Тахти выписали еще через пару дней. Сил у него особенно не прибавилось, но все врачи и медсестры сошлись на том, что ему пора домой. Они решили, что больница просто не выдержит еще нескольких дней вот этой вот шумной компании. Они посовещались около кровати Тахти, по традиции делая вид, что его рядом нет, после чего убедились, что с кровати сползти самостоятельно он все же может, и лечащий врач поставил свою подпись на бланке.

Было понятно, что Тахти не то что до дома сам не доедет, он и до выхода не дойдет, разве что ползком к вечеру следующего дня. Тахти пораскинул и решился на отчаянные меры: попросить о помощи. Он позвонил Рильке, Рильке приехал, собрал вещи Тахти в свою спортивную сумку. Пошла речь о такси.

– У меня нет денег на такси, – сказал Тахти. – Мне скоро съезжать из общаги и искать съемное жилье. Они сейчас попросят денег на полгода вперед. Я доползу.

– Куда ты доползешь, чувак, – сказал Рильке. – Давай, я тебе денег одолжу. Потом отдашь.

– С чего я тебе отдам?

– С чего будет, с того и отдашь. Когда-нибудь потом.

Рильке не стал дожидаться согласия. У Тахти был общеизвестный талант в области взвешенных решений. Он мог взвешивать решение до бесконечности. И ничего в итоге не решить.

Поэтому Рильке просто достал мобильник. Позвонить, правда, никуда не успел. Пришел полицейский, который уже был не столько полицейским, сколько другом.

– Привет! – сказал он. – Ого, ты уже одет? Что, домой, все?

– Да, меня только что выписали.

– Поздравляю! Это отличные новости.

– Я вызываю такси? – все же уточнил Рильке.

– Зачем такси? – спросил Йона.

– Потому что он сам до выхода даже не дойдет, – Рильке кивком указал на Тахти.

– Они тебя рано выписали? – Йона нахмурился.

– Устали они от меня, – Тахти попытался рассмеяться. Живот свело болью.

– Это они умеют, – сказал Йона. – Сейчас не держат долго, сразу домой отправляют. Но погоди с такси. Давай я тебя отвезу.

– Ты на машине? – спросил Тахти.

– Был, в ночную. Но машину еще не успел сдать. Так что могу подбросить.

Рильке ухмыльнулся:

– Ничего ж себе.

Рильке и спортивной сумке пришлось ехать на заднем сиденье. Все бы ничего, но окна заднего сиденья были защищены решеткой, и между водительским сиденьем и задним тоже была решетка.

– Прости, – сказал Йона. – Это ведь ничего?

– Ничего, – Рильке попытался рассмеяться, хотя было видно, что ему сделалось не по себе.

– На самом деле, мы тоже там иногда ездим, – сказал Йона. – Когда народу много.

– Да все пучком, старик, – сказал Рильке.

Тахти полулежал на переднем сиденье. Спинку они опустили, потому что просто сидеть он не мог из-за боли. До выхода они его фактически тащили на себе. Хорошо хоть, Йона припарковался недалеко от выхода, как будто знал. На самом деле, это уже просто была его привычка, которая сыграла им на руку.

На пятый этаж общаги Тахти еле вскарабкался, а в их комнате просто рухнул на кровать и вырубился как с кнопки. Он не слышал, как Йона и Рильке на цыпочках ходили по комнате, разбирали его вещи, таблетки и выписки. В комнату заглядывали однокашники, но видели полицейского и растворялись в воздухе.

Тахти понавыписывали кучу таблеток. Он носил послеоперационный бандаж. Больничный ему не продлили, и пришлось долго объяснять по телефону, почему он не может прийти сам в поликлинику и просит врача прийти на дом. В итоге врач все-таки пришел, буквально на пару минут, отругал Тахти за то, что не пришел сам на прием, начеркал больничный лист, ни разу не взглянул на самого Тахти, оставил на столе рецепт на еще одну кучу таблеток, наследил на чистом полу и ушел. После него в комнате пахло дезинфекторами и еловой туалетной водой.

Какое там сходить в поликлинику! Первое время Тахти лежал на кровати и еле-еле доползал до душевой, и то – с опорой на трость. Стоять подолгу он не мог, поэтому в душевой Рильке поставил пластиковый стул из уличного кафе. Встать с него самостоятельно Тахти тоже не мог, и Рильке сидел под дверью душевой, ждал, пока Тахти примет душ, чтобы потом помочь ему встать со стула. Он вырубался вечерами, будто его просто выдергивали из розетки, и днем вырубался тоже.

Все чаще всплывали разговоры про переезд. Он так и стоял в очереди на получение социального жилья. Рильке посоветовал ему особенно на него не рассчитывать, потому что ему могут выделить что-то не в городе, а где-нибудь… далеко. И Серому, и Рильке выделили комнаты в общагах в городках, куда добираться три дня на оленях, и в Лумиукко все равно приходилось что-то снимать.

Тахти звонил на работу. Его не уволили и очень ждали возвращения. Сказали, работы много и болеть некогда. Кстати, оклад придется срезать из-за сокращения из-за кризиса из-за инфляции, но он должен радоваться, поскольку его не уволили. Тахти положил трубку в смешанных чувствах. Вроде бы ему велели радоваться, и он даже отчасти радовался, что хоть какие-то деньги сможет заработать. Но там был такой ад. Вспоминать компьютер на рецепции, переработки до ночи и бесконечные пробежки по лестницам не было сил. Он кутался в вакуум больничного листа словно в спасательное одеяло, жил в отсрочке и старался не думать о том, как потом будет выкручиваться.

– Может, на двоих что-нибудь снимем? – предложил Тахти.

Они уже говорили об этом, но Тахти напрочь забыл. Рильке не стал напоминать и заново все объяснил.

– Прости, старик, не могу. Я уже договорился с Юстасом. Перееду пока туда, на их чердак. А дальше видно будет.

Рильке собирался переезжать на чердак с какими-то музыкантами, которых Тахти не знал, а Тахти нужно было искать съемное жилье. Время пока было, но паника уже давила на горло.

***

Стояла темная ночь. Рильке лежал в кровати и пытался уговорить себя заснуть. Можно было пойти на кухню, там наверняка кто-то тусовался, но сегодня у него не было настроения бухать. Он встал, чтобы закурить – сигареты остались в куртке. По привычке прокрался на цыпочках, хотя после госпиталя Тахти спал так крепко, что его перфоратором было не поднять.

Но оказалось, что Тахти не спал. Он полулежал на подушках, под колени он засунул скрученный валиком плед. В таком полу-эмбрионе у него меньше болел торс. Рильке опустился на шаткий стул у их так называемого кухонного стола.

– Не спишь? Хочешь курить?

– Нет, – отозвался Тахти. – Слушай, а щелкни чайничек, а?

Рильке щелкнул чайничек. Они давно уже запрятали подальше кипятильник, от которого все вырубалось на целом этаже, и Рильке приволок откуда-то старенький, но вполне рабочий чайник. Рильке знал всех, и все знали Рильке, поэтому такие вот мелочи он притаскивал на раз-два-три. Тахти давно уже запутался, кто что им отдал. Плитку, пледы, подушки, этажерку для книг, усилок Рильке, старую пленочную «Мамию» Тахти, этот вот чайник. Он и до госпиталя путался в сотнях имен, а теперь, после еще одного наркоза, в голове вообще были путаница и туман.

– Слушай, старик, не обидишься, если я спрошу кое-что? – спросил Рильке.

– Давай, говори, конечно, – сказал Тахти.

Рильке сидел боком на стуле, за его спиной уютно шумел чайник. Тянуло табаком. Рильке сделал затяжку, и на пару мгновений уголек отразился красными бликами в его раскосых глазах.

– Почему ты ходишь с тростью?

– А, это… – Тахти почему-то ждал любого другого вопроса, но не этого. А этот вопрос он ждал сто лет назад. Но у Рильке была своя система по задаванию вопросов, черт ногу сломит какая была система. – Я когда-то занимался конкуром. Ну, конным спортом. И на соревах налетел на препятствие. Разнес колено к чертям. До больницы прокатился с музыкой, – он засмеялся, как мог беззаботно, но получилось все равно хрипло и невесело. – У меня колено держится на пластинах.

– Ничего себе! Я не знал. Я все это время, блин, не знал.

– Я хотел, чтобы ты не знал, – пояснил Тахти. – Чтобы никто не знал. Но сейчас уже неважно.

– Чувак. Мне жаль.

– Да ладно. Чего теперь. Я в какой-то момент хотел в спорт вернуться, тогда еще с тростью ходил. Приехал на конюшню к своему тренеру, хотел похвалиться ей, что уже скоро смогу нормально ходить и сесть в седло.

– А она?

– А она такая: ты, мол, на инвалидность хочешь? Займись лучше плаванием, а про конный спорт забудь. Вот так.

Он погуглил бассейны, даже позвонил в один. Но так никуда и не поехал. Засунул весь конный шмот в коробку и закинул ее в самый дальний угол в прихожей. Так, чтобы больше они не попадались ему на глаза. Они так и остались там валяться, далеко-далеко, в недоступном Ла’а. В его прежнем доме, который не был домом, в его не-доме, в его не-стране, в его не-жизни. Там он, тем не менее, прожил несколько лет. Радовался, влюблялся, бесился, ревел. Пробовал алкоголь, начал курить, впервые переспал с девушкой, разнес ногу, заново научился ходить, нашел близкого друга, потерял отца. В Ла’а он много потерял и много приобрел. Больше было только в Лумиукко.

Чайник закипел, отщелкнул кнопку. Рильке с сигаретой в зубах заварил две кружки чая, бросил по засохшей дольке лимона и по ложке сахара. Тахти вообще не пил сладкий чай, но сейчас был согласен на любой чай. Встать и приготовить хоть что-нибудь сам он все равно не мог. Рильке делал за него все. Вплоть до стирки.

Рильке поставил его кружку на край письменного стола.

– Кипяток, – сказал он. Тахти кивнул, Рильке вернулся на стул. – Слушай, но ты ведь без трости ходил, когда только приехал? Или я путаю?

– Не путаешь, – Тахти притронулся к кружке и отдернул пальцы. Правда кипяток. – Ну смотри. Я сразу после операции – это в Ла’а еще было – вообще ходил на костылях, потом с тростью. Потом полегче стало, и я трость оставил, стал снова ходить нормально. Просто когда меня сюда привезли, это же через службу опеки все было, они нашли этих Соуров, которые какие-то там дальние родственники, все полетело к чертям. Меня отправили к ним. Но кто ж знал, что они алкаши.

– Жестко, – выдохнул Рильке.

– Они сначала вроде ничего так были, а потом началось. Сначала просто скандалы устраивали на ровном месте, потом драки. А в один прекрасный момент стреляли.

– В тебя стреляли?? – брови Рильке взлетели вверх, пепел от сигареты шлепнулся на колени.

– Ну да, – Тахти взял в руки кружку, подул на чай. Пар пах лимоном, и Тахти старался ухватиться за этот свежий, реальный запах и не уплыть в липкую жижу воспоминаний. – Почти в упор. Просто он пьяный был в дубелину, промазал. А я тогда заперся в своей комнате на втором этаже и оттуда вылез в окно и спустился по дереву вниз. И сбежал. Я плохо помню детали, но вот эти несколько моментов – дуло пистолета, знаешь, когда на тебя направляют пистолет, целятся тебе в голову, и потом оглушающий хлопок над ухом, едкий запах – такое не забывается. Потом – окно открываю наверх, крыша скользит под ногами, дерево дерет руки, острый стриженый газон режет пальцы, – Тахти зажмурился и снова открыл глаза. Кружка в руке Рильке наклонилась, чай вот-вот выльется. – Они пытались выломать дверь, и не сбеги я тогда – наверное, убили бы.

Тахти сделал глоток чая. Его начало трясти. Чай удерживал его в реальности. Грань между спокойствием и истерикой была тонкой. Подкатывала безнадега и отчаяние, и Тахти тратил уйму сил просто на то, чтобы не свалиться в эту черную пропасть.

Рильке смотрел на него немигающими глазами. В неверном свете луны отчетливо выделялся синий шрам над бровью. Интересно, откуда он, подумал вдруг Тахти. Но спрашивать не стал. Может быть, он уже спрашивал. Может быть, он уже все это рассказывал. Он теперь ни в чем не был уверен. Хотя, судя по немой реакции Рильке, он слышал эту историю впервые.

– А куда ты убежал? – Рильке затушил окурок в пепельнице-ракушке. – Где жил, на улице?

– Я тогда об этом не думал, – сказал Тахти. – Просто бежал и бежал. Но нет, я не жил на улице. Полицейские подобрали меня и отвезли в госпиталь, а оттуда отправили в приют. И уже после этого я оказался у Сигги на ферме.

– Помотало тебя, ничего не скажешь, – сказал Рильке. Вокруг него все еще висел сизый дым.

– У Сигги нормально было, – Тахти приподнялся на локтях, через боль сел и подтолкнул повыше валик. На подушки он не опустился. Упал. – Он такой, простой деревенский мужик. Не нянчился, но относился хорошо ко мне. У меня даже свой домик там был, теплый, с обогревателем. – Тахти отпил еще чаю, Рильке закурил вторую подряд. – А нога стала болеть после той ночи, когда я сбежал от Соуров. Она и до этого ныла, но не так, чтоб хромать. Вот эту трость, – Тахти указал кружкой на трость, прислоненную к изножью кровати, часть чая при этом выплеснулась на одеяло, – мне дал медик, Вилле. Здесь уже. Меня как-то Аату к нему отправил, когда я простыл. Это еще на ферме было.

– Аату – это?

– Он преподаватель был на тех курсах. Там же как получилось. В Ла’а всегда лето, и я приехал в шортах и футболке сюда. Ну и понеслось: ангины, отиты. В один прекрасный момент Аату дал мне телефон Вилле, он терапевт в госпитале. Вот он мне трость дал. Сказал, что не может смотреть, как я хромаю. На самом деле, он меня тогда очень выручил.

– Дааа, – Рильке вытянул вперед ноги. Комбик и клавиши он уже увез на новую хату, и на полу было непривычно пусто. – Не весело. Понимаю тебя, чувак. Мне ноги тоже оперировали. Я знаю, каково это, когда заново учишься ходить. Надеюсь, ты сможешь опять ходить без трости.

– Посмотрим, – Тахти чуть повыше приподнялся на подушках и снова сполз вниз. Он устал лежать в одном положении, но это было единственное положение, в котором не так болел торс. – Погоди, а с тобой-то что произошло? Я не знал.

– Да это давно было, – сказал Рильке. – Подрался я.

– С кем?

– Да так, с одним психом, – Рильке качнул плечами.

– С Сати? С Серым? – предположил Тахти и тут же пожалел, что сказал это вслух. Нечего лезть в такие вещи. Это личное.

Рильке нес кружку к столу и замер. Рука над столом, спина ссутулена. Он повернулся к Тахти. Глаза его потемнели, и Тахти вспомнился тот разговор ночью, который чуть не стал ссорой. Это ничья вина. Глаза у Рильке тогда были такие же черные.

– Откуда такие мысли? – переспросил Рильке.

– Я просто предположил, – сказал Тахти. – Вы с Сати на ножах все время.

Рильке прикрыл глаза и с шумом выдохнул. Он поставил-таки кружку на стол и заговорил, не глядя на Тахти.

– Фине был неправ, – сказал он. – Когда сказал, что профессия корреспондента не для тебя. У тебя офигенная память на такую вот хуйню.

Он говорил, и его голос шел трещинами, расщеплялся хрипом. Лунный свет бросал блик на туннель в его ухе.

– Сати спустил меня с лестницы. Мы подрались ночью, – Рильке зажмурился, мотнул головой, словно пытался отогнать назойливую пчелу. Или неприятные воспоминания. – Там хуйня с Серым вышла. Мы прикалывались в лодке, и я столкнул его за борт. Хотели поржать. Ну и бля поржали. Он подхватил отит хуй знает сколько времени провалялся в больничке и нахер потерял слух, – последнюю фразу он произнес в одно слово.

– А Сати? – осторожно спросил Тахти.

– А Сати носился с ним как с писаной торбой бля, – голос Рильке стал нервным, хрипов стало еще больше. – Бесило аж. Только знаешь. Херня херней, но никто не хотел такой херни Серому. Мы там, может, все не шибко идеальные, но бля. Никто не хочет такого брату. Даже когда все катится к чертям. Только Сати этого не понимает. Мы подрались на лестнице. Я ему, правда, тоже – ребра переломал, а сам оказался в больничке.

Рильке всегда начинал материться, когда нервничал. Тахти уже знал про эту его фишку.

– Серый как-то говорил, что упал в воду и простудился, – потихоньку сказал Тахти. – И что раньше он слышал.

– Слышал, да, – Рильке провел ладонью по волосам, и челка завернулась наверх. – Ну то есть как, слышал. В аппаратах он слышал. Так, кое-что, – Рильке потянулся за сигаретой. – Ему аж воспитателя пригласили, только чтоб с ним на жестах говорили. Там у него с ушами полный пиздец, на самом деле. Его по госпиталям таскали, чёт мудрили, все без толку. А после того отита вообще без вариантов. Нихера не слышит.

Рильке чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. На лицо упали красные блики. Тахти потянул руку, и Рильке кинул ему пачку и зажигалку.

– Ты из-за этого себе резал руки? – спросил Тахти.

Он обещал себе, что спросит. Однажды – точно спросит. Сейчас было то самое «однажды». Рильке редко бывал так откровенен.

Рильке смотрел на него через дым. Руку он положил на спинку стула, и ладонь с сигаретой закрывала часть лица.

– Я чё, один ниче не знал? – спросил он своим хриплым голосом. Тахти начинал тащиться от этого расщепления в его тоне. – Я думал, ты не в курсах. Что ты не заметишь. А ты, блин, все замечаешь, всю хуйню. Помнишь все и складываешь в одну картинку. Охуеть, – он выдохнул дым через нос. – Я так и не извинился за тот раз, с лодкой. Думал, забыли, закрыли. А потом притащился с тобой в эту кафешку, и – на тебе. Серый. Вы блин все перезнакомились. Ну и понеслось. Но я уже не режу. Мне Киану промыл мозги на эту тему.

– Я рад это слышать, – сказал Тахти. – Самоубийство – это не выход.

– Да не самоубийца я, – чуть ли не криком отозвался Рильке. – Просто так легче, понимаешь? Было легче. Когда вот здесь, – он ударил ладонью по запястью, – больней, чем здесь, – и по груди.

– А с Сати вы чего не поделили?

– Сати – псих. Просто чтоб ты был в курсе, – сказал Рильке. – Он без тормозов и без царя в голове. Вот это, – Рильке провел пальцем по зубам, указал на то место, где отсутствовал резец, – тоже Сати. По нему сейчас не так видно, а раньше это пиздец был. Это я тебе как его брат говорю. Этот его вечный капюшон, безумные глаза, разодранные руки. Вечно на взводе. Нож этот его в ботинке.

– Он носил с собой нож?

– Ну, он им замки любые вскрывал. Но мне в какой-то момент уже стало казаться, что меня он им же вскроет. Он же в интернатах всю жизнь прожил, там насмотрелся всякого. Его помотало – врагу не пожелаешь. Он жил на улице, нихера не жрал. Валялся в коме после одной драки, его еле откачали. Он не говорил тебе?

– Нет, – Тахти покачал головой. Он ничего о них не знал. Да и откуда?

– Он почему-то решил взять под опеку Серого. Серого же мало опекали, – Рильке даже не пытался скрыть сарказм. – Ну и с этим его отитом после лодки я оказался самый бля аморальный. Сати же у нас хороший, чистый и правильный, а я бля самый аморальный на всей планете, – Рильке потер глаз костяшкой большого пальца. – Мы, конечно, хуйню сотворили. С лодкой этой. Это был пиздец. Я не знал, что Серый не умеет плавать. Никто не думал, что вода будет такая ледяная. Мы в заполярном Туле падали и не в такую. Я сотню раз хотел поговорить с Серым и извиниться. Но там все время Сати крутился, я думал, он меня в итоге убьет нахуй. Когда стало понятно, что слух к Серому не вернется. Мы подрались, и он спустил меня с лестницы. Я оказался в больничке, их всех допрашивала полиция. Сати до сих пор у них в реестре. Я, впрочем, тоже.

Тахти докурил сигарету, но пепельница была на столе Рильке, и он затушил бычок о ножку письменного стола. Рильке встал, забрал у него бычок и кинул в пепельницу.

– Вот такая херня, старик, – сказал Рильке. – Мы так и не выяснили свои вопросы. Меня тогда Оску, это воспитатель наш, отвез в больничку. Я ваще нихуя не помню ту ночь. Вырубился еще дома, на полу, после того, как он мне вкатил обезболивающее. Очнулся в реанимации уже. В итоге тоже вся эта еботня – больнички, операции. Я даже в инвалидном кресле катался, ха-ха! Наступать не мог ни на одну ногу. Но ничё, вроде уже и не скажешь? Я же нормально хожу?

– Нормально, – Тахти согласно кивнул. В голове не укладывалось услышанное. – Ты совершенно нормально ходишь. Я бы и не предположил даже. Жесть. Охренеть. Офигеть вообще.

Рильке встал, забрал кружку Тахти с тумбочки, плесканул в обе чашки немного воды, поболтал и вылил на придверный коврик. Так они делали, когда было лень идти мыть чашки.

– Впечатляющий словарный запас, – хохотнул Рильке. Отшучивался. – Слушай, а в Верделе классно было? Хотел бы я туда сгонять.

– Я мелкий был и мало что помню, – сказал Тахти. Мыслями он все еще был в истории Рильке. Нарисованные им жесткие образы дико контрастировали с безмятежными образами Верделя. Но Рильке хотел сменить тему, и Тахти стал рассказывать про свой город. – Там красиво. Дома с башенками и круглыми витражами, речки вместо улиц, лодки. Солнце круглый год, только чуть прохладней, чем в Ла’а. Я помню, как к нам как-то кит приплыл в город, мне родители показали огромную синюю спину под водой. Я до сих пор хочу туда вернуться. Вернуться бы в то прошлое, а?

– Я бы тоже хотел, – сказал Рильке.

Я бы тоже хотел, – повторил Рильке про себя. Хотя имел в виду не Вердель, а дом, похожий на ракушку.

***

Чеслав – это такая, изящная готика. Он встретил Тахти в черной накрахмаленной рубашке с жабо и черных брюках, о стрелку на которых можно было порезаться. Словно принц, сбежавший из давно прошедшей эпохи.

Он прикрыл за Тахти дверь, и их окутало тишиной, концентрированным временем и сладким дыханием старого дерева. В пыльном позолоченном полумраке Чеслав протянул Тахти длинный тонкий сверток. Оберточной бумагой служили газеты столетней давности. Тахти развернул эту подарочную упаковку. У него в руках оказалась прогулочная трость из красного дерева. На резной ручке переливались самоцветы. Свет в камнях дрожал сотней разноцветных граней. Тахти провел рукой по рукоятке. Он взглянул на Чеслава – тот стоял и следил за каждым его жестом. На его лице была улыбка, а во взгляде притаилось что-то вампирское, колдовское, дикое.

– С чего вдруг? – спросил Тахти.

– А не очевидно разве? – Чеслав пожал плечами, наигранно, театрально.

Тахти провел кончиками пальцев по резьбе на рукоятке.

– Чес, я не могу.

– Конечно, можешь.

– Не могу. Это безумно красиво, и все такое, но блин. Она же, наверное, стоит кучу денег. Антиквариат?

Чеслав рассмеялся. У него был красивый смех, низкий и тихий.

– Это меньшее, что я могу. После всего, что было.

– Перестань.

– Примерь.

Тахти постоял еще, помялся с ноги на ногу, и все же прислонил к столу свою трость и опустил на пол эту. Так осторожно, словно она была хрустальной и могла рассыпаться на стеклянную пыль в любой момент.

– А тебе идет трость, ты знал? – сказал Чеслав.

Тахти обернулся к Чеславу. Он скрестил на груди руки и смотрел на Тахти, и на лице его была довольная улыбка.

– Ты ведь не знаешь всей истории? – спросил Тахти.

– Нет. Но с тростью ты очень круто выглядишь. А что за история?

Тахти сделал несколько шагов по комнате, словно эти шаги могли растоптать, стереть прошлое, изменить то, что изменить было невозможно.

– У меня колено держится на пластинах.

– Ого. В аварию, что ли, попал?

Он остановился около зеркала. Ростовое, огромное, в переплетении вензелей на раме. Зеркалу перевалило хорошо за сто, а то и за триста. Примерно таким же старым Тахти чувствовал себя каждый раз, когда приходилось брать с собой трость. То есть все последнее время.

– Не совсем. На соревах разнес.

– Жесть, – Чеслав встал за спиной Тахти, и теперь они оба отражались в огромном инкрустированном зеркале, как будто смотрели со средневековой картины куда-то в века, в прошлое, в будущее, в никуда. – Но знаешь, может, оно и к лучшему? Смотри, какой ты теперь статный.

Тахти посмотрел на себя-в-зеркале, на себя-в-реальности, на свои туфли, на трость.

– Я мог бы обойтись без этой стати. Без реанимаций, больниц и рехаба. Без всей этой херни. Меня устраивало ходить без вот этой всей красоты.

– Да я знаю, – сказал Чеслав у него за спиной. – Просто я думаю, что даже в такой вот херне есть какие-то плюсы.

Тахти обернулся, улыбнулся, пожал Чеславу руку.

– Мне нравится трость, правда. Спасибо, Чеслав.

– Во благо, – сказал Чеслав. Он сочетал устаревшую книжную лексику с уличным сленгом и матом. Довольно изящно. – Будешь кофе?

– Давай.

///

До Дома-ракушки Серый жил в другом интернате, для детей-инвалидов, где была группа для глухих и слабослышащих детей. Воспитатели и учителя разговаривали с ними на языке жестов. Оттуда же и книга, которую он привез с собой, «Язык жестов». Серый умыкнул ее из той библиотеки, давно еще, и позже так с ней и мотался по всем углам.

Не очень понятно, где все это время были его родители и были ли они вообще. От него отказались еще в роддоме, и сведений о родителях в свидетельстве о рождении нет. Прочерки. Так он оказался на попечении государства. Органы опеки прикрепили его к детскому дому, а поскольку из-за тугоухости он не мог посещать обычную школу, его перевели в специальный интернат.

Позже, когда интернат расформировали и закрыли, детей раскидали кого куда. Серого перевели в интернат на Хатке, поскольку формально там была спецгруппа для детей с ограниченными возможностями здоровья. Тогда ее курировал воспитатель, который язык жестов не знал и который в любом случае собирался выйти на пенсию через год. Он довел группу до конца года, и летом нашли человека, который знал язык жестов. Так в доме-ракушке появился Оску.

Интернат изначально был усадьбой богатого человека. Во время войны там расположился временный штаб запасной армированной дивизии, позже – военный госпиталь, а еще позже детский приют, который в итоге получил статус интерната.

Из-за военного прошлого в нем сохранилась спецгруппа. Во время войны в тогда еще госпиталь стали привозить найденных детей, и медсестры стали еще и воспитателями.

Одной беспокойной ночью воспитанник по имени Сати ножом для разделки рыбы взломал дверной замок архива и стал копаться в выцветших записях и пыльных рассохшихся книгах. В ту ночь его накрыли двое воспитателей. Оску отвел его в свой кабинет прямо среди ночи, и Сати ждал разнос, но Оску просто ответил на все его вопросы. Рассказал историю этого места и правду о группе с чердака. Сати не удивился, когда понял, что и его определили в спецгруппу. Он бы рассмеялся в голос, если бы при переводе его сочли нормальным. Ха-ха!

Еще позже, когда годы в интернате стали для них прошлым, поросли быльем и покрылись патиной времени, воспоминания вытащил на свет Тахти. Он слышал их разговоры, и любопытство взяло верх. Он задавал и задавал вопросы, и хотя бы в этот раз Сати не приходилось гадать, спрашивает Тахти или утверждает. У Тахти был особый талант превращать любую фразу в вопрос. Никакие долгие годы в шхерах не исправили этого.

Сати принялся рассказывать.

Он уже очень давно не произносил так много слов сразу.