Видимо, в моем взгляде что-то меняется, потому что беззаботная секунду назад Даша вдруг сжимается, языком полируя зубы и рассматривая поверхность стола, выковыривая дерево под пальцами ногтем.

– Не злись, – тихо произносит подруга, а я отворачиваюсь, сгорбившись, – просто я же вижу, что он тебе нравится. Ты же изучаешь их, – сердце больно бьется о ребра, с другой стороны напоминая о своей глупости, – может быть, они, как и люди, могут исправиться?

А я ненавижу себя в этот момент. Потому что позволяю этим словам коснуться сердца. Влезть в разум. Туда, где есть четкое разделение между вампиром и человеком. Толкнуть грань, отодвигая стену и заставляя вдохнуть «он же пытается».

Судорожно сжимаю руку в кулак, чувствуя, как хрустят костяшки. Он пытается, чтобы понять нас. Я пытаюсь, чтобы понять их. Каждый перенимает схему и манеру от другого. Ход мыслей и действий, мотивы и чувства. Мы учим друг друга. Чувствовать как человек. Мыслить как вампир. Поэтому лопается грань. Потому что за рациональными действиями вдруг появляется вуаль мечтательности. Моей. Больно закусив щеку, я наконец набираюсь сил, чтобы выдавить из себя звук.

– Не могут, – голос звучит расстроено и хрипло, а лицо даже по ощущением стало похоже на мел, – рационализм всегда будет идти впереди чувств. Хочу – делаю все, для того, чтобы это получить. Извращенный рационализм. Может, менятся цель, средства достижения, но никакие чувства не сдвинут вампира от намеченной цели. Это сложно объяснить, Даш, – язык касается неба, а кровь вскипает где-то в районе горла, – у них нет понятия морали. В их обществе его не существует. Есть цель, есть средство. Чувства сейчас для него – инструмент. Станет не нужно или найдет другой способ. Или изменится цель – выкинет за ненадобностью. Сегодня ему может быть интересно наблюдать за мной, а завтра гораздо быстрее вдруг станет свернуть мне шею. И он сделает это, не испытав сожаления.

Даша молчит, барабаня пальцами по столу.

– Но все же ты ему интересна, – выдавливает она, а я резко подпрыгиваю на ноги, – все, все, я просто пыталась разрядить обстановку.

Но это я слышу уже на выходе. Напряжение не дает спокойно попрощаться или продолжить диалог. Я знаю, что она не обидится. Она знает, что завтра я отойду и все станет, как прежде.

На улице тихо идет дождь, но не тот, что ливнем сметает все на своем пути. Нет, это неприятные, но редкие капли, что лишь усиливают противное чувство внутри. Я не рассчитывала на такую погоду, поэтому, быстро проскользнув КПП, ватными ногами перебираю в сторону служебной квартиры. Вымокнуть совсем не хочется. Мстительно принимаю решение, что сегодня кто-то вполне перебьется и свиной кровью, а вопрос с его рационом решу завтра. Ничего, не разломится. Все равно нужную информацию для ночного дела мы уже получили, так что потерпит, хищник.

Полная решительности, переступаю порог своей тихой и холодной квартиры. Здесь все по-старому. Цветастые обои времен совка, такой же телевизор на огромном штативе и два жужжащих холодильника. Один – мой, второй – его. Огромные люстры и плотные шторы.

Я ничего не меняла здесь, оставив все, как было при родителях. Три комнаты, одна из которых всегда заперта. Ее ручка давно покрылась пылью, но именно сейчас мне необходимо попасть туда.

Чтобы перестало так разрываться внутри. Чтобы стена встала на место.

Не разуваюсь, толкаю от себя дверь, втягивая запах затхлого, давно не проветриваемого помещения. Моя личная камера пыток. Веки отказываются, и я прилагаю усилие, чтобы сделать шаг вперед и щелкнуть выключателем. Даже лампочки за столько лет не меняла здесь ни разу. Пыль вздымается в воздух от поступившего кислорода в комнату, и я громко чихаю, прикрыв рот рукой. Коснувшись пальцами шершавых обоев в широкую зеленую полосу, я улыбаюсь.

Помню, как они выбирали именно эти. Тогда таких не было ни у кого в военном городке. Зимой, под Новый год, когда людей больше, чем муравьев в муравейнике, мы все втроем на рынке, а мама грозится разрыдаться. Мне холодно, но я молчу, потому что сейчас важнее она. Продавец не идет на уступки, а денег у родителей не так много – это я понимаю уже сейчас. Впритык было.

Дядя помог. Вынырнув из толпы, отозвал в сторону продавца, а уже через пять минут мы довольные грузили в шестерку последние шесть рулонов. Ровно на эту маленькую комнату.

А после, пока я наряжаю елку, папа в смешной газете, сложенной шляпой на голове, с кистью на конце швабры наперевес, дает парад в одно лицо через всю квартиру в честь завершения оклейки. Мама, измазанная, раскрасневшаяся, но до жути счастливая, сидит рядом со мной, разглядывая игрушки, на которых я знаю каждую царапинку.

А я точно знаю, что мое новогоднее желание сбудется, глядя на сильно округлившийся мамин живот.

Делаю еще шаг вперед, цепляя рукой дырявый шарик на верхушке елки, что всегда мы вешали вместо звезды. Не было другой. Но я очень любила эту игрушку. В тот день папа, как и всегда, торжественно поднял меня на руках, позволяя завершить подготовку к празднику. Надеть на верхушку елки этот шар. Стекло почему-то согревает пальцы, и я вижу, как с моим движением загорается гирлянда.

Перебирая пальцами дождик, что тогда казался волшебным, а сейчас окончательно потускнел, я вновь чувствую запах мандаринов и клея для обоев. Взгляд касается той части комнаты, где должна была разместиться новомодная стенка, подарок дяди, поэтому туда обои не поклеены. Здесь я и стояла, когда в квартиру открылась дверь. Мы ждали дядю, поэтому просто продолжали веселиться.

По-моему, папа понял первым.

Почему ему не потребовалось приглашение? Глупый вопрос, ведь отец работал с вампирами так же, как и я.

Опустившись на пол, я уже не помещаюсь в обведенное мелом пространство. Мама была ниже меня. Маленькая и хрупкая. Кажется, что спустя почти двадцать лет я чувствую запах ее крови, что въелся в потертый временем линолеум. Уткнувшись лицом в пол, я пытаюсь заглушить рвущийся наружу крик. Прижимаю колени ближе, стараясь унять, спрятать боль.

Я ничего не помню с того злосчастного звука открывающейся двери. Папа поворачивает голову, и вот я уже сижу, держа их за руки. Мое платье в крови, но я не могу отпустить их.

Я очень хорошо помню, как они остывают прямо у меня в руках.

– Поешь, – от неожиданности, я подскакиваю на ноги, судорожно растирая слезы по лицу.

Вампир стоит в дверях, делая шаг в комнату, а я чувствую, как внутри разливается ненависть.

– Пошел вон, – шиплю я.

– Сим, тебе нужна еда, я не собираюсь таскать тебя полночи, – вампир делает следующий шаг, и я не выдерживаю.

Кидаюсь на него, бью, куда могу дотянуться. Молотя кулаками ледяную статую, я не вижу ничего из-за туманящих взгляд слез.

– Не. Смей. Входить. Сюда! – кричу я, в очередной раз цепляя его чем-то. – Ты хорошо слышишь меня? Не смей!

Вампир откидывает меня в сторону и, отряхнувшись, спокойно выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь. Я смотрю на летящую с табурета елку и больше не хочу ее поднимать. Прижав колени к груди, пальцами вновь обвожу меловой круг.

И мне кажется, что он теплый.

Наверное, он даже не понял, что случилось. Услышал, что я пришла, и зашел выдать указания. Поджав губу, отнимаю дрожащие пальцы от пола, находя в себе силы подняться на ноги. Конечно, не понял. Просто очередные глупые человеческие чувства.

Уже пережевывая давно остывшую овсянку на кухне, я думаю о том, что пора уничтожить алтарь своей скорби. Но пока все еще не готова. Они словно остались живы там, внутри этой наполненной пылью комнате.

Я не знаю, почему вампир оставил меня в живых. Как и того, почему Сергей не отвечал на мои удары полчаса назад.

Глава 11

Лето в нашем поселке как отдельный вид повышения активности. Дачный туризм, агрофитнес, дайвинг в колодце, сафари за грибами, лагерь «у бабушки». Тянутся старые-новые люди. Это те, кто «молочные» Москвичи. Причем к разряду «Москва» у наших относятся все поселения, что в радиусе трехсот километров от нее. На самом деле молодежь все любят. Вот и сейчас, когда я безнадежно стараюсь спрятать лицо от пылающего огненного шара в небе, хромая от одного дерева к другому и вознося молитвы SPF 50, шум с лавочки доносился до моего дома.

Обычно я не выхожу посреди дня из дома по понятным причинам. Но сейчас, пока три группы направляются прочесать выделенные мной участки, нужно было занять себя чем-нибудь полезным. Например, хотя я и не сильно верила в версию с жителями, проверить ее. Находиться все это время в замкнутом пространстве с вампиром было просто невыносимо.

Баб Клава заняла боевую позицию на лавочке. Ровно сгорбленная спина, вытянутая вперед шея – обманный маневр, внушает противнику слабость. Рука согнута в локте, с частотой две семечки в минуту через каждые тридцать секунд описывает идеальную прямую от кармана ко рту. Парадный платок отглажен, узелок выверен до миллиметра. Глаза прищурены, легкое напряжение выдает лишь то, как бабуля с каждым словом чуть подается вперед.

– Виталька, говорю, ну куда такая дорогая машина-то, это ж целую квартиру купить можно, – хук в исполнении баб Клавы, и кожура семечки точным движением летит в урну.

Любовь Васильевна, заслуженный завуч школы лет дцать назад, берет паузу на отражение удара, цокая языком и отправляя еще одну кожуру в урну. Фиолетовая седина переливается от мелких гипнотизирующих противника кив-ков.

Подумываю заснять видео и направить в НБА. Тут явно две мировые звезды.

– А почем брал-то? – вот тут Дудь может позавидовать невозмутимости лиц обоих.

Хук баб Клавы прошел мимо, встретившись с грамотным блоком. Баб Клава смеяет темп на три семечки в минуту. Любовь Васильна замедляется.

– Ой, да разве ж он скажет, – отступает баб Клава, – «мерседес»-то дешево стоить не будет.

– Ох, Виталька, – цокает Любовь Васильевна, – молодец он у тебя, конечно. Смелый парнишка. «Мерседес» да с ипотекой.

Две кожурки практически сталкиваются, прежде чем упасть в урну. Пар из ушей баб Клавы грозится разорвать платок надвое. Взгляд цепляется за предметы вокруг, пока Любовь Васильна победоносно цокает. Конечно, именно в этот момент я предательски икаю. Да, такое случается, когда ты, подгорая на солнце, идешь до страдальческой лавки, а до этого всю ночь пил только кофе. У меня обычное обезвоживание, и желудок сжимается, напоминая об этом.

Но два цербера уже выловили глазами новую жертву.

– Главное, что не пьет, – примирительно выдает Любовь Васильевна, а баб Клава в знак уважения цокает ей в ответ, – Кузнечик, здравствуй!

– Здравствуйте, – нервно облизнув губы, я быстро хромаю из под тени на лавку, щурясь на солнце и обрушиваюсь рядом с бабульками.

Сканеры запущены. Нос баб Клавы втягивает воздух, пропуская каждую молекулу на предмет наличия алкогольных паров. Любовь Васильевна рентгеновскими лучами отслеживает малейшие колебания воздуха на предмет дрожи в конечностях. А я очень плавным движением достаю из кармана семечки и, закинув ногу на ногу, копирую позу баб Клавы. Принимайте нового игрока, дамы.

– То, что не пьет – это правильно, – киваю я, скидывая кожуру обратно в пакет, – нам Мишки достаточно.

Уважительное цоканье и щелк баб Клавы. Вход на опасную территорию засчитан, я в игре.

– Ты уж не сильно его учи, Кузнечик, – качает головой Любовь Васильевна, – хоть какой, но все мужик Машке.

– Хомут он Машке, а не мужик, – щелкаю семечкой, запуская цепную реакцию, – лучше никакого, чем такой.

Приманку заглатывают целиком, но не успевает Любовь Васильевна открыть рот, как громкая мелодия раздается на всю улицу. Старенькая раскладушка завуча быстро скользит в дрожащие пальцы, а на ее лице отражается разочарование. Баб Клава торжествует. Сегодняшняя битва хоть и ушла в непредсказуемое направление, но явно закончилась ее победой. От разочарования Любовь Васильевна даже не прощается толком, лишь прикладывает телефон к уху и спешит к своему подъезду. Нельзя ей в жару долго на улице.

Мне – тем более.

Баб Клава смакует свою победу и совершенно забывает обо мне, а время идет. Поэтому я вновь щелкаю семечкой, но ближе не двигаюсь – тень.

– Вот я и говорю, – привлекаю внимание баб Клавы, – зачем Машке такой? Она умница, красавица, рукастая и хозяйственная. Мне вот одной хорошо.

Откровенная провокация мигом приводит баб Клаву в сознание. Она оглядывается, щурится и тут же наклоняется ниже, обдавая меня запахом корвалола. Опасливо кошусь на крестик, вылезший из ворота бабушки, но боюсь снова ее отвлечь.

– А Сережка? – она практически подмигивает мне. – Какая ж ты одна, мне-то можешь не врать, я все понимаю. По тебе вон видно. Пока проблемы, видно, были у него, пила по-черному, а сейчас вон какая, приободрилась. Видать, наладилось все, а?

– Баб Клав, – немного улыбаюсь, не давая ответа и позволяя той самой пофантазировать, скромно убираю глаза в пол, – с чего вы взяли, что мы с ним вообще знакомы?

Женщина оглядывается и быстро пододвигается ко мне. Крестик на ее шее опасно раскачивается, но я наклоняюсь ближе, чтобы не упустить и слова.

– Я ж по молодости отца его знала, – шепотом говорит баб Клава, – Вагнеры-то приезжие. Главное, мужики у них все как под копирку. Мать говорила, что до войны они тут обосновались. Дед его дом этот и поставил. Потом куда-то отозвали его и не возвращался больше. Я с Димкой-то, отцом его, общалась немного. Неразговорчивый парень был, нелюдимый какой-то. Говорят, прибили где-то.

Киваю, нервно облизывая губы. Значит, Вагнер здесь обитает последние сто лет. Убежище себе среди людей выстроил и таскается туда-сюда. Должно быть еще какое-то место, в которое переезжает вампир, когда время подходит. Не стареет же.

– Так при чем тут я и Сергей? – подталкиваю баб Клаву к сути.

– Да так Сережка-то десять лет назад в отцовский дом переехал. Мы еще все шептались, что женщин у Вагнеров не видать. А тут года четыре назад он тебя и привез посреди ночи.

Баб Клава щелкает семечкой, а у меня ощущение, что кожура застряла в глотке. Хочется закашляться, но каким-то усилием сдерживаю себя. Баб Клава хмурится. Опомнившись, вновь цепляю полугрустную улыбку, продолжая судорожно рыться в памяти.

– Его ж ищут, понимаю все. Он в открытую-то и не жил тут никогда, – ловлю каждое слово, крепко закусив кончик языка, – а тут, значит, давление у меня подскочило посреди ночи. Не спится. Я на балкон. Смотрю – Сережка с барышней идет. Быстро вы так шли, ближе туда, – баб Клава кивает в сторону леса, – только вот на зрение никогда я не жаловалась. А на следующий день, видно, и уехали. Ты потом, когда в поселке появилась, я и удивилась, что Сережка тебе ключи от дома не дал. Ну ничего, дело молодое, разобрались, видимо.

– Почему полиции не рассказываете? – сердце стучит в ушах, и я в шаге от того, чтобы судорожно не забежать в подъезд.

– Мать-покойница во сне явилась и велела не говорить никому, – баб Клава пожала плечами и выплюнула кожуру на асфальт, – но ты-то и так это все знаешь.

Я забываю обо всем, что хотела спросить. Наспех попрощавшись с баб Клавой, быстро хромаю в тень деревьев. Парк спасает. Вытащив из кармана антисептик и крем, быстро вытираю лицо и намазываю новый жирный слой. Да, все мои скромные пожитки большей частью уходят на то, чтобы не сгорать при каждом появлении на улице. Кожу печет, и я понимаю, что завтра буду красная.

Привалившись спиной к дереву, я сползаю на землю. В нос рвутся ароматы сочной зелени и далеких еще отсюда елей. Иногда кажется, что именно мое обоняние стало немного лучше, приблизившись к животному, но никакой практической пользы это не приносило. Просто все чуть острее.

Вытащив телефон из кармана, открываю заметки, быстро набивая текст разговора с баб Клавой. Мысленно ругаю себя, что не включила диктофон, но на это действие не уходит много времени. Ведь пока пальцы печатают текст, натянутая внутри до боли струна вытаскивает наружу воспоминания.

Почти четыре года назад я была здесь. Тогда группа В существовала, может быть, месяц – два, не больше, плохо помню. Но было тепло, точно. Мы прилетели среди ночи и прочесывали лес там, где произошло два случая растерзания человека медведем. Еще слегка болела голова, потому что вечером того дня после доклада по проекту перед высшими чинами мы сидели с Дашкой в ресторане. Это был очень неудачный вечер.

Как и ночь. Мы прочесали огромный кусок леса и ничего не нашли.

Проводя ладонью по траве, я почувствовала пальцами что-то липкое. Прищурившись, заметила, как блеснула тончайшая нить, цепляясь к дереву. Почему-то вид паутины сейчас тут же высушил все внутри, заставляя желудок сжаться. Медленно вдохнув, с силой приложилась затылком к дереву, но накатывающая паника не желала отступать. Выдох, Сима. Рваный, с всхлипом, он сорвался с моих губ, пока я крутила события того дня четыре года назад, как калейдоскоп.

Бабочка, сорвавшаяся с ближайшего дерева, стремительно врезалась в растянутую сеть. Трепыхая крыльями, она пыталась выбраться. Липкая тюрьма окутывала несчастное насекомое все больше, с каждым ее движением приближая конец.

«Мы вольные, сражающиеся живущие, а не существующие в амбарах, к чему упорно движет вампиров новый лидер, гораздо вкуснее».

Паутина блестит от собравшейся на ней и еще не высохшей росы. Я стараюсь не смотреть туда, где все еще борется за жизнь бабочка. Не могу смотреть. Ком стоит в горле, а я сильнее вжимаюсь спиной в дерево, подтянув колени к груди.

«Я хочу есть, но не должен. Это сжигает меня и приносит удовлетворение. Эйфорию на грани смерти».

Пальцы судорожно ищут номер телефона дяди. Я вижу иконку пришедшего сообщения, но не открываю его. Сейчас некогда. Перед глазами все плывет, и я готова выкинуть этот чертов телефон, но мозг упорно борется за преобладание разума над чувствами. Нужно действовать срочно. Как можно быстрее. Пока паук не дополз до бабочки. Сердце бьется о легкие, срывая с губ хриплые полутона. Я не ошибусь снова.

«Моя еда с собой».

Какая же я дура. В трубке раздаются гудки. Слишком медленно. От резкого движения крылья бабочки становятся почти прозрачными. Посбивала всю пыльцу.

«Того, что мне доверяет полковник, недостаточно?»

Звонок скидывается, и я готова вопить от отчаяния. Экран виснет, и я судорожно перезагружаю телефон. Пожалуйста. Ледяной пот стекает по вискам, а кора царапает кожу на спине от рваных движений.

«Это сделал ты».

Подпрыгиваю, тут же морщась, и опираюсь рукой на дерево. Голос дяди напряжен, но спокоен. Медленно выдохнув, нахожу глазами бабочку.

– Отмени приказ и верни группы назад, – паук медленно ползет в сторону насекомого.

– Сима, – интонация голоса не меняется, – Сергей спрашивает, что пошло не так.

Глушу нервный смешок, что сводит гортань до боли. Подойдя ближе к паутине, я делаю это. Хватаю маленькое черное тельце и откидываю в сторону. Вряд ли бабочка сможет вырваться. Но теперь все только в ее руках.

– Мы пойдем сами. «Моя еда с собой» – это не люди с ним.

В трубке на секунду раздается кашель.

– Это военные, – заканчивает дядя, а я киваю.

Разговор тут же прерывается, но я точно знаю, что эта версия ему понравится.

Ведь в лесу сейчас Самсона нет. Зато есть четкая строчка у меня перед глазами и яркое воспоминание того, как Мартинас смотрит себе под ноги, пока мы, расстроенные, идем по опушке этого леса.

«Уровень внушения: максимально высокий».

Четыре года назад.

Вечер в Подмосковье – наш с дядей любимый фон для выходных. Без разницы, какое на улице время года. Особенно когда последний раз по-человечески спали месяца четыре назад. На этот раз после очередной неудачной попытки выйти на Самсона дядя пришел ко мне в квартиру и молча забрал на дачу, объявив два дня полного спокойствия. Сначала хотела отказаться, но в итоге, раскинув мозгами, поняла, что еще чуть-чуть, и последние извилины высохнут. Поэтому, покидав вещи в сумку и оставив вампиру запас крови и ключи от квартиры, разрешила себе расслабиться.

А сейчас, кутаясь в плед и забравшись с ногами в кресло-качалку, я безумно радовалась, что успели застать пору теплой осени. Конечно, очень предсказуемо, привыкнув к ночной жизни, весь день я проспала. Но это не огорчало. За последнее время я полюбила вечера. Маленький дом дяди располагался на огромном участке, наполненным разными деревьями. Так уж вышло, что полковник был закоренелым холостяком, и заросший участок таким и остался. Что нам обоим безумно нравилось.

Горячая кружка с чаем согревала ладони, а я молчаливо наблюдала за движением скрывающегося за горизонтом солнца. Так спокойно. Тихие порывы ветра качают деревья и скидывают листья на землю, пряча ее под разноцветным ковром. Удивительно хорошо. Вытянув волосы из-под пледа, с удовольствием потянулась. Конечно, я соврала бы, если сказала, что люблю осень. Стоит на небе появиться тучке и закапать противному дождику, как поэт внутри меня заворачивается потеплее и сваливает в закат. Но сейчас, когда до носа доносится лишь приятный аромат остывающих углей, смешанных с влажностью леса, я тот еще ценитель золотой поры.

Тихий скрип половиц вызывает улыбку. Мне не нужно оглядываться, шаги дяди я помню очень хорошо. В дачной куртке и растянутых штанах он вдруг снова становится очень домашним. Потянув к себе стул, он устраивается рядом со мной под крышей веранды.

– Надо бы ее закрыть, – задумчиво говорит он, а я слышу, как в его руках мнется пачка сигарет, – дом маленький, а так места больше.

Неприлично громко сюпаю чаем. Знаю, что сейчас не будет ругаться. Шуршащая пачка ложится на стол, а слуха касается щелчок зажигалки. Секунда, и в аромат осени врывается табачный дым. Но от него сейчас мне не противно, даже наоборот. Я по-настоящему дома.

– Нет, – поежившись, утопаю в кресле сильнее, тихонько отталкиваясь ногой, чтобы не разлить чай, – нам с тобой хватает, а такую красоту я ни на что не променяю.

Дядя задумчиво качает головой. Его лицо слишком напряжено для такого спокойного диалога. Чувствую, что улыбка сползает и с моего лица. Он пытается растянуть губы, но не выходит. Уголки рта лишь дергаются, а щеки тут же разрезает борозда морщин. Мне совсем не нравится, как мелко дрожат его пальцы. Заметив мой взгляд, он меняется за секунду, но тревога уже червяком разъедает мое сердце. Кончик сигареты загорается и снова тухнет, когда дядя отводит руку в сторону.

– Бросай это, – наконец произносит он, а я чувствую, как деревенеют мышцы.

– Мы это уже обсуждали, – выговаривая каждое слово, я наклоняюсь вперед и оставляю кружку с чаем на столе.

Дядя выдыхает слишком громко. Тишина, повисшая в воздухе, оглушительна. Своим беззвучным топором она разрубает стоявшую пару минут назад здесь идиллию. Стул скрипит, когда дядя приподнимается, чтобы затушить сигарету. А я тяну плед сильнее, чувствуя, как сильно он натягивается на спине, грозясь лопнуть.

Но дядя не уходит. Ставит руки на колени и, немного согнув их в локтях, наклоняется вперед, разглядывая мыски своих тапок. Его челюсть гуляет взад-вперед, словно он примеряет слова. Пробует на вкус. И, судя но судорожно дернувшемуся кадыку, они горчат.

– Знаешь, почему мы приехали сюда? – он не смотрит на меня и не ждет ответа.

Дядя пытается заставить себя сказать то, что причиняет ему боль. Слишком громко глотаю слюну, чувствуя, как та обжигает. Горчит не только ему. От его выражения лица в глазах словно насыпали песка.

– Я проснулся сегодня с мыслью, что единственное, чего хочу – это быть мертвым в тот день, когда тебя убьют.

Слова попадают под ребра, связывая легкие в узел. Кажется, что только что меня парализовало, потому что я не вижу и не слышу ничего, кроме этих слов. Каждая буква разъедает меня. Я знаю, что он уже ушел. Потому что нам обоим нужно побыть в одиночестве. Первый всхлип вырывается наружу, судорогой охватывая глотку. Прислонив ладони к лицу, я складываю пополам, утыкаясь носом в колени. Плед сползает вниз, но мне все равно. Плечи вздрагивают с каждым новым позывом, а я не понимаю, почему не могу это остановить.

«Когда тебя убьют».

Закусив губу, чувствую солоноватый металлический привкус. Мне очень хочется сказать, что он неправ и у меня все под контролем. Кричать это в захлопнувшуюся дверь. Чтобы он забрал свое «когда» обратно. Чтобы из всей этой отравы вынул самый разрушающий элемент и заменил его хотя бы на «если».

Он был холостяком, верно. Но дядя никогда не был один. Сестра, мать и тетя, отец, муж сестры. Я знаю, что его бабушки и дедушки застали мое рождение. Их всегда было много. Нас. Большая и дружная семья, что всегда приходила друг другу на помощь. Семья военных.

А сегодня нас двое. Пока.

«Когда».

Он устал нас хоронить.

Из дома доносится музыка. Дядя поставил «Арию», а значит, сейчас лежит в своей комнате, разглядывая потолок. Последний раз я видела его в таком состоянии лет десять назад, когда умерла моя двоюродная бабушка. Тогда нас еще было трое.

Металлический лязг столкнувшейся с забором калитки тут же приводит натренированные мышцы в движение. Полковник этого точно не слышит. Медленно поднявшись на ноги, тихо скольжу к деревьям. Соседи заходят редко, когда мы на даче. А еще я очень не верю в случайности. ПМ плотно лежит в ладони, четко направленный на движущуюся по тропинке тень. В сумерках и за раскидистыми деревьями незваного гостя плохо видно. Прислушавшись, облегченно вздыхаю. Опустив руку с оружием, разворачиваюсь и усаживаюсь на свое место обратно, накидывая плед.

– Ты не думала, что из-за такой беспечности твоих родителей и убили? – вампир идет спокойно по тропинке, положив руки в карманы.

Давлюсь догадками, как напарник оказался в пятнадцати киллометрах от дома. То, как он нашел нас, вопросов не вызывает. Отследить по запаху для него пара пустяков. Несмотря на тепло, которое тут же разлилось по телу, хмурюсь, подхватив там и не начатую книгу со стола. Только не смотреть на него.

Но взгляд непослушно скользит по легкой распахнутой кожаной куртке, забираясь под нее, туда, где черная футболка плотно обтягивает рельефное тело. Отдохнула, называется. Кончики пальцев начинают зудеть от желания прикоснуться, забраться под ткань и ощутить его твердость. Слюна, словно скопленная за период разговора с дядей, с бешеной скоростью наполняет рот.

– Зачем убрала пистолет? – кажется, я даже слышу его не сразу. – Schatz?

С силой, практически отодрав взгляд, поднимаю глаза чуть выше его головы. Деревья. Прекрасный объект для любования. Вот туда и смотри, женщина. А самое главное, не вдыхай этот отравляющий тебя парфюм.

Потому что нет у меня сейчас никакого настроения говорить с вампиром. Противное тело, конечно, тут же пытается забить стресс симпатичным мужиком. Но я не хочу.

– Тебе знакомо значение слова «выходной»? – вернув своему лицу выражение самообладания, смело смотрю в голубые пронизывающие глаза.

Вампир усмехается и, вынув руки из карманов, идет ближе. Останавливается на ступенях и, отведя взгляд, усаживается прямо на них, повернувшись ко мне спиной. Отлично просто. Я в принципе собиралась на пару дней забыть, как ты выглядишь. В ту секунду, когда включаются мозги, я матерю себя за ощущение вылитого на голову ведра ледяной воды. Отрезвляет. Рациональный вампир преодолел пятнадцать километров, скорее всего, не просто так.

– Рассказывай, – быстро поднявшись на ноги, я откладываю книгу и вешаю на спинку кресла плед, – что случилось и куда мы едем? Хотя нет, – быстро проверяю обойму в ПМе, – я быстро переоденусь и по дороге все расскажешь.

– Schatz, – вампир все так же сидит без движения, а я буравлю взглядом его затылок.

– Подожди, полковник в курсе? – догадка останавливает меня на месте. – Поэтому он сегодня такой странный? О, все, забудь. Я сейчас.

– Сядь на место уже, – вдруг шипит вампир, а я столбенею.

То есть то, что случилось, уже нельзя предотвратить. На негнущихся ногах я подхожу к креслу и обрушиваюсь на него, вцепившись пальцами в волосы. Вампир молчит, а я чувствую, как кровь в жилах становится гуще, замедляя свой бег подобно затихающим ударам сердца. Кто на этот раз? Перед взглядом пробегают улыбающиеся лица, и я вздрагиваю, когда всплывает образ подруги. Вот сейчас, похоже, я точно перестану дышать.

– Сим, все хорошо, – ровным голосом произносит вампир, а я чувствую, как камень падает к моим ногам, открывая доступ к кислороду, – успокойся.

Подхватив плед, я снова закутываюсь в него, с облегчением откинувшись на спинку кресла, и отталкиваюсь ногой. Чай совсем остыл, и я в несколько глотков осушаю кружку. Порыв ветра бросает волосы мне в лицо. Голова вампира неожиданно дергается.

– Ты голодный? – осторожно спрашиваю я, понимая, что он мог отреагировать на запах. – Я оставляла пакеты с кровью.

– Не маленький, schatz. Еду я всегда достану, – он усмехается, а у меня лед скользит по коже.

Ничего не понимаю. Поджав пальцы в тонких носках, пытаюсь словно защититься. Закрыться. Потому что чем дальше мы идем с этим вампиром, тем меньше я их понимаю. Эксперимент вышел на новый неконтролируемый уровень. Это пугает до чертиков.

Потому что все это пахнет дядиным «когда».

– Несколько месяцев подряд человек находится со мной каждый день, – от дыхания вампира плечи лишь слегка приподнимаются, а у меня во рту до самых кишок вновь пустыня Сахара, – а сегодня человека нет.

Слова выходят из вампира сложно и скомкано, потому что они ему незнакомы. Киваю, словно затылком он может увидеть, и, сжав зубами нижнюю губу, прокручиваю все сказанное в голове. Найдя подходящее объяснение, улыбаюсь, чувствуя, что внутри становится немного теплее.

– Смотри. Ты всю «не жизнь» один. В отличие большинства, не держишься общей стаи – это секрет твоего выживания. Ты один из самых возрастных вампиров, известных человеку, кроме только что Мартинаса и, возможно, Самсона, – он медленно кивает, показывая, что понял, – многие одинокие люди заводят себе домашних любимцев.

Вампир поворачивается. Прищурившись, он словно подается немного вперед, разглядывая меня. Вздохнув, не могу сдержать улыбку.

– Животных, понимаешь? – он хмурится, а я тяжело вздыхаю. – Я что-то вроде твоего домашнего зверька, что ли.

Бровь вампира приподнимается, а я вдруг понимаю, что почему-то больше не испытываю сильного страха. Хотя какой страх, если он не сможет двинуться дальше лестницы, на которой сидит. Его никто не приглашал.

– Когда я был человеком, у меня был кот, – спокойно говорит вампир, – ты точно не он.

Медленно выдохнув, подхватываю кончик пледа, перебирая его в руках. Ну вот, пыталась объяснить проще, а придется усложнять.