Они жили в этой комнате с конца лета, не так уж давно. За это время Тахти успел узнать привычки Рильке, его образ жизни, его реальность так интимно, что он уже казался человеком, которого знаешь всю жизнь. Начиная от предпочтений в еде, любимых книг и вечной привычки засыпать с включенным светом, до времени на душ, фасона белья, разговоров во сне и непостижимого количества косметики.
В этом не было ничего особенного. Люди, которые живут под одной крышей, так или иначе узнают такие вещи. Вот только Тахти всегда жил в семье, и узнавать так близко, так интимно другого человека казалось сродни допуску к военной тайне.
Есть, однако, тайны, к которым сам Тахти допуск не выдавал никому. Первая в этом списке – это травма его колена. И чем дольше они жили с Рильке под одной крышей, в одной комнате, чем спокойнее относились к постоянному присутствию друг друга, тем сложнее для Тахти становилось ее скрывать. Он не хотел вести себя странно, и бывали такие моменты, когда он проходил на грани фола. Переодеться при Рильке он не мог, потому что тот мог увидеть шрам, который остался после операции. Надеть при нем суппорт он не мог по той же причине. Говорить на определенные темы он тоже не мог. Пока что его способы срабатывали. Он то вставал пораньше, то выбирал момент, когда Рильке выходил из комнаты, то одевался при закрытых шторах, а суппорт надевал потом в туалете. Это самое простое и в общем-то единственное, что он мог придумать. Вот только время шло. Чем больше времени проводишь с одним и тем же человеком, тем интимнее знаешь его жизнь. Как долго еще Тахти сможет скрывать? И как поведет себя Рильке, если узнает? Есть вещи, у каждого они есть, о которых не хочется рассказывать никому.
Пока Тахти шел по улице, все было ничего. Напряжение начало накатывать, когда он подходил к кофейне. Трамваи сегодня ходили, пусть и в час по чайной ложке, но он специально пошел пешком, хотя на ногу было тяжело наступать. Он хотел устать, чтобы нервное напряжение перешло в физическое, чтобы стало легче. Он не понимал толком, почему так нервничал. В принципе, ничего особенного не произошло. Ну, разозлился на него Серый. И Сати, очевидно, тоже. Ну накосячил он. С кем не бывает, в самом-то деле. Поговорит, объяснит, и все будет нормально.
Логично. Вот только сердце было не на месте. Под логикой находился пласт ощущений, которые невозможно было описать словами. Даже просто идентифицировать. Ощущение подспудной угрозы? Пустоты? Предательства? Отчуждения? Вины? Все вместе и ничего конкретно. Он только понимал, что наступил на какие-то грабли, намного более болезненные, чем простая обида. Расковырял какой-то старый нарыв, и теперь неизбежно встретится с последствиями.
За стойкой была Айна. В зале не было никого.
– Привет, – сказал Тахти.
– Привет-привет, – сказала Айна.
Сказала приветливо и ровно, улыбнулась, как всегда. Тахти гадал, знала ли она про вчерашний вечер. Рассказала ли ей Хенна. И если рассказала, то что. Он повесил парку на вешалку около двери. Постоял немного, осматриваясь и успокаивая колотящееся сердце. В тайне надеясь, что Серый выйдет в зал. Серый не выходил.
– Юдзуру здесь? – спросил Тахти.
– Еще нет, – ответила Айна.
Тахти посмотрел на часы. Без пятнадцати пять. Он опаздывал на смену на сорок пять минут. Впервые опаздывал.
Тахти прошел по залу, поставил сумку на подоконник. Вернулся к Айне, присел за барную стойку.
Пока она шумела кофемашиной, брякнул телефон. Тахти в сотый, наверное, раз смотрел, как готовился раф. Ничего, в сущности, сложного, а дома такой не сваришь. Да и было в этом что-то богемное, ламповое, пить кофе в кофейне, насквозь пропахшей кофейным зерном, ванилью и жженым сахаром. Грубый, едкий, теплый запах. Как будто ты немножко дома.
Айна поставила перед ним кружку. Тахти обхватил ее руками – горячая, успокаивает. Приятно.
– Юдзу написал, – сказала Айна.
Она стояла, склонившись над их столом, и тыкала пальцем в экран. Ногти у нее были ровные и аккуратные.
Тахти сидел с противоположной стороны барной стойки и стучал пальцами по кружке.
– Его сегодня не будет, – сказала Айна. – Пишет, что приболел.
Тахти написал Серому. Через сеть, через мобильного оператора. Все сообщения остались непрочитанными. Тогда он выпытал у Айны его адрес. И поехал к нему домой.
Район – спальное захолустье. Битые фонари, потрепанные многоквартирные коробки. Темные улочки, пьяные люди, круглосуточные ларьки с паленой выпивкой. На большее рассчитывать, выруливая своими силами, вряд ли есть смысл. С тех пор, как Тахти переехал в Лумиукко, в таких местах он бывал до неприятного часто. Он надел свою самую суровую гримасу, натянул на голову капюшон, пошел быстрым уверенным шагом. Авось, сойдет за местного. Меньше всего ему сейчас хотелось пересекаться с настоящими местными.
Атмосферное было место. Фактурное. С душком прокисшей жизни и втоптанных в грязь желаний. Ветхие дома, которые никогда не будут реставрировать и однажды просто снесут. Снести такие районы управа обещала давно. И они все стояли и стояли. Собирали опасную, неконтролируемую атмосферу беспредела, агрессии и упадка. От таких мест мурашки бегут по коже.
Хотя по-своему аутентичное местечко. Было бы здесь попроще, Тахти достал бы камеру и сделал пару кадров полуразваленных обглоданных пейзажей. Камеру, конечно, не достал. Во-первых, он приехал не для этого. А во-вторых, ему не нравилась вон та компания на спортивной площадке. Батарея пустых бутылок на столике для пинпонга. И то, как они использовали слова для связки мата. Поэтому он только ускорил шаг.
Многоквартирный дом в шесть подъездов стоял в стороне от главной дороги. Во внутреннем дворе разместились облезлая детская площадка, импровизированная парковка и помойка. Тахти прошел до шестого подъезда, самого дальнего. Фонарь возле него не горел. Напротив черными коробочками лепились гаражи. Он потыкал в домофон, и кнопки не отреагировали. Дернул дверь. Оказалось, открыто.
В подъезде воняло мочой и тухлятиной, на пролетах валялся мусор, окурки, бутылки. Тахти поднялся пешком на третий этаж. Облезлая дверь в выцветшем дерматине. Облезлая зеленая красочка на стенах. Облезлые двери лифта, на котором он не поехал. От греха подальше, еще застрять здесь не хватало.
Тахти позвонил в дверь. Тишина. Позвонил еще раз. Тишина.
Кто-то парой этажей ниже вышел на лестницу покурить. Слов не было слышно, только тембр. Двое мужчин и женщина. Голоса пьяные, слова для связки мата. Тахти написал еще одно сообщение Серому. Позвонил еще раз в дверь, потом постучал. Тишина.
Тахти позвонил. Только на этот раз уже Сати. И слушал гудки, пока Сати не взял трубку.
– С Серым точно все в порядке? Его нет дома.
Сати молчал. Тахти слышал, как он с шумом втянул воздух.
– Почему ты так думаешь?
– Да потому что я уже полчаса звоню ему в дверь.
– Ты…. Ну ты даешь.
– Сати… где Серый?
– С ним все нормально.
– Он с тобой? Я хочу с ним поговорить.
Сати опять замолчал. Тахти сжимал в руках трубку и гадал, разговаривает ли Сати с Серым или собирается с мыслями? Или беззвучно ругается матом? Тахти выстукивал пальцами нервный ритм, а на линии шуршала тишина.
– Сати?
– Погоди, – сказал Сати, еще немного помолчал, а потом добавил: – Приезжай.
И положил трубку.
***
Сати жил у друзей дальних родственников, у чьей-то то ли тети, то ли просто знакомой, Тахти так толком и не понял. В квартире было три комнаты, и он занимал дальнюю, самую маленькую. В ней было аскетично. Кровать, шкаф, письменный стол, кухонный стул, книжный шкаф. Занавесок на окне не оказалось. Стены пустовали. Чемодан стоял рядом с платяным шкафом. Если бы не книги, создавалось бы впечатление, что он здесь проездом.
Книги были везде. Тахти словно попал в филиал библиотеки. В книжном шкафу они стояли в два ряда, на тех, что пониже, тоже лежали книги, плашмя. На шкафу тоже. На полу вытянулись целые башенки. На подоконнике, около стола, около кровати. Как потом выяснилось, в платяном шкафу тоже в основном лежали книги. Одежды там хранилось всего ничего. И других вещей тоже.
Тети дома не было. Тахти открыл Сати.
Серый сидел на краю кровати. Сати собрал со стола пустые кружки и вышел из комнаты. Тахти и Серый остались в комнате вдвоем. Серый встал. Тахти остановился около двери.
* Я хочу объяснить. И попросить прощения. Выслушай меня, пожалуйста.
Серый был бледный. На нем были его линялые джинсы и черная толстовка Сати. Волосы он собрал в хвост на затылке. Ему шло, делало его лицо более мягким, а веснушки – более заметными. Красивый. С этими вечно спадающими на лицо волосами его самого почти не замечаешь, смотришь на волосы. Удачно падал свет, Тахти бы упросил его сделать пару фотографий, если бы не все это. И если бы он вообще мог о таком попросить. Вместо этого он просил о другом. Он просил прощения.
* Я не хотел, чтобы все так получилось. Я очень давно хотел, чтобы ты присоединился к нам. Ты все время сидишь один. Я хотел бы, чтобы ты сидел с нами, за столом. Я так люблю с тобой разговаривать. В тот раз… Слушай, все не так, как ты думаешь. В прошлый раз я хотел с тобой поговорить. Я забыл, что язык жестов понимают не все. Я забыл, что ты не слышишь. Я забыл про языковой барьер. Я не хотел обижать тебя. Виноват. Не подумал. Прости меня, пожалуйста.
Серый молчал. Сати стоял в дверях. Тахти слышал, как он пришел, шепчущими шагами, чуть слышно; прикрыл дверь, и коротко скрипнули старые петли. Тахти присел на корточки, потом на пол, на колени.
* Прости меня, – сказал он снова.
С шумом вздохнул Сати. Кончики пальцев Серого подрагивали. Он перебирал слова.
* Если хочешь, я уйду, – сказал Тахти.
Серый покачал головой. Его босые ноги были сбиты, словно он ходил в неудобной обуви. Подпушка джинсов пообтрепалась. Когда-то эти джинсы были голубыми. Теперь краска вымылась и поистерлась, и они стали серыми. От него пахло шоколадом. Почему Тахти этого не замечал раньше?
Тахти грустно улыбнулся. Своим коленям. Коленям Серого. Серый протянул ему руку. Тахти принял ее не сразу. Ему потребовалась пара секунд, чтобы разобраться. Чтобы осознать, что можно. Он принял руку, и Серый поднял его с пола. Легким движением, в котором оказалось столько силы.
Что не переставало удивлять Тахти, так это сколько в Сером было силы. В хрупком, сухом, невысоком Сером, с его бледной кожей и жилистыми, скорее изящными руками. Которые так красиво играли с невидимыми птицами. Когда накануне он перехватил его руку, легко так, сдавив до боли, Тахти был удивлен. Откуда? А оттуда. У него просто не было другого выбора. Пришлось научиться.
Серый улыбнулся, своей клыкастой, щербатой улыбкой, примирительной улыбкой, и посмотрел грустными, изрезанными тоской глазами. Заболело в груди. Тахти едва смог улыбнуться в ответ.
На улице шел снег. Крупные, упитанные хлопья парили, медленно опускаясь мимо незанавешенного окна. Наверняка трамваи опять встанут, если еще не встали. И домой придется идти пешком.
На письменном столе башни книг и конспектов теснились, толкались. Ноутбук лежал на стопке журналов. Сати поставил на пятачок свободного места чашки с чаем.
Серый остался сидеть на краешке кровати, у изголовья, отодвинув подушки к стене. Тахти сел на расшатанную табуретку, которую Сати принес с кухни, принес вообще-то себе. Он порывался усадить Тахти на кровать или на стул, у него ничего не получилось. Сати пришлось сидеть на удобном на стуле.
* Моя квартира – ты приезжал? – спросил Серый.
* Да, – сказал Тахти. – Искал тебя. Хотел поговорить. Откуда ты знаешь?
* Я сказал, – пояснил Сати.
Прошло уже очень много времени с тех пор, как Тахти разговаривал вот так в компании на языке жестов. Возможно, это только воображение, только отчаянное желание, и все же Тахти казалось, что взгляд Серого смягчился. Что он расслабился – как тогда, на кухне, когда они только познакомились. В глазах Серого появилась едва уловимая искра.
* Вы разрешили приехать, – сказал Тахти. – Спасибо.
* Ч хотел поговорить, – сказал Серый. – Ты хочешь или нет – не знал. Боялся.
* Боялся – почему?
* Ты меня ненавидишь? Да? Нет? Не знал.
Тахти поднял над столом руку, чтобы ответить, и неоформленный жест повис в воздухе. Вот, значит, как все выглядело. Ауч.
* прости, – сказал Тахти. – Я беспокоился. Как поговорить, не знал. Поехал к тебе домой. Та квартира – твоя?
* Нет, – Серый покачал головой. – Снимаю.
Тахти спросил бы, почему Серый не переберется куда-то поближе к центру, в более благополучный район, да тут и так все было ясно. Слишком дорого. Одному это практически нереально. Уж точно не в двадцать лет. А Серому тогда и двадцати-то не было. Куда ему? О Сером он знал очень мало, и среди этого «мало» лежал факт о том, что Серый был один. У него никого не было. Родственников, даже дальних. Он был сам по себе, выкручивался как мог.
* Ты молодец, – сказал Тахти.
Эти слова скорее озвучивали его мысли. Перед Серым было впору снимать шляпу. Перед его стойкостью, упрямством, упорством. Такое вызывает уважение, даже восхищение.
Серый выбежал тогда из кофейни почти бегом, и Сати побежал за ним. Тахти увидел в ногах кровати свернутое второе одеяло. За спиной Серого лежали две подушки. Он не увидел только второго спального места. Ни матраса, ни раскладушки, ни постельного белья. В своих мыслях Тахти улыбнулся. Сам того не желая, он представил их спящими рядом в одной постели, на узкой, в общем-то, полуторке, бок о бок, голова к голове, и от этой воображаемой картинки стало легче на душе. Оказывается, Серый не поехал домой. Сати привез его сюда. Чтобы Серый не оставался один. Может, у него нет кровной родни, но есть Сати. Один близкий человек – это на самом деле очень много.
///
Вместе с сертификатом переводчика языка жестов Оску получил сразу несколько предложений работы. Большие компании и компании поменьше были готовы его принять – за весьма достойную плату. Его удивило предложение от детского интерната. Он позвонил им. Выяснилось, что нужен был переводчик для слабослышащего мальчика. Ради одного парня они готовы были нанять сотрудника.
– Вы нас очень выручите, если согласитесь на эту должность, – сказали по телефону. На фоне было шумно, как в школе. Крики, беготня. Оску едва различал слова. – Приезжайте, посмотрите на все своими глазами. Мы расскажем вам всю историю при встрече.
Вообще-то Оску планировал устроиться в большую компанию. Они уже даже договорились о встрече. Но вот он приехал в интернат, чтобы услышать историю глухого парня.
Они сидели в кабинете директора. Устаревшая массивная мебель, тяжелые стулья, потертый диван, выцветшая обивка на промятых жестких креслах. Книжные шкафы под потолок были забиты папками и архивными коробами. Пахло старым деревом, сыростью и дезинфектором. Посреди кабинета гудел масляный обогреватель, от которого толку было всего ничего.
Оску усадили в промятое кресло, поставили перед ним на стол чашку черного кофе. Директор, завуч, их нынешний воспитатель и врач небольшой компанией собрались вокруг. За дверью стоял нескончаемый шум голосов и беготни.
Завуч передала Оску папку с личным делом. Он открыл ее, но смотрел сквозь текст. На фотографии ему было семь лет. По дате рождения он посчитал, что сейчас ему должно было быть пятнадцать. Опекунов у парня не было. Родителей, живых или умерших, тоже. Копия свидетельства о рождении была прикреплена к личному делу. В графе «родители» стояли прочерки.
Больше всех говорили директор и врач. Оску молчал и слушал.
– Раньше он учился в интернате для глухих и слабослышащих, но здание решили не ремонтировать и просто снести, – сказала Агнета, директор. – В том году он закрылся. Детей раскидали кого куда. Юдзуру перевели к нам.
– Нейросенсорная тугоухость, – Синраи, врач, пожал плечами. – К несчастью, я бессилен.
– Он совсем ничего не слышит? – спросил Оску.
– В слуховых аппаратах немного слышит. Немного говорит, но очень слабо. Ему легче общаться на языке жестов. Но у нас нет специалистов.
Оску смотрел на фотографию паренька. Челка лезет в глаза, свитер явно велик, на лице ни намека на улыбку.
– Мы можем вас познакомить, – сказала директор.
Оску отказался. Ему казалось, он уже все решил. И он действительно решил. Только еще сам не подозревал о своем решении.
Они показали ему его издалека – парни сидели в столовой. Несколько человек оживленно беседовали, один сидел у стены, смотрел перед собой и молчал. Он не участвовал в общей беседе, в толкотне, в швырянии едой. Даже не смотрел на других. Другой парень, он сидел бок о бок с ним, коснулся его плеча и сказал несколько слов. Сказал руками, на языке жестов. Парень у стены кивнул. И снова стал смотреть перед собой.
– Они знают язык жестов? – спросил Оску.
– Только Сати, тот, что сидит рядом, – сказал Рунар, воспитатель. – И то так, пару слов. У них есть книжка, они по ней попытались что-то выучить самостоятельно.
– Им нужен учитель, – сказала Агнета. – И воспитатель.
– Я не знаю язык жестов, – сказал Рунар. – Им нужен кто-то, с кем они могли бы все вместе говорить.
Оску смотрел на того парня у стены. Ему было жаль его – как жаль всех, кто вот так отрезан от общения. Но решил он не в тот момент. Парни встали, побросали подносы на стол для грязной посуды, пошли к выходу. Он был самым мелким, тощим даже, шел отдельно ото всех, самый последний. Огромный серый свитер, черные шорты до колен, серые угги. Оску стоял у выхода, и парень взглянул на него. Всего на секунду Оску увидел его глаза – упрямство, решимость, ярость. Вот тогда он принял решение.
В тот вечер он позвонил в компанию и отказался от собеседования. А на следующий день привез в интернат документы и заявление о приеме на работу. Так он стал воспитателем спецгруппы детей в доме, похожем на ракушку.
Если бы он только знал, куда это решение заведет. Госпитали, реанимация, полиция. Если бы он знал заранее, мог бы сделать что-то, чтобы предотвратить катастрофу? Мог ли он защитить его, защитить их всех? Мог ли он сделать хоть что-то?
***
Они спускались к побережью. Серый шел чуть позади, отставая на пару шагов. На нем был корабельный плащ поверх его вечной серой лопапейсы. Тахти надел две куртки – парку поверх ветровки. Плащ Серого хлопал на ветру. Тахти умудрился замерзнуть за пять минут. Недавно он открыл в себе суперспособность: замерзать за пять минут. Даже в двух куртках.
Небо висело низкое, серо-синее. Ветер дул такой сильный, что перебивал все другие звуки. Волны накатывали на берег, разбивались о волнорез и разлетались фонтаном ледяных брызг. Красиво. Если ты такое любишь. Тахти предпочел бы все то же самое, но где-нибудь на юге. А вот Серый преспокойненько шагал в расстегнутом плаще.
Он остановился на лестнице. Тахти обернулся. Волосы Серого трепал ветер, полы плаща ходили ходуном. Этот плащ был велик ему размера на три, отчего он сам казался тоньше обычного. У него все вещи были как будто чужие. А может, именно так и было.
Тахти спустился еще на пару ступеней, к набережной, но Серый не пошел за ним.
* Что такое?
Серый не ответил. Тахти вернулся к нему на несколько ступеней вверх.
* Давай вернемся, – сказал Серый одной рукой.
* Вернемся? Почему?
* Я… холодно, – Серый отвернулся. – Холодно.
Тахти потянул его за рукав и улыбнулся, когда Серый на него посмотрел.
* Пойдем. Конечно, пойдем.
Они вернулись в кафе, так и не дойдя до набережной. Серый убежал в кухню прямо в плаще, но дверь оставил открытой. Тахти вылез из курток. Воздух обжигал колючим, горьковатым теплом. Он прошел по пустому залу, провел ладонью по крышке старого пианино.
Они назвали кафе «Старый Рояль», хотя никакого рояля не было. «Старое Пианино» смотрелось бы на вывеске ничуть не хуже. Если бы у кафе вообще была вывеска.
Тахти приподнял крышку. Клавиши пожелтели от времени. Он опустил несколько клавиш – звук рождался богатый, но инструмент был разлажен. Этих клавиш давно не касались руки. Когда-то на нем много играли, а теперь оно собирало пыль. На крышке стопками лежали книги с барахолки, ракушки с побережья, старые безделушки невесть с какой свалки.
Тахти нашел ноту До первой октавы. Почему-то он всегда начинал именно с нее. Серый стоял в дверях. Пианино не должно было его интересовать. Но он не уходил.
Тахти наиграл пару гамм. До мажор. Ре минор. Пальцы вспоминали то, что он сам, казалось, забыл давным-давно. После тишины и шума ветра звуки музыки оглушали. Он зажмурился, и звуки стали громче. Серый стоял еще какое-то время. Потом сделал шаг. Еще шаг. Подошел к пианино и провел пальцами по крышке. Наклонил голову набок, словно птица. Тахти опустил пару клавиш, пробуждая звуки, и он одернул руку.
В крапчатых глазах стояло удивление, испуг и непонимание. Тахти не сразу догадался. Он никогда не придавал этому значения.
Вибрация.
Тахти обошел пианино сбоку и чуть приподнял крышку. Указал внутрь. Серый посмотрел в щель.
Струны. Ровные ряды разных по толщине струн. Колки, молоточки, дефнеры. Тахти наугад опустил одну из клавиш, струна дрогнула, и по корпусу пошла вибрация. Серый дернулся, но не убрал руку. Он посмотрел на Тахти, и Тахти нажал еще пару клавиш, наиграл пару аккордов. Серый положил на корпус обе ладони. Подождал, пока звук стих, вибрация прекратилась.
Серый подошел к клавишам и опустил несколько наугад, создавая какофонию звуков. Тахти поморщился и улыбнулся. Он понажимал разные клавиши, собирая в созвучие вибрацию, не звуки. А когда они снова стихли, ткнул пальцем в Тахти, потом в пианино.
Тахти сел на табурет. Наиграл несколько фраз, вспоминая партитуры. Звуки собирались на редкость легко. Серый прижал ладони к корпусу. Потом прислонился к корпусу животом, сложил ладони на крышке и положил лоб на руки. Тахти играл Бетховена на расстроенном старом пианино, и Серый слушал, слушал телом, очень внимательно, глубоко внутри себя. Своего собственного Бетховена.
///
Щелчок – и комната погрузилась в темноту. Несколько секунд глаза привыкали к отсутствию света. Сначала Рильке видел только угольки сигарет на фоне черной ночи. Потом смог различить силуэты и лица. Сати встал и прошлепал босиком через комнату. Под его ногами заскрипели половицы. Потом заскрипела проржавевшими петлями дверь. Сати вышел в коридор, щелкнул выключатель, но свет не появился.
– Опять пробки, – сказал он.
Его голос во мраке зимней ночи казался незнакомым, чужим, словно он говорил откуда-то издалека, и становился громче по мере того, как он возвращался в спальню.
– Пойду щелкну рубильник, – сказал он из темноты своего капюшона.
Когда он сновал в темноте вот в этом своем вечном капюшоне на глаза, становилось не по себе даже Рильке. А Рильке редко становилось не по себе. Вокруг клубились подвижные тени. В пепельнице тлели сигареты, высвечивая еле заметный круг света. Как почти погасший костер. Кто-то чиркнул спичкой, и спальню осветил мягкий, желтый свет стеариновых свечей.
Черный Пьеро зажег свечи в канделябре. На контрасте света и тени его лицо выглядело призрачным. Он прошел по комнате, и тени шли с ним в ногу. Лунатик следил за их перемещениями, обхватив себя руками за плечи.
Наугад Рильке пробрался к своей тумбочке. Темнота не мешала ему. Практически каждую ночь он пробирался в коридор и бродил по темному дому – и знал уже все углы и закоулки. В тумбочке лежал фонарик с динамомашинкой. Надежный, с карабином. Он протянул его Сати.
– О, спасибо, чувак, – сказал Сати. Его правая рука опять была плотно забинтована.
Сати взял фонарик, но на всякий случай все же сунул в карман спички и огарок свечи. На чердаке черт ногу сломит, даже Рильке туда без света не совался.
Только один человек ходил по дому без света, босой, бесшумный. Глухой парень, с которым все носились как с писаной торбой. Сейчас он сидел в кресле с ногами и курил, огонек сигареты подсвечивал его лицо красным, когда он делал затяжку.
Сати ушел в кедах на босу ногу и в облаке табачного дыма вокруг капюшона. Какое-то время было видно, как фонарик шарит по стенам. Потом коридор погрузился в темноту. Половицы замолчали.
Свечи роняли воск. Языки пламени качались на сквозняке, и комната качалась вместе с ними. Они как будто плыли на лодке через темноту, а вокруг лежали невидимые земли с невидимыми обитателями, которые рассматривали их своими блестящими глазами.
Заскрипели половицы. Фонарик зашарил по полу в коридоре. В тишине звук шагов казался громким, неуместным. Шаг был неравномерным, со скошенным ритмом. В дверях материализовался черный силуэт.
– У вас все нормально?
Против света лица не было видно. Рильке не сразу понял, что это Оску.
Оску остановился в дверях. Черные джинсы, черный свитер, черные туфли. Фонарик проскользил по полу в спальне, высветил угол стола и погас. Теперь на фоне ночи Оску почти терялся.
А он умеет прятаться, подумал Рильке.
– Все нормально, – сказал Рильке.
Оску зашел в спальню. Под его надломанной походкой неравномерно скрипели половицы. Как так получилось, что человек, которому сложнее всех подниматься по ступеням, курировал группу, спальня которой оказалась на самом последнем этаже? Даже выше последнего, на чердаке?
– Свет починят только завтра, – сказал Оску. – Что-то со станцией.
– Рубильник тут ни при чем.
Голос Сати появился раньше, чем он сам. Оску вздрогнул. Сати появился в дверном проеме, без света, только сигарета плясала в руках.
– Я там все перещелкнул, – он выпустил клуб дыма, на мгновение на фоне ночи мелькнуло его лицо в обрамлении меховой оторочки капюшона, – на всякий случай, но он и не был выключен. Может, что-то в городе. Так что мы сегодня без света.
Только теперь он заметил Оску.
– Ой, – сказал он. – Здравствуйте.
– Здравствуй, – сказал Оску.
Оску редко заходил в спальню. Большую часть времени они были предоставлены сами себе. Видеть его здесь было странно. Сати затушил сигарету о дверной косяк и сунул бычок в карман. Оску притворился, что не заметил этого.
– Справляетесь?
– Не первый раз же, – сказал Рильке.
– Будете чай?
Это Пьеро, он был такой тихий и черный, что Оску вздрогнул.
– Киану…
– Присядьте, – сказал Черный Пьеро.
В его руках тускло блестел эмалированный чайник. Но чайник видишь уже потом. Сначала бросаются в глаза его длинные белые волосы и бледное, изможденное лицо. Он был спокоен. Он доводил до нервной икоты своим появлением, но сам он был спокоен.
Оску посмотрел на предложенный стул и остался стоять. Пьеро поставил перед ним чашку чая. На поверхности плавали кусочки засохшей лимонной цедры. Оску взял в руки чашку, но пить не стал.
– На следующей неделе приезжает комиссия, – сказал Оску. – Не забудьте привести в порядок спальню. А то она больше похожа на свалку.
– Эту спальню? – уточнил Стиляга.
– Нет, конечно, – сказал Оску. – Не вздумайте кому-нибудь говорить про этот чердак. Спальню на четвертом. Они туда пойдут.
Черный Пьеро поставил на стол сахарницу и убрал подальше ракушку-пепельницу. Оску делал вид, что не замечает этого. А они делали вид, что здесь не курят.
– Окей, – сказал Сати из недр капюшона.
Он улыбался. Но его улыбка – скорее напрягала, чем располагала к себе. Его слишком длинная челка падала на лицо до носа, закрывая глаза, и когда он говорил, было не всегда понятно, с кем он разговаривал. Частенько он сам с собой разговаривал, вот в чем дело. Пьеро сел в самый темный угол, рядом с кожаным креслом, в котором сидел Серый, подтянув под себя ноги.
В его руке дымилась сигарета. Столбик пепла был готов вот-вот упасть. Но Пьеро убрал ракушку, и затушить сигарету стало негде, а Оску стоял слишком близко, и Серый прятал сигарету под столом.
– Поаккуратнее только с открытым огнем, ребят, – сказал воспитатель.
Он оставил чашку на столе, среди зажигалок, пятен воска и обглоданных игральных карт. Чай он так и не попробовал. А зря. Пьеро заваривал прекрасный чай. Старался.
– Хорошо, – кивнул Рильке и многозначительно посмотрел на чашку. Оску его намека не понял.
Когда Оску ушел, Пьеро вернул на стол пепельницу. Серый с акробатической точностью донес до нее сигарету и затушил в горке пепла и бычков. Сати всматривался в темноту коридора, пока отблески фонарика не исчезли, пока темнота не стала кромешной.
Говорят, если долго смотреть в темноту, темнота начинает смотреть в тебя. Рильке уже давно смотрел в темноту. Но позже оказалось, что Сати смотрел в темноту еще дольше.
Он посмотрел на Рильке, и Рильке пожал плечами. Сати рассмеялся, и через минуту они все – Сати, Рильке, Серый, Киану, Лунатик, Стиляга – уже все хохотали в голос.
Тогда они еще ничего не знали.
Однажды один из них потеряет то, что уже никто не сможет вернуть. Другой окажется в инвалидной коляске. Троих будет допрашивать полиция.
Будет ли смысл винить хоть кого-то? Одни найдут виноватых, другие пожмут плечами, третьи скажут, что пришли просто посмотреть. Но все сойдутся на том, что такого финала никто не ожидал.
Они будут избегать друг друга. Они будут избегать друг друга много лет.
Но однажды ночью одному из них придет смс с номером госпиталя.
И тогда позабытое старье снова выплывет наружу.
И уже нельзя будет притвориться, что ничего не произошло.
***
Она – красавица и чудовище в одном лице, она чувствует тонко и бьет под дых одним взглядом. Интересная девушка. И как только такое неземное существо оказалось здесь, и еще и прижилось? Хотел бы я знать, что видит она, чего не замечаю я? Безнадежно.
– Ты не отсюда, – сказал ей Тахти, – ты другая.
– Это ты другой, – отозвалась она, и вышибла из него весь воздух своей улыбкой. – Только еще не знаешь. Но остаться здесь у тебя тоже получится.
Получится? Тахти даже не улыбнулся. Он был уверен, что у него не получается.
– Я видел тебя на побережье, помнишь?
– Тебе, наверное, приснилось.
Сати опрокинул в себя чашку кофе и убежал на подработку, а они остались вдвоем. Полосы света ползли по растрескавшейся столешнице, гладкой и теплой. Таким дерево становится только тогда, когда его годами касаются руки. Под столом их колени соприкасались. Он чувствовал тепло ее тела, слышал запах ее парфюма.
Вот бы достать фотоаппарат, сделать пару кадров. Так удачно падал свет. Так она была прекрасна. Тонкие черты лица, что-то греческое в профиле, улыбка, от которой все внутри переворачивается. Вот бы этот миг приправить вечностью. Сохранить на пленке хотя бы его бледное эхо.
Безнадежно.
Ее тоска, с которой она смотрела на серое море, ее бледный, болезненный румянец, ее немногословность подсказывали Тахти, что они непременно должны были стать парой, что они созданы друг для друга. У них было столько общего.
Но между ними, сколько ни бейся, сколько ни разбивайся на осколки ради нее, сохранялась тонкая, непробиваемая, невидимая стена. Путь в ее город был закрыт для него, и Тахти страдал в одиночку. Ей он не говорил об этом. Еще большего одиночества ему было не вынести.