– И что я ему скажу? – встрепенулся я и приготовился защищаться, точно Илона вознамерилась отнять у меня самое дорогое. – Семен Михайлович, возьмите меня на пару месяцев? Но, извините, ничего гарантировать не могу. Возможно, свалю от вас еще раньше. Вы ведь слышали, наверно, про новый институт?..
– Станислав Викторович, – тихо произнесла жена.
Такой заход, когда вместо укоренившегося со школьной поры прозвища Демьян, звучало мое имя-отчество, не предвещал ничего хорошего.
– Станислав Викторович, – повторила она громче и решительнее. – Нам ведь с вами хорошо известно, что периодически, слава богу, не очень часто, вы впадаете в детство. Зачем об этой напасти знать посторонним? Звоните Шпильману, и ни слова об институте. Его нет и никогда не будет. – Она положила руку на мое плечо. – Ты думаешь, я дура и не в состоянии тебя понять? Уверяю – все предельно ясно. Несколько месяцев кряду расписывая эту образовательную фантазию, тебе очень трудно остановиться. Взять, и сходу поставить точку – это вроде, как бросить курить. Вспомни, как ты мучился.
– Я и сейчас мучаюсь, – буркнул я, уставившись в пол.
– Поверь, я тебе искренне сочувствую, но, что поделаешь, придется. Придется эту сказку отложить до лучших времен. В сентябре возвращается тетя Сима, ей надо будет хоть что-то отдать. Обязательно!..
Илона резко встала и, молча, вышла из комнаты.
Я знал, что тетя Сима – наш основной кредитор, последние годы работавшая переводчиком в Германии, собирается в Россию, что на неметчине ей осточертело и она давно хочет домой. Но почему так быстро? Если память не изменяет, она говорила о весне будущего года. Точно – о весне…
Из коридора послышался громкий голос Илоны:
– Ушла на работу, потом – к девочкам. Возможно, останусь у них ночевать.
(Девочки – это теща и наша дочь, которая два месяца назад переехала жить к бабушке. Там сытнее, до института рукой подать и не надо затыкать уши, когда родители начинают выяснять отношения).
Хлопнула входная дверь. Так, как будто раздался выстрел. Отчего-то испугавшись, я соскочил с дивана, выбежал в коридор, включил свет, осмотрелся, а вернувшись к себе, подскочил к окну. Светлый плащ жены на мгновенье мелькнул на детской площадке, но вскоре скрылся за высоким кустарником, густо усеянным первой листвой.
Какое-то время я стоял у окна и разглядывал на подоконнике цветочные горшки. Зачем-то поменял местами кактус и денежное дерево, едва не уронив на пол фарфоровую миску с алоэ. О чем я думал? Да все о том же: о деньгах, которые где-то надо заработать. Наконец, крепко выругавшись, прошел к письменному столу, из нижнего ящика вынул амбарную книгу с надписью: «Телефоны и адреса» и стал искать номер Шпильмана.
Вдруг зазвонил телефон. Пулей вылетел в коридор, схватил трубку и услышал незнакомый, мужской голос:
– Здорово, Демьян, не стал дожидаться пока ты найдешь время…
– Простите, а вы кто?..
– Леонид Иванович Горкин, собственной персоной…
На следующий день ровно в 9.00 я подошел к трехэтажному особняку, возведенному лет сто пятьдесят назад, а то и раньше, и остро нуждающемуся в капитальном ремонте. Нырнув под арку и оказавшись в маленьком дворике, довольно быстро отыскал покосившуюся дверь, покрытую толстым слоем облупившейся, коричневатой краски. Похоже, она держалась на одной петле. Справа от двери была прикреплена стеклянная, матовая табличка с названием Фонда, а ниже – кусок фанеры: «Временно закрыт по техническим причинам».
С трудом открыв дверь и спускаясь вниз, испытал весьма неприятные ощущения. Разбитые ступени лестницы, ведущей в подвальное помещение к серым, металлическим дверям Фонда, хрустели и скрежетали под ногами с такой угрожающей силой, что, казалось, все это крошево вот-вот полетит в тартарары, и я вместе с ним.
– Извини, Демьян, я не виноват!.. – произнес усталый, худощавый мужичок с заострившейся, серой физиономией очень немолодого человека, давно не видевшего солнца. – Надеюсь, в ближайшее время получу разрешение на ремонт и сразу начну латать дыры. Сам понимаешь, историческое здание.
– Привет, Леонид, тебя не узнать.
– Ты тоже чуть-чуть изменился.
Мы пожали руки и прошли внутрь. Небольшой овальный зал, ярко освещенный модными светильниками, вмонтированными в подвесной потолок, импортная, наисовременнейшая офисная мебель и техника, расставленные, точно на выставке, все это приятно удивило. Невольно подумал о достатке хозяев или хозяина.
– Скоро здесь будут люди, поэтому поторопимся. – Ленька подтолкнул ко мне стул и сам присел напротив, упершись локтями в светлую, полированную столешницу, на которой стояли сверкающий электрочайник, белоснежная сахарница и две массивных кружки с забавным логотипом Фонда, представлявшим собой пирамиду, сложенную из деталей детского конструктора. Рядом с чайником лежал массивный телефон с выдвинутой антенной. – Если голоден, могу угостить сосисками в тесте…
– Не голоден, давай к делу.
– Давай. – Он мотнул головой и, нагнувшись ко мне, заговорил полушепотом: – Матери в декабре исполнилось семьдесят. Отметили весело и с размахом. А на следующий день начались проблемы со здоровьем.
– Я знаю, Авдотьина сообщила.
– От инсульта оправилась удивительно быстро. В феврале даже на дачу улизнула, сказав обслуге, что Леонид позвонил и распорядился предоставить им отгулы до его приезда, а я закроюсь на все три замка, и буду молиться в тишине с зашторенными окнами. И они, придурки, поверили. Коммунистка, доцент кафедры марксизма-ленинизма, убежденная атеистка в религию ударилась. Это ж кому сказать!.. Я когда из командировки примчался, приготовился к самому худшему. Бросился туда, сюда, и только в последнюю очередь на дачу. Приезжаю и вижу: тропинка расчищена и посыпана золой, в доме теплынь, видно, печка круглые сутки топилась, повсюду чистота, порядок, а ее самой нет. У меня даже ноги подкосились, плюхнулся на табуретку, сижу и ничего в толк взять не могу. А тут и мамулечка заходит с полным мешком газет и журналов. На станцию прогулялась…
– Извини, Леонид, в чем проблема? Я-то тебе зачем?
– Сейчас поймешь. – Он нахмурился и заговорил еще тише: – По-моему, проблема в ее одиночестве. Всех приятельниц разогнала, родственников видеть не хочет, с обслугой почти не разговаривает. У меня теперь мать с сыном работают, беженцы из Средней Азии, она – по хозяйству, парень – охранником и водителем, оба волне приличные, интеллигентные люди. Мамуля упорно делает вид, что их не замечает. А я по командировкам… Варвара сказала, какой у меня бизнес?
– Намекнула.
– Небольшой склад, два магазина, десяток ларьков и забегаловка «Незабудка». Все точки по трассе разбросаны аж на триста километров. От папаши, которого я видел лишь по большим праздникам, достались. Перед смертью отписал с извинениями: прости меня непутевого служаку. Он в милиции до майора дослужился.
– Майор милиции занимался торговлей?
– Ой, чем он только не занимался. Но, разумеется, через подставных… Я бы к чертовой матери закрыл эту бодягу, но там же люди: Леонид Иванович, не лишайте работы, без вас пропадем. И бандиты туда же: не рыпайся, Иваныч, мы с твоим батей хорошо ладили. А то ведь, смотри, реквизируем. Пришлось пообещать: ладно, еще год-другой поторгую. Короче, Демьян, когда я в отъезде или очень занят, прошу быть с утра до вечера в маминой квартире. Обслуга рядом, я для них на нашей лестничной площадке однокомнатную конуру снял. Раньше там любительница живности обитала, держала свору собак, черт знает сколько денег угрохал, чтобы от вони избавиться.
– Широко живете, Леонид Иванович, – не без зависти произнес я, соорудив на своей физиономии восторженную улыбку.
– Ай!.. – Он в сердцах махнул рукой и горестно вздохнул. – Мы с Варварой посоветовались и решили: ты, и только ты сумеешь найти общий язык с мамулей. Для меня это очень важно. Считай, что моя жизнь в твоих руках. – Он поднялся из-за стола, подошел к входной двери, прислушался, а затем быстро вернулся назад: – Знаешь, что она мне сказала на даче? Я не по своей воле сбежала, меня телевизор надоумил, кажется, плут Кашпировский приходил. Шепнул про смутное время и добавил: на одном месте сидеть никак нельзя. Теперь понятно, почему я смирилась с твоей командировочной свистопляской?
– А как ты матери объяснишь мое вторжение?
– Извини, уже объяснил. Приятный мужчина средних лет, которого знаю давно и всецело ему доверяю, будет надежно оберегать тебя от хандры и прочих миноров. Гарантирую, вы подружитесь, и, возможно, со временем он станет твоим секретарем. Ты же хотела навести порядок в своих бумагах и засесть за мемуары, так Демьян в этих вопросах непревзойденный дока. Он без отрыва от основной работы пяток историко-биографических сценариев для телевидения накатал.
– Значит, еще и мемуары? – невольно вырвалось у меня, сопровождаемое гомерическим хохотом.
– Успокойся, ну что ты, честное слово!.. – танцевал вокруг меня расстроенный Ленька. – Про них сказанул для проформы, надо же было обозначить какую-то перспективу, пусть чуток помечтает. Хотя, если говорить серьезно, мамуле есть о чем рассказать. Она же приятельствовала с Галатеей. Помнишь ее?
Я кивнул, и постарался взять себя в руки, но, видимо, проглотив крупную, неугомонную, щекочущую смешинку, продолжал вздрагивать и гримасничать. А Ленька, делая вид, что не обращает внимания на мои конвульсии, напористо продолжал:
– Благодаря Галатее, весь ленинградский бомонд – мамулины знакомцы, среди них были и ухажеры.
– То есть ничего рисовать не придется? – отсмеявшись, строго спросил я.
– Клянусь! О писанине даже и не думай.
– А как она на меня отреагировала?
– К великому удивлению, почти не фордыбачила. – Ленька шумно и протяжно выдохнул, внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг нагловато усмехнулся: – Почему не спрашиваешь про бабки?
– Жду, когда работодатель сам скажет. Ты же должен меня заинтересовать.
– Довольствие поделим. Часть наличкой и часть напитками. У меня все так получают, никто не жалуется. Варвара доложила про твои долги. Уверяю, через год будешь дышать свободно, – хихикнул он, – если новых не наберешь.
– Через полгода надо, а половину к первому сентября, – твердо сказал я, и даже вздрогнул от своей дерзости. – На твой алкоголь не претендую.
Леонид изучающе посмотрел на меня, точно хотел удостовериться, я ли это. Впрочем, и я, глядя на Леньку, думал примерно в том же направлении: неужели этот заматеревший, напористый мужичонка тот самый юродивый, который через каждое слово вставлял «простите-извините» и при этом краснел как провинциальная барышня, впервые переступившая порог борделя.
– Да, Леня, уж если влезать в такую историю, то должен понимать, за что. Это мое последнее слово.
И тут его внезапно переклинило. Ноздри задрожали, щеки покрылись нездоровым румянцем, а губы скривились, сложившись в обкусанный, вытянутый овал:
– А не жирно будет, господин культработник?!. Две тысячи баксов за шесть месяцев!.. Я своему заместителю столько не плачу!.. – злобно шипел он, брызгая слюной. – А на ней, между прочим, вся документация по Фонду. Кто из ваших деятелей столько получает? Ты когда последний раз курс доллара смотрел?
– Извини, Леня, я все сказал…
И этим, наверно, и закончились бы наши переговоры, но вдруг откуда-то издалека, со стороны входной двери раздался пронзительный вопль, затем послышались стоны и неразборчивая речь, по ощущению, насыщенная отборной матерщиной. Так, по крайней мере, мне показалось.
Побледневший и съежившийся Ленька схватил со стола телефон и, прижав его к груди, отскочил к стене. Суетливо тыкая в него пальцем, он безуспешно пытался набрать номер. Наконец получилось:
– Ты где, сучара, болтаешься?!. – заорал он в трубку истошным голосом. – Уволю мерзавца, раздавлю!.. Живо ко мне!..
В двери заскрежетал ключ. Один поворот, второй… четвертый. Перепуганный до смерти Ленька, прижавшись спиной к стене, напряженно смотрел на дверь, которая вдруг медленно стала открываться.
Первое, что я увидел – это была маленькая, кокетливая, розовая шляпка-пилотка, усыпанная крошечными блестками и прикрепленная невидимками к темно-каштановым волосам. Сначала она вынырнула примерно на высоте колена взрослого человека и только потом стала приподниматься. Следом обнаружил себя жакет, тоже розовый, местами основательно запачканный чем-то грязно-серым, напоминавшим залежавшийся и отсыревший цемент. Наконец появилось зареванное лицо. Подумалось – женщине что-то около сорока, то есть почти ровесница.
– Тамара Олеговна, Тома!.. – радостно воскликнул Ленька, но, увидев ее грязные руки и разбитые в кровь колени, осекся: – Как тебя угораздило?
Тома гневно стрельнула мокрыми глазами, открыла рот, и, похоже, приготовилась подробно и красочно описывать случившееся, но, заметив меня, резко передумала:
– На лестнице навернулась, – сдержанно сказала она и заковыляла к боковой двери.
– У вас аптечка есть? – спросил я. – Могу оказать первую помощь.
– А ты умеешь? – с каким-то необъяснимым недоверием воскликнул Ленька.
– В армии при лазарете служил, – ответил я, неотрывно глядя на Тому.
Она остановилась и, посмотрев на меня через плечо, тихо сказала:
– Спасибо, я сама.
– Напрасно отказываетесь. – Приблизившись к ней, я присел, чтобы получше разглядеть ее колени. – Рекомендую поехать в травму, на левом рваная рана, если не зашить, останется шрам.
– Да и хрен-то с ним! – со злостью выплеснулась Тома и, наклонив голову, заметила тоненькую струйку крови, приближающуюся к ступне. – Твою мать!.. – застонала она и быстро скрылась за дверью.
– Знаешь, чего я трухнул? – торопливо прошептал Ленька. – У приятеля был аналогичный случай. На лестничной клетке кто-то заверещал детским голоском, и он побежал спасать, а там бандиты. Несколько дней в подвале держали, пока не откупился…
С шумом распахнулась входная дверь, в офис влетел розовощекий, широкоплечий, юный атлет. В одной руке он держал радиотелефон, точно такой же, как у Леньки, а в другой – квадратную, белую коробку, перевязанную синей лентой.
– Что это? – Обалдевший Ленька подозрительно рассматривал коробку. – Откуда?
– Раиса Тимофеевна распорядилась, приказала купить торт, – виновато улыбнулся атлет.
– Она тебе сама сказала?
– Ну да, я тоже удивился. – Он приподнял руку с телефоном и покрутил им как пропеллером. – Позвонила и говорит: у меня намечаются гости. С Леонидом Ивановичем согласовано.
Ленька подошел к атлету и забрал у него торт:
– Значит, так!.. Идешь к Тамаре Олеговне, берешь ее подмышку и везешь в травматологический пункт. Вперед!.. – Он подтолкнул его к боковой двери. – Ну, а мы с тобой, – он дотронулся до моего плеча, – на такси поедем в гости к Раисе Тимофеевне. Иначе говоря, к моей мамуле.
Вторая часть
Раиса Тимофеевна по утрам выглядела гораздо моложе своих лет. Особенно, когда облачалась в ярко-вишневый, фирменный, спортивный костюм с белыми лампасами и такими же полосками на рукавах; если взглянуть, мельком, блуждающим, рассеянным взглядом, а тем более издалека, ну, честное слово – стройная, ухоженная женщина не старше пятидесяти.
– Халаты и пижамы ненавижу! Они заставляют думать о приближающейся немощной старости. А я не хочу и не буду, чего бы мне это ни стоило, – бойко тараторила она, присаживаясь на кухне завтракать, точно и не было никакого инсульта: – Как вспомню соседок по неврологии, дурно становится. Шарк-шарк, шарк-шарк по больничному коридору, и все во фланелевых, бесформенных, жеванных балахонах. Дефиле огородных пугал! Многие моложе меня, некоторые – значительно, а посмотришь на них и сразу хочется по носу щелкнуть: девоньки унылые, что же вы такие индифферентные и неэффектные? – заливисто смеялась она, осторожно поглаживая русые локоны, прихваченные на макушке резной, костяной заколкой.
Волосы красила регулярно, не единого намека на седину. Да и в остальном тоже держала марку: макияж, маникюр, украшения – все было подобрано таким образом, как будто помогал опытный стилист. Правда, случалось, этот стилист озорничал, и тогда Раиса Тимофеевна выглядела, словно карикатурная, размалеванная бабенка, стоящая за стойкой в «Рюмочной», где-нибудь на выезде из города.
Впрочем, меня это нисколечко не коробило, скорее забавляло, приводило в то самое дурашливо-отстраненное состояние, на которое я себя и настраивал: живу так, как будто все здесь понарошку. По утрам это удавалось.
И, вообще, в утренние часы с ней было легко и временами даже интересно, если внимательно отслеживать ее тематические виражи и пассажи. Говоря о чем-либо, она постоянно прыгала с одной темы на другую, а потом неожиданно возвращалась обратно, зачастую совсем не туда, где остановилась. Но так ли уж это важно? Я, как и договаривались с Ленькой, кивал, поддакивал, в нужных местах смеялся, а в других, сделав постное лицо, пафосно сокрушался: ничего не попишешь, живем в эпоху перемен!
И Раиса Тимофеевна, вдохновленная моей поддержкой, продолжала:
– Искренне жаль Гайдара, а еще больше рыжего Чубайса. Навеки останутся виноватыми. Такова печальная участь всех реформаторов, – тяжело вздыхала она, но вдруг начинала оживленно щебетать: – Кстати, у нас на кафедре была одна ассистентка, хвасталась, что участвовала в семинаре, где выступал сам Егор Тимурович. Препротивная, между прочим, особа, вечно лизоблюдничала – старалась угодить нашему именитому заведующему. А он подхалимства на дух не переносил и однажды устроил ей настоящий разнос – публичный! Что вы думаете, сделала ассистентка? Написала ему любовное письмо. Благодаря нашей лаборантке оно стало достоянием общественности. – Личико Раисы Тимофеевны, вытянувшись во все стороны, разгладилось и чудесным образом избавилось от наиболее глубоких морщин, пролегавших между напомаженными, розовыми щеками и маленьким ртом цвета спелой клюквы. – Бессовестная – прости господи! – написала синем по белому: во время вашего доклада на отчетно-перевыборной конференции, у меня случился затяжной, термоядерный оргазм. Кафедральные дамы, как услышали, чуть со стульев не попадали. А заведующий обмяк. Устроил ей досрочную защиту диссертации и еще много чего… А вы знаете, что Гайдар внук не только Аркадия Гайдара, но и Павла Бажова? Читали «Малахитовую шкатулку»? – хихикнула она. – Я на десятой странице уснула… Кстати, куда мы с вами сегодня отправимся на прогулку? На заливе, конечно, ветрено, но ничего, оденемся потеплее…
И совершенно неожиданно – как будто мы говорили о питерской власти:
– Про Собчака ничего не скажу. Знаю его только по телевизору. Вживую видела один раз, да и то мимоходом. – Раиса Тимофеевна отправила в рот оранжевый кусочек сыра и принялась тщательно пережевывать: – По-моему, он лучше всего чувствует себя на трибуне, а внизу теряется, но храбрится. – Она отложила вилку и задумчиво посмотрела на тарелку с нетронутым омлетом: – Послушайте, а не махнуть ли нам в Стрельну? Когда-то с подружками ездили туда на тридцать шестом. Я очень любила этот трамвай. Если займемся воспоминаниями, то обязательно включим его в самое начало.
От этих «воспоминаний» внутри все похолодело. Представил наше совместное творчество в лицах и красках. Слава богу, Раиса Тимофеевна быстро переключилась на другую тему и потом очень долго даже не заикалась про мемуары.
К сожаленью, утренние, благостные полтора-два часа заканчивались очень быстро. Раиса Тимофеевна вдруг начинала суетиться и мрачнеть, а в ее голосе появлялись резкие, скрипящие ноты. То ли от того, что почувствовала недомогание, то ли потому, что вспомнила что-то нехорошее, или по какой-то иной причине, но она в считанные минуты из симпатичной женщины второй половины жизни превращалась в капризную, желчную, вредную старуху.
Ругала всех подряд: Виталика (того самого атлета – Ленькиного водителя и охранника), его мать Антонину – труженицу, на которой держался весь дом, своего сыночка, его отца, верхних соседей, бывших сослуживцев – преподавателей кафедры марксизма-ленинизма. Наконец, разогревшись и неожиданно перевоплотившись в непримиримую комсомолку первых, советских пятилеток, набрасывалась на «дерьмократов», среди которых больше других доставалось Горбачеву и Ельцину. Брызгая слюной, она орала на всю квартиру:
– Какую страну развалили, сволочи!..
Я с ней не спорил. Во-первых, потому, что «здесь все понарошку». Во-вторых, Ленька меня настоятельно просил избегать политических дискуссий. В-третьих, кое-что из ее аргументов считал верным и справедливыми. Но дело было в другом. Ее злобный фанатизм приводил меня в оцепенение, не позволяющее ни возражать, ни соглашаться. Господи, сколько же ненависти способны вместить в себя люди и сохранять ее годами, думал я, глядя на бесноватую, семидесятилетнюю куклу с горящими, а точнее – просто полыхающими глазами.
Выплеснувшись, Раиса Тимофеевна усаживалась в бордовое, плюшевое кресло и брала с журнального столика газету. Я тоже брал газету, принесенную с собой. Примерно минут десять мы читали заголовки и рассматривали фотографии. А потом как ни в чем не бывало она предлагала:
– А не испить ли нам кофейку с чем-нибудь вкусненьким?
– С удовольствием! – отвечал я, и мы направлялись на кухню.
Испив кофейку с печеньем, которое, кажется, называлось «Калифорнийским», Раиса Тимофеевна вдруг благостно улыбнулась и сладко зевнула:
– Ночью приснился наш заведующий кафедрой, царствие ему небесное. К концу жизни он превратился в хронического злопыхателя, на чем свет стоит поливал нынешнюю власть, развал Союза считал ее преступлением. Можно подумать – не помнил, что страна утонула во лжи, которая накапливалась десятилетиями. – Она опять зевнула, отодвинула от себя чашку и тяжело поднялась со стула: – С некоторых пор сладкое действует как снотворное. Извините, Станислав Викторович, пойду вздремну…
Ленька, живший отдельно (он снимал квартиру на Лиговке), навещал нас крайне редко, но накануне командировок приезжал обязательно. Перед тем, как отпустить меня на волю, устраивал что-то, очень напоминающее допрос. Как правило, это происходило при плотно закрытых дверях и шепотом, иногда говорили на балконе или на улице. Он расспрашивал, что у нас было вчера, позавчера, и главное – о чем говорила Раиса Тимофеевна? В словах матери его интересовала каждая мелочь.
– Ты хочешь услышать что-то конкретное? – однажды вспылил я. – Так скажи – что? И нечего ходить кругами. Постараюсь не пропустить.
Ленька замялся, вероятно, не знал, как и что ответить:
– Незадолго до смерти отца произошли странные события, хочу разобраться, – наконец произнес он, пристально разглядывая свои руки. – Может, она что-то знает.
– Прямо спросить не пробовал?
– Пробовал, только пожимает плечами и мотает головой: я не я, лошадь не моя, – передразнил он Раису Тимофеевну. Затем пальцами провел по потрескавшимся губам, и, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел на меня смущенным взглядом: – Интересует чемодан приличных размеров кирпичного цвета, не исключаю, что потертый, с деформированной ручкой. Видел, наверно, в кино нашего детства, с такими на комсомольские стройки отправлялись, на целину… Хотя, может, и не чемодан, а коробка какая-то, либо сверток, черт его знает!.. Сожительница отца сказала, что куда-то пропали газетные вырезки, письма и фотографии. Она хотела бы их вернуть. Какая-никакая, а память, – еще больше засмущался он. – Сожительница говорит, что он до последнего дня вспоминал мамулю и, возможно, отправил ей посылку.
Мне было понятно – Ленька врет или что-то основательно не договаривает. Но меня это не касается, убеждал я себя. Влезать в его жизнь, активнее, чем мне предписано нашим устным договором, совсем не хотелось. И без того, общаясь с его мамулей, увяз по уши.
И в этом не было никакого преувеличения. Чужая жизнь, ежедневно опутывая меня, потихоньку превращалась в тягостное наваждение. Взять хотя бы этот чемодан, впоследствии вспоминал про него очень часто и, скажу прямо, не без тревожных предположений.
После допроса, уже в присутствии Раисы Тимофеевны Ленька проводил традиционный инструктаж. Строго поглядывая то на нее, то на меня, он говорил бесстрастно, но жестко:
– В городе по-прежнему неспокойно, гулять только в людных местах, поблизости от дома, обязательно под присмотром Виталика. По вечерам на улицу не выходить. На дачу поедем вместе, когда разгребу свои авгиевы конюшни…
Слушая сына, Раиса Тимофеевна согласно кивала, но как только он выходил из комнаты, принималась злобно ворчать:
– Какой зануда!.. Ржавое сверло!.. Вылитый папаша без погон!.. – И, демонстративно вздохнув, протяжно стонала, декламируя строчку из Вознесенского: – «Невыносимо, когда насильно…»
Назавтра, проводив сына, Раиса Тимофеевна принималась куролесить:
– Виталик, ко мне!.. – командовала она, надевая кожаную куртку апельсинового цвета. – Звонил врач, надо ехать в клинику, но сначала в Гатчину.
И Виталик – добродушный, застенчивый парень, между прочим, выпускник Ташкентского военного училища – в ответ хладнокровно рапортовал:
– Есть, Раиса Тимофеевна! Сначала в Гатчину, потом в клинику!..
Мы вышли на улицу. Виталик устремился к машине, припаркованной неподалеку от парадной, а мы с Раисой Тимофеевной немного отстали. Неожиданно она легонько дотронулась до моей руки:
– Станислав Викторович, не спешите. Леонид сказал, что вас все называют Демьяном. Это неправильно, с этим дворовым прозвищем надо заканчивать, вы же не мальчик. – Она отвела взгляд в сторону и, прищурившись, посмотрела на небо. Синее-синее, лишь в отдельных местах помеченное легкими, перистыми облаками, оно, притягивало взгляды редких прохожих и некоторых заставляло улыбаться. Раиса Тимофеевна тоже улыбалась: – Думаю, все ваши проблемы начались именно с Демьяна.
– Простите, Раиса Тимофеевна, а откуда вам известно про мои проблемы?
– Подслушала, – звонко хохотнула она. – Леонид по телефону болтал с Варварой. – Она посмотрела мне в глаза и продолжила, словно капризная, обиженная барышня: – Жду не дождусь, когда он от нее отлепится, но, похоже, уже не дождусь. Приворожила, стерва, юродивого. Ни на кого смотреть даже не хочет. – Раиса Тимофеевна вцепилась в мою руку и вдруг потащила назад. Остановились в метре от парадной. – Вы видели Тамару Олеговну, нашу Томочку? – сверкая глазами, со страстью зашипела она.
Я кивнул, в этот момент думая совсем не про Тамару Олеговну, а про свою подопечную: она же как трактор, едва не уронила меня, откуда в таком щуплом теле столько силы?
А тем временем Раиса Тимофеевна продолжала, все больше распаляясь:
– Чудесная женщина, приветливая, из настоящей ленинградской семьи! Воспитала прекрасного сына, парнишка окончил школу с медалью, у него в институте самая повышенная стипендия!.. Убедите Леонида, чтобы не валял дурака и немедленно женился. Если Томочку кто-нибудь уведет, я этого не переживу!
– Хорошо, Раиса Тимофеевна, постараюсь, – сказал я, и мы направились к машине.
Выехали на проспект Мориса Тореза, и тут началось комедийное представление, напоминавшее интермедии популярнейших в советские времена Мироновой и Менакера.
Раиса Тимофеевна с жестоким упоением терроризировала Виталика, заставляя ехать то быстро, то медленно, чтобы не трясло или не укачивало.
– Зачем нам Светлановская площадь?!. – нервно вопрошала она. – Ты забыл, что по Энгельса я не езжу?!.. Теперь уже поздно поворачивать, поеду с закрытыми глазами. – Она повернулась ко мне и совершенно спокойно пояснила: – Этот район вызывает нехорошие ассоциации – на Пархоменко у меня слямзили кошелек.
Виталик стойко и безропотно переносил ее выпады, сухо отвечая: так точно!.. есть!.. отрегулируем!.. И, таким образом, давал мне очень полезные уроки общения со вздорной, непредсказуемой хозяйкой. Однажды он мне шепнул:
– Главная армейская заповедь – старший по званию всегда прав.
– Но мы же не в армии, – парировал я.
– Так точно, не в армии, – ухмыльнулся он, – но это ничего не меняет. Хотим или не хотим, а увидев генерала, обливаемся потом и вытягиваемся в струнку, как будто – одно неверное движение, и отправят на гауптвахту.
Так же сдержанно и расчетливо вела себя и Антонина, мать Виталика. Она была и за повара, и за уборщицу, и за медсестру, и еще, бог знает, за кого, но Раиса Тимофеевна, точно не замечая этого, постоянно была недовольна. Или прикидывалась недовольной. По крайней мере, обращаясь к Антонине или говоря о ней, нередко, использовала нелепые прозвища и оскорбительные эпитеты.
В эти моменты, невольно, вспоминался Марик. В студенческие годы он играл мальчика-слугу в спектакле «Осенняя скука» по пьесе Некрасова. Страдающий от безделья помещик, чтобы чем-то занять себя и позабавиться, называл мальчика то Храпаковым, то Козыревичем, то Растеряшиным и т.п.
Раиса Тимофеевна помещику не уступала. Антонина была: Поварихой-басмачихой, Бабой в красном (якобы намек на сходство с женщиной, изображенной на картине А. Архипова) и даже Конопатой. Происхождение последнего было абсолютно необъяснимо, поскольку на рыхлом, усталом, неподвижном лице Антонины не было ни одной веснушки.
– Вы не представляете, что это конопатая, престарелая Мальвина о себе возомнила! – гневно шипела Раиса Тимофеевна, прогуливаясь в Московском парке Победы (в тот день мы до Гатчины не доехали, она передумала). – Работала училкой в занюханном кишлаке, а называет себя преподавателем русской словесности. Намеревается, как только муж сумеет продать дом и приедет в Петербург, устроиться на работу в гимназию с гуманитарным уклоном. Можно подумать, там ее ждут не дождутся…
От ее агрессивного хамства становилось не по себе. Так и подмывало спросить: вы всегда были такой стервой? Хватило ума, удержался. Понимал – ни к чему хорошему это не приведет. Но спросил у Леньки. Это случилось во время очередного допроса:
– Твоя мамуля всегда была такая неуживчивая?
– Как тебе сказать, – шумно выдохнул он. – На работе считалась ангелом, всеобщей любимицей. А дома – качели: один день добрая фея, а завтра – фурия. Дед Тимофей называл ее Салтычихой.
– Но должна же быть какая-то причина. Может, стоит показать ее специалисту?
– Показывал. Профессор из первого меда с ней возился.
– И что?
– Да все то же самое, в любой брошюре можно прочитать: нервно-психическое расстройство как следствие психологической травмы, полученной в детстве или юности. После инсульта процесс активизировался. За что триста баксов отдал, не понимаю.
– И что же это была за травма?
Ленька дурашливо хмыкнул и вдруг полез в брючный карман:
– Твои честно заработанные деньги. – Он протянул мне три пятидесятидолларовые купюры, развернутые веером. – Порадуешь Илону, скажешь – Леня Горкин горячий привет передавал.