Приручить Сатану

Глава 37. Прощание

Ева почти бегом поднялась по белеющей шершавым гравием дороге к порогу больницы Николая Чудотворца. Новое, доселе не знакомое чувство поселилось у неё в груди: знание, что она совершенно здорова, конечно, не могло не радовать, но предстоящий выбор страшил её и растекался по венам вязким липким соком. Теперь она, несмотря на, казалось бы, очевидность и ясность будущего, совсем не знала, что ей делать.

– Нет, ну вы посмотрите на неё, а! – услышала Ева за спиной чей-то недовольный возглас. – Ты мне что сказала, красавица? Пять минут! Пять! Где тебя носило?!

Ева растерянно остановилась перед охранником и отвела взгляд. Ответить ей было нечего.

– Сутки прошли! Ну конечно, конечно! Не тебя ведь в тюрьму посадят! Я с ног сбился: весь парк прочесал, всю набережную, пешком до Ялты каждый камешек ощупал, уже похоронил тебя сто раз вместе со мной, а ты на следующий день приходишь как ни в чём не бывало! – возмущению охранника не было предела. – Ты головой думаешь, нет?! ОКР у неё… «Спится плохо», «воздухом свежим подышать»… Тьфу ты! Ну хорошо, мне Надя сказала, что с тобой всё в порядке, а то бы я с ума сошёл, и меня тут вместе с вами бы и положили! Что за наглость-то такая, я не пойму?! Ну неужели тебе в голову не приходит, что я за тебя жизнью отвечаю? Если тебе можно выходить из больницы, то почему просто не предупредить об этом? У нас не все на постельном режиме, это не тюрьма, я понимаю. Я всё понимаю, кроме этого. Ну что ты молчишь, глаза потупила? Сказать нечего?

– Нечего, – вздохнула Ева, переминаясь с ноги на ногу. Да, на фоне прошедших событий она совершенно забыла про охранника.

– Бесстыдница! – раздражённо бросил он, заходя внутрь больницы. – Быстро к своему врачу, и чтобы я тебя не видел!

– Простите, пожалуйста.

– Да иди уже!

В больнице все ещё спали, только неспешно ползали по коридорам, как улитки, уборщики со швабрами в руках. Ева поднялась на свой этаж, но вместо того, чтобы пойти в палату, направилась в ординаторскую, откуда слышался оживлённый разговор и временами весёлый смех. Ева подошла к двери, осторожно постучалась, и голоса тут же замолкли; послышались чьи-то торопливые шаги, в замке заскрежетал ключ, и в дверном проёме появилось молодое, слегка загорелое лицо.

– Вернулась! – воскликнула Дуня и широко улыбнулась. – Проходи, ты вовремя.

В маленькой тесной комнатке ординаторской вокруг большого круглого стола, который занимал практически всё пространство, сидели Лука Алексеевич, Фома Андреевич и Надя и пили чай.

– А мы всё знаем! – довольно воскликнул Фома Андреевич, увидев Еву. – Ты у нас, оказывается, большая выдумщица, и никакой болезни у тебя нет!

– Есть такое, – робко улыбнулась в ответ Ева, садясь за стол рядом с Дуней. – Но ведь оно лучше, чем если бы болезнь всё-таки была, верно?

– Конечно! – кивнул Лука Алексеевич, помешивая в своей кружке сахар. – Когда пациент, тем более тяжелобольной, наконец выздоравливает, для врача нет большего праздника, чем его выписка.

– И поэтому, Ева, ты можешь смело покупать билеты на обратный поезд! – подтвердила с улыбкой на губах Надя и подмигнула ей. Ева усмехнулась.

– Мне не нравится рвение, с которым вы хотите от меня избавиться. С чего такая уверенность, что я не больна?

– У тебя это написано на лице, – Дуня наклонилась к ней и в шутку провела пальцем по её лбу. – Вот, смотри! «Я… Пол-нос-тью… Здо-ро-ва…» Не без нашей помощи, разумеется, – Дуня и Надя многозначительно переглянулись с Евой, на что та крепко сжала губы, попытавшись скрыть улыбку.

– Ну хорошо, хорошо, вы меня убедили, – Ева замолкла и опустила глаза на дно поданной ей чашки. – Так что же, это всё? Мне собирать вещи?

– Да, Ева, – кивнула Надя, и это «да» показалось Еве самым жестоким из всех, которые она до этого слышала в своей жизни. – У тебя впереди много всего, много выборов, которые нужно сделать и над которыми нужно думать. Мы не будем тебе мешать. Это только твоё решение, и больше ничьё.

Краем глаза Ева заметила, как Лука Алексеевич и Фома Андреевич вопросительно переглянулись между собой, явно не понимая, о чём идёт речь.

– Я поняла, – грустно вздохнула она и постаралась сменить тему: – Как там Шут и Писатель? С ними всё в порядке?

– Твоё предсмертное состояние прошлой ночью хорошо на них подействовало, – подал голос Лука Алексеевич и немного отпил из своей кружки. – Уж не знаю, как там Писатель, но Мотя, глядя на тебя, как-то оживился и, кажется, вернулся к своему прежнему образу жизни.

– Мотя? – непонимающе переспросила Ева.

– Шут, – кивнул Фома Андреевич, тоже делая глоток. – Его зовут Матфей Фарисеев.

– Да? Я и не знала… А как Писатель?

Надя неопределённо пожала плечами.

– Продолжает, как и все эти года, жить в иллюзиях. Хотя, пожалуй, оно и к лучшему: кто знает, что с ним будет, если отнять у него его последнюю надежду.

– Он никогда не допишет свою «Поэму», – грустно покачал головой Фома Андреевич и налил себе ещё чаю. – Конец «Поэмы» будет означать и его конец тоже.

***

Писатель проснулся этим утром раньше обычного. Он медленно сел в кровати, спустил ноги и, выскользнув из-под одеяла, подошёл к окну: за ним не появилось ничего нового, и пейзаж, тот же, что был здесь и двадцать лет назад, предстал сейчас его взору. На душе было тоскливо. Впервые за долгое время Филипп вдруг так ясно почувствовал, что та, с которой он вот уже двадцать лет ведёт мысленный диалог, насилу вспомнит его сейчас, и что его «Поэма», труд всей его жизни, есть не более, чем бессмысленный набор слов, имеющий значение лишь для него одного. Кто она сейчас? Он не знал. Осталась ли она той же, какой была тогда, во время их последней встречи, или переменилась, и если переменилась, то как: в лучшую или в худшую сторону? Ответить на эти бесконечные вопросы, так внезапно появившиеся в его голове все разом, Филипп, конечно, не мог. Все эти двадцать лет он горел надеждой на что-то, он сам не мог сказать, на что, и безусловно идеализированной любовью к… К кому? Кто эта прекрасная девушка, мыслями о которой он проживал каждый день? Когда-то у неё были имя и фамилия, но постепенно они потерялись в море других, более важных, по мнению Писателя, черт и стали уже не так значимы для него. Впервые за многие года Филипп вдруг почувствовал в груди вместо привычного, едва тлеющего, но всё же горящего огонька страшную пустоту, которую, к своему ужасу, он никак не мог заполнить.

Писатель воровато оглянулся по сторонам, как будто его кто-то мог увидеть, но он был в палате один; тогда Филипп опустился на колени и вытащил из-под кровати небольшую обувную коробку, в которой по старой памяти хранил все свои ценные вещи. Ценных вещей было немного. Филипп осторожно вынул лежащие сверху чистовики «Поэмы» и дрожащей рукой достал старые, посеревшие фотографии. Он со страхом посмотрел на такое родное, до боли знакомое лицо и почувствовал… Ничего. «Какой кошмар, – подумал Писатель, с жалостью глядя на любовь всей своей жизни. – Амнезис живёт с этой пустотой постоянно. Как он с ней справляется?.. Это же невозможно – жить так всегда. И какая, оказывается, глупая моя любовь! Любовь-то сама не виновата, это прекрасное чувство, но как глупо, что она никому не нужна, не нужна ей… И «Поэма» моя не нужна, и любовь моя не нужна, и я… Я тоже ей совсем не нужен».

Филипп сел на пол, прислонившись спиной к кровати, и внимательно просмотрел другие фотографии. Он давно уже не делал этого, ведь было время, когда он подолгу рассматривал их по вечерам, перед сном, и каждая деталь давно крепко отпечаталась в его памяти: он мог сказать, сколько показывают часы на пятом фото, какого оттенка стены на третьем, что написано на футболке на втором, и когда было сделано первое. «Это ненормальная любовь, – сказал сам себе Филипп, по второму кругу пересматривая фотографии. – Это уже какая-то одержимость, безобидная, но одержимость. Но разве не все люди испытывают такое? Видимо, не все… Удивительно, у кого-то мысли не возвращаются на протяжении двадцати лет к одному и тому же человеку».

Писатель подтянул ноги к себе и уткнулся лицом в колени. Ему хотелось заплакать, засмеяться, почувствовать хоть что-нибудь, кроме этой пустоты, выедающей грудную клетку. Филипп поднял голову и случайно увидел через приоткрытую дверь душевой своё отражение в зеркале: вместо красивого юноши он увидел болезненное, иссохшееся и исхудавшее тело, смотрящее на него потухшим взглядом воспалённых глаз. «Да, вот почему я здесь, – подумал Писатель, с интересом разглядывая сам себя. – Если бы не они, я бы давно умер с голоду, потому что забыл бы, что нужно есть. Они заставляют меня жить».

С досадой отвернувшись от собственного отражения, Филипп убрал фотографии обратно в коробку и закрыл их сверху стопкой испещрённых чернилами листов. Ему было противно от самого себя. Он чувствовал себя бесполезным и бессмысленным, особенно на фоне своего творения, которое стало казаться ему лучше, чем он сам; мысль, что именно его руки написали почти шестьсот страниц «Поэмы», не посещала его голову.

Писатель вышел в коридор и на мгновение остановился в раздумьях, а затем, всё же захватив черновой блокнот и ручку, направился в гостиную, в которой проводил так много времени и в которой родилось так много новых идей. Он усердно пытался понять самого себя, проанализировать прежде не известные чувства, которые поселились в его груди, но, странное дело, все мысли, как вода, проскальзывали сквозь пальцы, и Писатель, наверное, впервые в жизни не мог изложить на бумаге собственные эмоции.

– Ева?

Филипп сказал это раньше, чем даже успел подумать, из него это вырвалось само. Ева сидела в пустой гостиной и смотрела телевизор.

– Здравствуй, Писатель. Как твои дела?

– Всё ничего, – слабо улыбнулся Филипп, присаживаясь рядом с девушкой. – Думаю над новым эпизодом «Поэмы». Иногда мне кажется, что мой скиталец побывал уже во всех уголках нашей бесконечной вселенной, а потом настроение меняется, передо мной открываются новые просторы бесконечного мира, и мне кажется, что я не сказал ещё так много!..

– Поделись со мной, когда напишешь «Поэму». Я бы очень хотела её прочитать.

Филипп вздохнул и покачал головой из стороны в сторону.

– Я никогда её не закончу, – как-то слишком спокойно и сознательно сказал он, складывая руки в замок. – Даже когда на земле не останется слова, которое не вошло бы в мою «Поэму», я буду продолжать идти вместе с моим главным героем по нашему бесконечному миру, и только смерть поставит точку в моей «Поэме».

Ева удивилась произошедшей в нём перемене, но ничего не сказала.

– Если хочешь, я могу дать тебе то, что закончено на данный момент, – Писатель усмехнулся и открыл блокнот на том месте, где он остановился. – Думаю, тебе этого будет более, чем достаточно.

– Я с удовольствием почитаю.

– Хорошо, я занесу тебе позже.

– Ты хочешь показать мне оригинал?

– Да, копии у меня нет, а что?

– Я уезжаю сегодня.

– Как? Куда? – Писатель встрепенулся и даже оторвался от блокнота, в котором уже начали стремительно появляться новые строчки.

– Врачи сказали, что я полностью здорова, – грустно улыбнулась Ева, кладя ногу на ногу. – Выписка сегодня после двенадцати.

– После двенадцати? – повторил Филипп и посмотрел на часы. – Это же совсем скоро!

– Увы, – Ева невольно опустила взгляд в блокнот Писателя. – Я буду скучать.

– А я нет, – сказал Филипп, выводя ручкой странные узоры. – Я писатель, поэт… Удел творца – жить в собственноручно созданном мире, и ты там тоже есть, Ева. Конечно, мне будет не хватать тебя, но ты всегда будешь жить в моей голове, как и Шут, и Амнезис, как и все вы.

– Я рада, что останусь в твоих мыслях. Найду ли я отражение в «Поэме»?

– Ты его уже нашла.

– И кто же я?

Писатель глубоко вздохнул.

– Нежно-розовое облачко на рассвете, которое бесконечно плывёт из далёкой неизвестной страны в такие же неизведанные просторы. Знаешь, я тут подумал… Ты же не знаешь, как меня зовут. По-настоящему.

– Не знаю, – подтвердила Ева.

– Меня зовут Филипп Голгофский, – сказал он, опустив голову. – Красивое имя, не правда ли?

– И фамилия тоже.

– Фамилия… Безусловно, она тоже красива, но в ней нет никакого тайного смысла, это просто декор, а вот имя… Имя – другое дело. Ты не понимаешь? Ладно, забудь.

– Нет уж, объясни.

– Право, не стоит. Наверное, это только для меня всё так очевидно и понятно, а для остальных это просто набор звуков. Ну ничего, когда-нибудь обязательно найдётся тот, кто всё поймёт.

– Писатель… Филипп, раз уж я скоро уеду, и мы вряд ли ещё когда-нибудь встретимся, можешь ответить мне на один вопрос?

– Пожалуйста.

– Кому посвящена «Поэма»?

Писатель неопределённо пожал плечами.

– Я уже не знаю, кому. Я посвящаю её самому чувству любви, но в голове, конечно, рисую всё тот же неизменный образ. Ты хочешь знать, кто она? Изволь. Это девушка, в которую я влюбился ещё до поступления в больницу Николая Чудотворца будучи двенадцатилетним мальчиком. Она жила здесь, в Ялте, и ещё шесть лет я имел счастливую возможность видеться с ней. Потом она переехала, и я не знаю, где она сейчас.

Повисла тишина.

– Уверена, она бы восхитилась, прочитав твою «Поэму» и узнав, что она посвящена именно ей.

Писатель грустно кивнул.

– Да, я тоже так думаю.

***

Амнезис и Шут играли в саду в шашки, когда к ним подошли Ева и Писатель. По вечно печальному лицу Филиппа никто никогда бы не догадался, что что-то случилось, потому что оно у него было таковым всегда, но, заметив выражение Евы, игроки поняли, что всё не совсем так, как должно быть, и отвлеклись от чёрно-белой доски. Ева ещё издали приветственно помахала им рукой, привлекая внимание, и слабо улыбнулась, отчего Шут и Амнезис сразу поняли, что она хочет сообщить им что-то важное и грустное.

– Я ухожу, – сказала им Ева, поравнявшись с лавочкой, на которой они сидели. Шут и Амнезис непонимающе и настороженно переглянулись.

– В смысле? Ты умираешь? – испуганно переспросил Шут, пытаясь понять по выражению глаз Филиппа правильность своей догадки.

– Нет, к счастью, – усмехнулась Ева на его предположение. – Я уезжаю домой. Врачи сказали, что я полностью здорова, и через два часа у меня выписка.

– Да они там сами с ума сошли! – негодующе воскликнул Амнезис и чуть не опрокинул доску. – Какое «полностью здорова»?! Ты прошлой ночью лежала при смерти, а вчера была непонятно где! Чем они думают?

– Не кипятись, Амнезис, – успокаивающе улыбнулась Ева, присаживаясь рядом с ними на скамейку. – Вчера меня не было весь день, потому что… Потому что…

– Ну? Почему же? – вопросительно поднял брови Шут, который был недоволен так же, как и Амнезис. Писатель по своей натуре ни о чём не спрашивал, следуя правилу, что если он не хочет с кем-то чем-то делиться, то и другие имеют на это право.

– Друзья, я не могу вам это рассказать, – вздохнула Ева, разводя руки. – Просто знайте, что со мной всё в полном порядке, и, возможно, сегодня же я поеду домой.

– В прошлый раз ты говорила то же самое, – грустно покачал головой Амнезис, опуская взгляд. Он только-только слегка приободрился с Шутом, но, услышав новость о выписке Евы, снова загрустил, однако не потому, что был огорчён её отъездом, а потому, что не верил в её выздоровление, как не верил и тогда, четыре года назад.

– Понимаю вас, но на этот раз точно.

– Как ты можешь это знать?

Ева усмехнулась.

– Знаю, и точка. Я чувствую себя по-другому.

– Хорошо, если так. Ну, а если нет? Что, снова вернёшься сюда через пару лет?

– Очень в этом сомневаюсь. Понимаю, вам трудно поверить, что я правда здорова, но, пожалуйста, примите этот факт. Лучше порадуйтесь за меня и пожелайте мне счастливой жизни, а не забивайте голову лишними мыслями.

– Легко сказать, – угрюмо хмыкнул Шут. – Тебе помочь донести чемоданы?

– Разве что только до ворот больницы.

Большие часы над входом в больницу Николая Чудотворца пробили полдень. Ева крепко обняла по очереди Писателя, Шута и Амнезиса, помахала на прощание Дуне и Наде и, ещё не до конца осознавая, что происходит, вышла за ворота и стояла там до тех пор, пока два больших тяжёлых куска металла не сомкнулись перед её лицом и не поглотили тех, кто на протяжении восьми лет был её маяком в море жизни. Затем Ева села на автобус, доехала до Ялты, и тем же вечером знакомый поезд отправился с полуразрушенной от времени платформы прямиком в пыльную и душную столицу.

Писатель, Шут и Амнезис, не сговариваясь, вместе прошли сквозь знакомый как свои пять пальцев парк и вышли на пустынную набережную. Этот пляж имел удивительное свойство: в какое бы время суток Вы не пришли сюда, он всегда безлюден, и даже волны здесь как будто становились тише и спокойнее – если, конечно, не бушевала гроза. Они пошли вдоль моря в сторону гор, словно не хотели видеть Ялту и лишний раз вспоминать о Еве; Амнезис скинул больничные тапочки, взял их в руки и пошёл по воде, проваливаясь практически по щиколотку в мелкую гальку и смешивая её с хрустально чистыми волнами; Шут и Писатель шли чуть поодаль по раскалённым камням.

– Здесь меня нашёл Фома Андреевич, – сказал вдруг Амнезис и остановился, глядя себе под ноги. Он задумчиво посмотрел на свои белые, совсем не загорелые ступни, медленно погружающиеся в мокрый вязкий песок, посеревшую от времени и частой стирки пижаму и намокшие брючины, затем перевёл взгляд на калейдоскоп камешков вокруг, водоросли, качающиеся в такт волне и щекочущие дно своими длинными мохнатыми телами, и кривые огненные разводы, которые оставляло на воде полуденное солнце. Амнезис выпустил из рук тапочки, и они громко шлёпнулись на мокрые камни рядом с ним; затем он сел прямо в воду и, развернувшись ногами в сторону моря, полностью лёг, подложив под голову тапочки вместо подушки и позволив равнодушным волнам укачивать его тело. Шут и Писатель, с интересом наблюдавшие за его действиями, подошли к нему и сделали то же самое.

– Забудь ты о своём прошлом, Амнезис, – сказал Матфей, с интересом разглядывая большое пушистое облако, скорее напоминающее гору. – Нет его у тебя, и всё.

– Как это – нет? – удивился Амнезис, с удовольствием запуская пальцы в песок. – Что же я делал до этого двадцать лет?

– Был, не более, – ответил ему Шут и заложил руки под голову. – Да и кто знает, может, ты на свет появился сразу сорокалетним.

– Да ты что, Шут, так не бывает. Всякий человек проходит свой путь длиною в жизнь, и каждый шаг отражается в нём, если только он не лежал в коме.

– А может, ты лежал в коме. Ты ведь не можешь знать наверняка.

– Не могу, ты прав.

Волны чуть усилились, и все трое почувствовали, как солёная вода пропитывает их волосы: чёрные пряди Амнезиса, рыжие завитки Шута и каштановые кудри Писателя. Им было хорошо. Жаркое южное солнце слегка покусывало их лица и оставалось на коже желтовато-бронзовым загаром, который смоется на следующий же день, а лёгкий, едва осязаемый бриз обдувал впалые щёки и остужал горячий не от болезни лоб. Огромные ли облака неспешно плыли, тяжело переваливаясь с боку на бок, за далёкий горизонт, или это стадо небесных баранов летело прочь от родных земель, чтобы затем бесстрашные аргонавты возвращали их обратно, или это и были корабли аргонавтов, идущие по небесным волнам в Колхиду? Никто не знал. Позади них возвышались зелёными свечками вечнозелёные кипарисы, шуршали своими широкими, похожими на кленовые листьями неизвестно как очутившиеся здесь платаны, и розы, казавшиеся искусственными на фоне этих древних диких гор, волн и сосен, робко извинялись за свою неуместность, хотя каждый редкий гость, проходивший мимо их тёмных кустов, вздыхал про себя: «Ах, какие прекрасные розы, и как красивы они на фоне этих могучих скал!» Но розы, конечно, этого не знали. Не знали и платаны, посаженные здесь рукой человека, что морскому ветру хорошо отдыхать на их крепких толстых ветвях и что их широкие листья не рвут, в отличие от жёсткой огрубевшей хвои, утренний бриз на мелкие невидимые лоскутки, а успокаивают его, и именно оттого волны по утрам такие тихие и ласковые, что острые иголки не колют и не злят обыкновенно ласковый ветер. В небе кричали чайки. Ещё холодное, не прогревшееся море качало на своих пенистых прозрачных руках трёх давних друзей, каждый из которых искал у него что-то своё.

Амнезис искал у моря себя. На протяжении шестнадцати лет он приходил к его берегу на одно и то же место, то самое, на котором, как говорил ему Фома Андреевич, он нашёл его однажды вечером. Что он хотел увидеть здесь и на что надеялся? Амнезис сам этого не знал. Он провожал печальным взглядом идущие вдоль линии горизонта корабли и всё мечтал, что один из них причалит к берегу, и старый капитан родом из далёкой чужой страны вдруг узнает его и расскажет, как где-то на другом берегу жил мужчина, поразительно похожий на него, кем он был, чем занимался и что с ним случилось… Но все корабли проходили мимо, а маленькая темноволосая фигурка так и стояла на берегу по колени в воде в смутной надежде найти своё прошлое, а море, большое, чёрное, глубокое, пело ему колыбельную, когда на закате, устав ждать, он опускался на его остывший берег.

Шут искал у моря спасения и никогда его не находил. Он много раз за прошедшие шесть лет пытался бежать из больницы по его крутым вспененным волнам то в сторону города, то в сторону гор, а то и вовсе навстречу бесконечному простору, но каждый раз море, как будто не желая его обижать, мягко останавливало его на середине пути и возвращало назад, к каменистому берегу, или посылало к нему маленькую лодку с белым парусом, или прибивало к оживлённому пирсу, где добродушные рыбаки подбирали паренька и по наивности своей отправляли его обратно в больницу, в тесные белые стены, где он задыхался и сгорал от недостатка свежего воздуха. Потом он, уставший, разбитый и обессиленный, приходил к морю и безмолвно спрашивал его, почему же оно, такое большое и могущественное, не хочет помочь ему, маленькому и беспомощному, и море, как будто извиняясь, ласково поглаживало его ноги холодными волнами, но упорно молчало и не отвечало на вопрос, и тогда Шут, пока его никто не видит, понуро возвращался назад, тщательно скрывая от самого себя дрожащие руки.

Писатель ничего не искал у моря – по крайней мере, он так думал. Каждый редкий раз, выходя из своей душной палаты, он долгим взглядом смотрел на синеющее в низу горы море и чувствовал, как что-то чужое, совсем ему не родное и дикое шевелится в этой тёмной массе воды, и тогда он в страхе отворачивался от него и быстрым шагом шёл вперёд, в горы, величественные и могущественные. Писатель смутно догадывался, почему море, вызывающее у всех если не восхищение, то радость, рождает в нём лишь боязнь: он всегда смело говорил о том, что ему в этой жизни не нужно ничего, кроме тишины, спокойствия и одиночества, а море, за исключением редких часов рассвета, представляло собой полную противоположность тому, что он искал. Более того – об этом Писатель никому никогда не рассказывал, разве что человеку, когда-то заполнявшему его документы – он знал другое море. Это другое море было спокойное, тихое и Белое, в отличие от того, у которого прожил большую часть своей жизни Филипп, и это Белое море, бывшее в его памяти лишь смутным образом с каёмкой похожего соснового бора, к его большому сожалению, осталось в далёком детстве, так что иногда он задавался вопросом, а не приснилось ли оно ему, правда ли он жил где-то на крайнем севере, или всё это был лишь один желанный сон.

А теперь они втроём лежали в прохладной воде Чёрного моря, с наслаждением чувствовали, как его тёмные вдали, но прозрачные у берега волны пытались сдвинуть с места их худые болезненные тела, и думали о том, как много упускает Ева, уезжая в свою душную пыльную столицу, в которой нет места горам, кипарисам и морю и в которой даже не видно линии горизонта. Они не знали, что там, где они никогда не бывали, жили свои горы, свои кипарисы и своё море; там билось сильное сердце столичного метро и качало по широким венам-дорогам и артериям-шоссе электрическую кровь, которая зажигала длинные жёлтые ленты фонарей, острые вымпелы небоскрёбов и бесконечные хребты бетонных коробок, заставляла лететь неизвестно куда и зачем самолёты, машины, поезда, и они всё летели и летели, и в одном из таких поездов вечером того же дня летела навстречу своему будущему Ева. Какое оно было у неё, это будущее? Ближайшее или далёкое, ясное или расплывчатое, прекрасное, счастливое или что ни на есть самое обычное, с обманутыми ожиданиями, несбывшимися мечтами и неоправданными надеждами? Ева не знала. Она ни о чём не думала. Она впервые за долгое время не боялась потеряться между двумя мирами и спала спокойным, крепким сном под убаюкивающее постукивание колёс о рельсы.