Сеанс

Лечение никогда не помогало, сколько бы Дмитрий не умолял позволить ему помочь. Все было насмарку.

Он открыл глаза и глянул на столик, всматриваясь в напечатанный накануне выпуск. «Надеюсь ты теперь счастлива!» – подумал он, смотря на кричащий заголовок газеты La Mode с фотографией Элен в компании светловолосого юноши. На столике подле дивана кучей взгромоздились и другие издания, также неустанно напоминавшие об их разводе. Несправедливые обвинения во лжи и изменах, которых на самом деле никогда не существовало. Постоянные намеки на физическое насилие и тиранию, вдохновленные биографией Ланы Тернер.

Он поднял очередной желтушный выпуск, чтобы еще раз посмотреть на ее руки. Элен прекрасно сложённая и изящно вымазанная макияжем красовалась на постели. Рука эстетично прикрывала правый глаз, демонстрируя на левом слезы пополам с тушью.

Месье Романов поежился, вспомнив, что эти самые руки оставили множество ссадин на его лице. Что ему было еще поделать? Таков был век, в котором жил Дмитрий и таков был он сам. Общество было решительно не готово принять жертву домашнего насилия в лице мужчины.

Это было не важно! Дмитрий не намерен был отнимать лавры у Элен. Она всегда стремилась получить главную роль. Всегда жаждала выгодно лечь под свет прожекторов. Он мог бы сносить тысячи укоров от толпы, лишь бы не осознавать свою беспомощность, когда не можешь помочь дорогому тебе человеку.

Проще было бегство – развод стал выходом. Три месяца назад, одним сентябрьским утром Дмитрий испарился из её жизни, освободив ей сцену. Эта женщина мечтала быть жертвой и месье Романов больше этому не препятствовал.

Он открыл глаза и медленно обошел взглядом комнату. Теперь он был равнодушен ко всему. Хотя кабинет был довольно милым, но ничто здесь не напоминало о мужчине.

Элен заинтересовали эти высокие потолки с двумя большими французскими окнами. Она посоветовала расположиться на левом берегу. Ее обнаженное тело когда-то располагалось на этом персидском ковре: мягком и приятном. Низкий стол, втиснутый меж оконными рамами и софа для пациентов, отличались плавностью форм. На стене прямо над софой висела удачная копия Густава Климта «Юдифь и голова Олоферна», которую она привезла со съёмок в Венеции. Не раз она становилась напротив портрета, представляя себя Анной фон Мильденбург, по слухам изображенной на полотне.

Из Нью-Йорка Элен привезла оригинал портрета «Валли Нойциль», авторства Эгона Шиле, подаренного местным нефтяным магнатом в качестве комплимента за постановку на Бродвее, в котором участвовала мадам Романова.

«Да, – подумал Дмитрий. – Единственный выход, это оставить все».

Развод был концовкой долгого и мучительного романа. Он желал навсегда разорвать тонкую нить, связавшую его не только с Элен, но и с признаками ее эфемерного общества. Месье Романов был чрезвычайно уверен в своем решении покинуть город, чтобы больше не сталкиваться с призраками прошлого. Призраками, норовившими выскочить из самого темного уголка, чтобы разорвать и искалечить оставшуюся плоть от его сердца.

Подле софы располагался маленький журнальный столик, по форме, напоминавший бочонок. На ровном срезе стояла рама с фотографией родных. Дмитрий вспомнил, как давно не чувствовал запах молока, так естественно впитавшегося в кожу любой матери; не слышал звонкого пения сестрицы, пусть и не совсем профессионального и лишенного оригинальности, но родного; как давно не ощущал умиротворяющего тепла родной крови.

«Как давно это было, – заметил мужчина. – Ждут ли они его? Надеются ли свидеться?». Дмитрий смаковал свои прошлые чувства, когда, будучи молодым впервые покинул отчий дом. Чувствовал, как в жилах разливается тепло, приливают силы начать все сначала. Чувствовал желание окунуться в новые, неизведанные приключения столичной жизни. И самое смешное, смаковал то самодовольство юной крови, когда стараешься стереть всю прошлую жизнь. Впрочем, мы все сначала изо всех сил стараемся убежать от своих корней̆, а потом тратим полжизни, чтобы вновь обрести едва уловимое, но такое волнующее ощущение родного дома.