легко, но вот внутреннего спокойствия у Иннокентия Петровича не прибавлялось.
Сам не заметив в какой момент, наверное, где-то после третьего или четвертого прочтения молитвы, Лисицын провалился в легкую дремоту, хотя он был уверен, что заснуть этой ночью не сможет. Но сон был наполнен страхом, черным и тягучим, как деготь: он расползался по разуму, превращая отдых в бесконечный зацикленный кошмар. Иннокентию с трудом удалось из него вырваться, и только из-за того, что ему показалось, будто в комнате кто-то был.
– Боль…
– Боль – это круговорот существования.
– Кто здесь?! – не своим голосом закричал Лисицын, выпутываясь из одеяла.
В комнате мгновенно повисло глубокое всеобъемлющее молчание. Отчаянно озираясь по сторонам, Иннокентий вскочил на ноги. Он прижался спиной к стене и, шумно дыша, метался взглядом по помещению.
– Здесь мы, – неожиданно тихо ответили мужчине, который уже почти убедился в собственном сумасшествии.
– Кто вы?! – с истеричными нотками в голосе воскликнул Лисицын и сжал нательный крестик.
– Мы – лишь шепоты…
– Какие еще шепоты? Откуда вы здесь взялись?! Покажитесь немедленно!
В ответ долгое время ничего не было слышно, но после томительного ожидания Иннокентий Петрович вдруг уловил тонкий женский голосок, напевающий слова:
– «Тому уж жизни незабвенной не возвратить…»
Дверь в спальню была приоткрыта, и за ней явственно надрывался в истошном лае Брамс, который не желал заходить в комнату.
– Пес раздражает… – проговорил грубый мужской голос, и Иннокентий вспомнил, что именно этот голос и эту фразу он вечером слышал в соседней комнате.
– Что вам нужно? Уходите из моего дома! Я не хочу вас слышать!
Лисицын сглотнул, чувствую, как от страха у него трясутся поджилки.
– Мы не можем.
– Мы живем здесь.
– В черном виниле, в звуках и в молчании…
Голосов было много, они перебивали друг друга и продолжали незаконченные фразы. Это были тонкие женские голоса и глухие мужские, словно в комнате находилось целое кладбище незримых призраков.
– Зачем вы пришли ко мне? Оставьте меня в покое!
– Ты сам принес нас на пустой пластинке. Нас слышат те, кто желает слышать.
– Но мы лишь шепчем.
– Пес раздражает, – зачем-то в который раз повторил грубый голос.
– Я не хочу вас слышать! Вас не существует!.. Вы – лишь кошмар, который мне снится! – отчаянно бормотал Иннокентий, а его губы дрожали. – Отче наш, иже еси на небесех!..
Но на слова молитвы и на крики Лисицына голоса не отреагировали, продолжая переговариваться между собой, о чем-то спорить и размышлять вслух. Тонкий девичий голос мурлыкал старый романс, а другой из голосов постоянно кашлял.
– Пламя, пламя кругом!..
– … при годовом объеме выпуска пластинок около 3 миллионов штук…
– «Своей судьбы не забывай…» – ворковал кто-то еле-слышно.
– Не вижу в этом ничего хорошего!
Иннокентий Петрович чувствовал, как медленно и верно начинает тонуть в пучине голосов, которых, казалось, становилось лишь больше с каждой секундой. Он уже практически не следил за собственным беспокойным потоком мыслей, а лишь с открытым ртом прислушивался то к одному, то к другому голосу, зачарованный пением.
– Слушай шепоты. Шепоты приведут тебя туда, где не будет пламени, где ты забудешь об обреченности…
– Фу! Ну и вонь стоит!
Брамс за дверь надрывал связки, пытаясь докричаться до своего хозяина и вырвать его из гипнотического транса, в котором тот пребывал, замерев у стены без движения. Голоса поглощали его сознание, заставляя прислушиваться к себе и подчиняться.
– Пять альбомов для каталога – это не маловато? Думаю, нужно расширить коллекцию.
– Пес раздражает… – очень-очень тихо произнес мужской голос.
И все незримые призраки в комнате затихли во мгновение ока.
Но Иннокентий этого даже не заметил: внутри его головы все еще плескался океан шепотов.
– Раздражает.
– Верно…
– Он беспокоит нас.
– Он вторгается в нашу музыку!
– Заставь его замолчать. Мы не можем шептать, когда он гавкает, – не просьба, а настоящий приказ, отданный сухим черствым голосом, заставил Лисицына сдвинуться с места и, словно марионетку, подвешенную на нитях, медленно двинуться к двери.
Он перешагнул порог, сам еще не осознавая, почему его тело стало послушно чужой воле. Брамс жался к полу, встопорщив шерсть и не отрывая от своего хозяина преданный взгляд.
Иннокентий наклонился и резким движение свернул Брамсу шею.
Ветер пронизывал до костей. Он бушевал на улице, сгибая ветви деревьев, стуча в стекла молчаливых домов и подгоняя прохожих. Природа буйствовала, но вряд ли могла она сравниться с тем ураганом, что царил в душе Иннокентия Петровича Лисицына.
Он сидел на коленях прямо на земле, в последний раз прижимая к груди хрупкое тело Брамса, обернутое лишь в кусок ткани.
Верный пес, до последней минуты своей жизни защищавший хозяина, преданно позволивший околдованному шепотами Иннокентию приблизиться и убить его… И теперь ему наградой за службу и смелость была лишь неглубокая могилка.
– Боже… Боже мой… Почему ты не остановил мою руку? Почему позволил этому случиться? – Лисицын ласково прижимал к груди сверток, а по его мокрым щекам все продолжали и продолжали течь злые слезы. – Как мог я совершить подобное?.. Что эти шепоты сделали со мной?!
Иннокентий все никак не мог разжать руки и опустить в могилу тело своего преданного друга, который уже больше никогда не сможет сидеть с ним в продавленном кресле и слушать сонаты Моцарта или же песни Битлз по вечерам. И от одной этой мысли Лисицын хотел напиться до забытья, чтобы не думать, не вспоминать, что же он сотворил собственными руками, подчиняясь каким-то неведомым призрачным голосам.
– Я не прощу им твою гибель, Брамс. Знай это. Я найду способ отомстить за тебя, моя мальчик.
Размазывая трясущимися руками слезы по щекам, Иннокентий опустил белый сверток в могилу и быстро засыпал тело землей.
Небольшой холмик – вот и все, что осталось от французского бульдога по кличке Брамс, доброго товарища и отважного защитника.
Лисицын нарвал в округе желтых цветов мать-и-мачехи и положил их на последнее пристанище пса, а после развернулся и, не оборачиваясь, ушел.
То, что произошло ночью в спальне, Иннокентий не мог себе объяснить. Все, что он помнил, – это как разум покинул его, а голова вся до основания наполнилась шепотами и шорохами, словно во мгновение ока она стала обителью десятков духов. И все эти советчики и безумцы, схватив сознание мужчины за нити, будто марионетку, сделали его послушным их воле.