Принцесса викингов

А еще Эмма размышляла, что ей сулит приезд посланцев от ее дяди Робертина. То что он не забывал ее, было приятно. Но что он хочет? Поднять ее статус у викингов? Однако она и так имела достаточно высокое положение и почти не вспоминала, что она пленница. Может ее хотят увезти из Нормандии? От этой мысли Эмме становилось не по себе. И пусть герцог Роберт был с ней всегда добр и великодушен, но все же он был ей по сути чужим. В то время, как Ролло… Ролло тоже держался с ней отстраненно, но что-то в его глазах давало девушке надежду. Надежду снова очаровать его и хоть так отомстить за прошлое. Или просто хотелось его очаровать. Для себя.

А потом она увидела на руанской пристани самого Ролло – веселого, властного, привлекательного, в широком меховом плаще и с растрепанными ветром длинными волосами. Эмма смотрела, как он обнимал Атли, а ей просто подмигнул, при этом взял за руку и стал увлекать за собой.

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – подтолкнул он девушку к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, с ней все в порядке. Да и что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, позабыв преклонить колена перед благословившим её преподобным Далмацием. Она все оглядывалась на Ролло, но в какой-то миг заметила его жену. Викинги называли ее Белой Ведьмой, и было в этой Снэфрид нечто такое, что Эмма была поверить в эти слухи. И если ранее Снэфрид едва удостаивала Эмму вниманием, то сейчас, когда ее взял под руку парижский аббат, взгляд финки стал пристальным и недобрым. Но может так казалось оттого, что у этой женщины были такие странные разноцветные глаза?

Позже аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил девушку:

– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?

– И вы не принадлежите в библейском смысле ни одному из нормандских братьев?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул её с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.

– В таком случае, либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они просто глупцы!

И он вызывающе расхохотался.

Эмма приблизилась, глядя на воинственного аббата снизу вверх.

– Вы не мой духовник, святой отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же, я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сразу стал серьезен.

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свое тело принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма заинтересован в этом. Ибо от этого зависит, какой договор он уложит с Роллоном.

Но то, что Далмаций не получил указаний увезти племянницу Роберта из Нормандии было совершенно ясно. И пожалуй это принесло Эмме некоторое облегчение, ибо то, как держался с ней Далмаций, подсказывало, что ничего доброго в Париже ее не ждало бы. Так что скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже подарок от герцога – великолепное шелковое платье с золотым шитьем. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины.

В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему. Может с ним она сможет забыть о своем волнующем чувстве к Ролло?

Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать её, в Эмме проснулся и страх. Из того что ей пришлось некогда пережить, она помнила, что соитие с мужчиной – это боль и мука. И её руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех.

Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении. Ей же невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой на ложе они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

Она отвлеклась от воспоминаний, заслышав на лестнице торопливые шаги.

– О чём размечталась, Птичка? – спросила улыбчивая Сезинанда, входя в покой.

Эмма сидела у окна, машинально наматывая нить на веретено. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на тихоню, с которой Эмма когда-то бегала собирать росу в канун праздника мая близ аббатства Святого Гилария. Теперь в каждом жесте и взгляде супруги Бернара сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Болли-Бернард представил ей по возвращении в Руан свою светящуюся счастьем жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это ты, Сезинанда?..

– А кто же еще? – смеялась её прежняя подруга.

Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она теперь держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом.

– Кем бы я стала в Гиларии? – говорила она Эмме. – В лучшем случае, меня бы выдали за одного из монастырских сервов, я жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он пообещал, что прогонит всех прежних наложниц, и я стану единственной госпожой в его усадьбе.

Эмма робко спросила:

– Но хоть любишь ли ты его? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него. А он даже согласился креститься, чтобы порадовать меня. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девства, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! А быть с любимым мужчиной… О, этот грех так сладостен!

– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.

– Господь с тобой! Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы на ложе, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума по весне?

Эмма почувствовала, что лицо её заливает жаркий румянец.

– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть себя в своем окружении, – сухо сказала она.

Сезинанда прогнала с лица улыбку:

– Раньше ты была со мной откровенна.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, у Эммы давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты об аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как благовест монастырского колокола перекликался с голосом кукушки? Вспоминаешь ли, как мы с тобой убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин с ворчанием преследовал нас? Или как прятались мы в дубраве от искавшего нас Вульфрада?

При имени сына кузнеца, в которого Сезинанда была тайно влюблена, по лицу молодой женщины скользнула тень, глаза затуманились.

– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…

Она вдруг шумно всхлипнула, потом задумалась, вздыхая. Так они и сидели в тишине, поглощенные общими воспоминаниями. И это молчание вновь сблизило их.

– Оставайся со мной, Сезинанда, – сказала, наконец, Эмма. – Твой Бернард – мой страж, ты же станешь моей дамой и помощницей.

Сезинанда отерла слезы краем головного покрывала и улыбнулась.

– Как могу я отказаться, Эмма! К тому же, это большая честь. Знаешь ли ты, как величают тебя в Руане? Принцесса Нормандская! Только не стоит больше ворошить прошлое! Честной крест, сейчас все по-другому, о другом и думать надлежит. У меня будет дитя… Но не хотела ли ты меня обмануть, намекая, что не любилась ни с Ролло, ни с Атли?..

Когда же Эмма подтвердила сказанное, Сезинанда взглянула на нее с едва скрываемой жалостью.

– О Эмма! Знала бы ты, чего лишаешь себя!

Девушка смолчала. В её памяти смутно всплывало то волнующе острое ощущение, которое она испытала, когда Ролло осыпал её поцелуями в недрах пещеры друида Мервина. Однако гораздо реальнее было то смятение, какое она испытывала сейчас в присутствии Ролло. С Атли все обстояло совсем иначе. Сезинанда же говорила о том, о чем они шептались еще детьми, подсматривая за влюбленными парочками или бегая дразнить молодоженов после брачной ночи. Но после разгрома аббатства для Эммы все это умерло, и надолго.

А потом Сезинанда родила крепкого, горластого мальчишку. Болли-Бернард устроил по этому поводу грандиозную попойку, а в монастырь отдал богатую золотую чашу, чтобы отблагодарить Бога христиан за его милость. К удивлению Эммы, Сезинанда дала сыну имя Вульфрад, и Бернард, ничего не ведавший о её прошлом, не возражал, заметив лишь, что сам он намерен звать ребенка Ульв – на норманнский лад.

И вот теперь Сезинанда стояла перед Эммой, напоминая, что та собиралась пойти к кузнецу Одо с делом и готова была сопровождать ее.

Несмотря на то, что этой осенью держалась ясная погода, воздух был довольно холоден. Эмма щурилась – в глаза били блики солнца, отраженного на медных шпилях, – и прятала руки под темной меховой накидкой. В городе ей нечего было опасаться – женщину брата конунга никто не осмелился бы донимать. Кроме того, повсюду хватало стражников, следивших за порядком, не говоря уже о двух викингах с копьями на плечах и широкими мечами у пояса, повсюду следовавших за нею.

На пустыре за мостом, где вчера пировали викинги, только груды костей и остывшей золы напоминали о прошедшем празднике. Теперь здесь толпились торговцы, заключая сделки, а обогатившиеся в походе воины Ролло, не торгуясь, покупали, что кому приходилось по вкусу. Серебро ненадолго задерживалось в их кошелях, и поэтому в мирную пору Руан кишел купцами из других областей Франкской державы. Здесь можно было услышать луарский говор и фризские слова, бретонский говор и парижские выражения. В порту на реке кипела работа – скрипели вороты, лязгали цепи, напрягаясь, гудели канаты, на палубах судов громоздились штабеля бочонков, мешки и тюки с товарами. Над ними с криком разрезали воздух чайки. Время от времени от причалов, грохоча по бревенчатому настилу, отъезжали тяжело груженные повозки. У края воды смолили лодки, и черный дым, клубясь, поднимался от костров к ясному небу. Здесь Эмма заметила Атли, наблюдавшего за разгрузкой одного из судов, и помахала ему рукой.

От пристани доносились запахи смолы и соленой рыбы. Медлительные мохноногие кони влекли к колесу водяной мельницы баржу с зерном. Мельница шумела, мелькая широкими лопастями обомшелого колеса. Рядом с запрудой тянулись деревянные мостки малой пристани, куда причаливали плоскодонные лодки рыбаков. Слышался смех прачек, стук их вальков, немного в стороне пылал костер, где братья-бенедиктинцы в темных рясах готовили похлебку для бедных. Нищие толпились вокруг, жадно вдыхая запах пищи, хрипло мяукали, дожидаясь нечаянной подачки, бродячие коты, путающиеся под ногами звенящих кольчугами рослых викингов.

Теперь Эмма многих из них знала в лицо и по имени. Она сдержанно отвечала на приветствия, и тем не менее ей нравилось читать восхищение в глазах мужчин. Она отбрасывала за спину капюшон, подставляя солнцу сверкающую огнем волну рыжих волос.

Эмма не любила посещать рынок невольников, располагавшийся за мельницами. Вид измученных людей приводил её в уныние, а запах покрытых застарелой корой грязи тел вызывал отвращение. Она огибала руины квадратной башни, камни которой частью пошли на восстановление моста, и сворачивала в узкую улочку, уводящую вглубь городских построек. Здесь было не менее людно, чем у реки. Стайки псов и детей сновали между прохожими, гогоча, пробирались к реке гуси, погоняемые горбатым рабом в ошейнике. Дребезжали горшки, горой наваленные в повозке, влекомой маленьким черным осликом.

Из открытых дверей харчевни доносились голоса бранившихся женщин, вылетал клубами чад прогорклого масла и жар печей. Телохранителям Эммы приходилось расталкивать прохожих, расчищая ей путь. Под ногами гремели доски, которыми были вымощены улицы в Руане. А вот дома в Руане были нередко из камня. Многие норманны, разбогатев в походах, отстроили некогда принадлежавшие местной знати жилища, даже обзавелись каминами с дымоходами, а также могли позволить себе такую роскошь, как окна, где в переплеты были вставлены листки слюды, куски промасленного холста и даже стеклянные шарики, весело блестевшие в лучах солнца.

Были в Руане и церкви, так как никто тут не препятствовал молиться Иисусу Христу. Подчас среди пестроты городской застройки можно было увидеть портик, уцелевший с римских времен, широкие мраморные лестницы, на ступенях которых восседали закутанные в яркие плащи варвары, играя в шашки или затевая петушиные бои. Но за прекрасными античными колоннами, потрескавшимися и со следами копоти, часто виднелась грубо обмазанная глиной стена с завешенным шкурой квадратным входом. Изгороди большей частью были невысоки, и не составляло труда заглянуть в любой дворик, где тянулись капустные гряды, играли дети, а женщины белили холсты.

Да, Руан, некогда разрушенный и всеми покинутый, весьма скоро опять превратился в шумную житницу. Здесь, под защитой воинственного Ролло, люди познали спокойное существование, вновь начали жить, работать, плодиться. Выходило, что мир – высшее благо, по слову Спасителя, – принес в эту разоренную землю завоеватель с севера. Эмма уже давно перестала удивляться тому, как много франков решило обосноваться во владениях северных варваров. Здесь была твердая власть – в лице правителя-воина, сумевшего защитить свою землю, отбить охоту у алчных соседей совать сюда нос, впрочем не гнушавшемуся самому поживиться за их счет. Немудрено, что долгое время не признававшие власти Ролло франкские правители теперь все чаще слали к нему посольства, подчас даже покупая за золото его воинов, чтобы с помощью этих язычников одолеть соседей-христиан.

Когда Эмма узнала, что даже герцог Роберт нанимает у Ролло викингов, чтобы держать в повиновении своих феодалов, она пришла в ужас. И возмущенно спрашивала у епископа Франкона, как вышло, что христианские правители готовы натравливать на соседей христиан этих северных варваров?

Франкон смотрел на это философски.

– Разве мир куется не при помощи оружия? И разве король Эд, царственный брат Роберта, не поступал так же, чтобы смирять непокорных франков? А уж он-то ненавидел северян, как никто иной.

Эмма умолкала при упоминании её отца, Эда Робертина, а Франкон как ни в чем не бывало продолжал:

– Да будет тебе известно, дитя, что еще Амвросий Медиоланский, духовник императора Грациана, в своем учении о войне основной упор делал на соблюдение закона справедливости. Если война, писал он, способствует восстановлению мира, то такая война справедлива и является благом.

Эмма не могла не прислушиваться к его словам, а Франкон еще продолжал:

– Поистине Роллон Нормандский рожден быть правителем. После того как здесь хозяйничали Рагнар Лорброк, яростный Гастингс, безжалостный Сигурд и даже Роллон Пешеход, наши земли наконец познали истинное благоденствие.

Он поведал Эмме, как много сделал этот язычник для Ротомагуса: восстановил городские стены, отремонтировал мост, укрепил берега и отстроил восточные кварталы. Западные же, бывшие наполовину разрушенными, использовал для постройки новых жилищ, бань, служб, ибо старые пришли в полную негодность. Этот язычник повел себя здесь как истинный хозяин, и город называется ныне Руаном по полному праву.

Разумеется, Ролло зачастую ведет себя как язычник и соседние земли стонут от его набегов, но иначе и быть не может. Для тех же владений, которые он признал своими, его правление – подлинное благо. Северные воины, закаленные и дисциплинированные, почитают его как вождя и по его приказу готовы выполнять любые обязанности. Они обеспечивают город топливом, надзирают за строительством и занимаются ремеслами. Они разводят добрых коней, не позволяют угонять рогатый скот, ремонтируют и охраняют торговые пути. Ведь всем известно, что варвар и грабитель Ролло в своих землях поощряет торговлю. А разве то, что он не стал препятствовать восстановлению христианских церквей и смотрит сквозь пальцы, когда его воины принимают крещение, говорит о том, что Нормандия, может надеяться на милость небес.

– Но Ролло без устали толкует о набеге на Бретань, – порой напоминала Франкону Эмма.

Епископ согласно кивал круглой головой, но мысли его были словно далеко, и он кивал скорее им, а не насчёт замечания Эммы.

– Да, да, – бормотал Франкон, поигрывая агатовыми чётками. – Да, он варвар, но и его надо подвести к купели. Чего бы это ни стоило.

Странным человеком был епископ Франкон, духовный отец Эммы. Обычно духовник – очень близкий для женщины человек, но интуитивно Птичка чувствовала, что ей не следует полностью раскрывать душу перед епископом. Что-то подсказывало ей, что Франкон способен на все.

И еще Эмма замечала, что он все чаще советует ей быть приветливее с Ролло.

– Ты так дерзка с нашим правителем, дитя мое, что порой даже у меня дух захватывает. Конечно, пока ты под защитой Атли, тебе ничего не грозит. Но не могла бы ты быть любезнее с самим Ролло? Поверь, этот варвар заслуживает доброго отношения.

Этот разговор состоялся как раз перед тем, как Ролло стал брать Эмму в свои верховые поездки по Нормандии.

Все началось в тот день, когда Ролло подарил ей изящную буланую кобылку. Девушка была так довольна подарком, что сразу согласилась. Ведь она давно хотела овладеть мастерством верховой езды, а тут сам конунг едва ли не набивался ей в учителя.

Именно эти конные поездки по Нормандии способствовали тому, что между Эммой и Ролло сложились дружеские отношения, о которых прежде оба не могли и помыслить. Им было легко вместе, они болтали и смеялись, ощущая удивительное спокойствие, ибо им не в чем было упрекнуть себя при воспоминании об оставленном в Руане Атли.

Это было восхитительное время! После сырой ветреной зимы на мир опустилась благостная теплая весна. С зеленых лугов доносились звуки пастушьего рожка; отощавшие после голодной зимы коровы, постукивая боталами, жадно паслись на первой траве; ветер нес запахи унавоженной земли с полей. Конунг указывал девушке на все, что считал достойным внимания. Они побывали у старых каменных башен, построенных еще императором Карлом Лысым, в которых теперь располагались норманнские гарнизоны. Вокруг каждого из таких укреплений выросли небольшие городки, где рядом с воинственными пришельцами спокойно уживались местные сервы. За пределами Руана норманны куда лучше владели языком покоренного народа, а браки между ними и женщинами франков стали самым обыденным явлением. Даже названия новых поселений являли собой причудливую смесь скандинавского и галльского наречий – Бевиль, Бекдаль, Эльбе, Гранвиль и тому подобное.

Правя своей лошадью, Ролло говорил спутнице:

– Франки считают викингов посредственными наездниками. И в чем-то они правы. Наши мужчины предпочитают сражаться пешими, а в дальний путь предпочитают отправляться на ладье. Однако я задумал изменить это. Ибо считаю, что для удачного похода необходимо, чтобы речные суда по берегу сопровождала умелая конница.

Ролло показал ей, где разводят лошадей, предназначавшихся для походов. На сочных лугах табуны паслись привольно, а лучших из лучших отбирали опытные конюхи, помещали в специальные загоны и объезжали.

Эмма как-то заметила конунгу:

– Однако вороной, на котором ты сидишь, Ролло, не местной породы. И я еще не забыла, что некогда он принадлежал мелиту^[19] Эврару Меченому.

Это было опасное напоминание. Они оба знали, что Ролло захватил этого прекрасного длинногривого жеребца во время набега на аббатство, где выросла Эмма. И тогда случилось много такого, что они оба желали бы забыть.

Но на этот раз Ролло отвечал довольно спокойно:

– Мой вороной не какая-то краденая лошадь, а я взял ее в противостоянии. Она трофей войны, а это всегда достойно воина. И я зову своего коня Глад, что на моем языке означает Веселый. И более резвого и понятливого коня у меня еще не бывало. Ну что, рыжая, может проедемся вон до той излучины Сены?

И он пришпоривал Глада, а Эмма шенкелями и кнутовища посылала за ним свою легконогую буланую. Девушка уже овладела верховой ездой достаточно, чтобы получать удовольствие от быстрой скачки.

Вообще это были чудесные дни. Они не чувствовали себя завоевателем и пленницей, Эмма не дерзила норманну, а он был мягок и внимателен к ней. Ролло обучал ее охотиться с ястребом на открытых пустошах, они заезжали подкрепиться в небольшие монастыри, и девушка отмечала, что местные монахи уже не опасались завоевателя Нормандии. Конунг не переставал удивлять Эмму. Порой он словно по волшебству вновь превращался во властного и неприступного вельможу, надменного правителя, перед которым даже его соотечественники торопливо склонялись, а франки поселяне скидывали колпаки и спешили поцеловать его стремя. Вместе с тем он мог просидеть за кружкой пенного сидра с крестьянами в сельской харчевне, толкуя о простых, как земля, вещах, выслушивая их жалобы и при этом не забывая похвалить хозяйкину стряпню.

Они проезжали мимо полей, где зеленели обильные всходы, и Ролло довольно улыбался. Однако хмурился, когда видел заброшенные участки, поросшие дроком и дикими травами. Он говорил, что здешняя земля на диво плодородна, она может прокормить немало народа, и его забота как правителя сделать так, чтобы обезопасить эту местность. Конунг даже готов построить тут монастыри, раз уж христиане не могут обходиться без своих длиннополых попов. К тому же он заметил, что при обителях всегда царит порядок, святоши создают неплохие лечебницы и устраивают рынки. А Ролло выгодно получать налоги с торговли, где бы она не была.

Эмме, этой Птичке певунье, неожиданно интересно было вникать в его планы, она задавала правильные вопросы, и Ролло с удовольствием отвечал. Так он поведал, что задумывает нанять людей для осушения болт, а на новых пашнях лучше отказаться от тяжелых и неповоротливых волов в качестве рабочего скота, ибо уже изобретено новое упряжное приспособление – хомут, который позволяет использовать лошадь на пашне, не причиняя ей вреда и не надрывая на грудном ремне.

И опять Эмма дивилась тому, что так занимает этого завоевателя с мечом. Прежние пересуды, слышанные ею в детстве – о том, в каком запустении лежит Нормандия, – ушли в прошлое. Повсюду она видела неторопливо ведущих борозду крестьян; видела и пастухов, которым и в голову не приходит угонять свое стадо в болота или лес при виде отряда викингов; а у старых развалин местные жители разводили фруктовые деревья. В этих местах силуэт вооруженного норманна уже становился символом прочности бытия, и крестьяне-франки охотно селились подле старых каролингских крепостей, которые подняли из руин завоеватели с севера. Теперь они служили новым поселенцам порукой от набегов враждующих меж собой франкских феодалов, которые были не прочь поживиться во владениях северных соседей.

Язычники-ярлы тоже иной раз сталкивались между собой, оспаривая вновь обретенные владения. Однако власть Ролло в Нормандии была достаточно сильна, чтобы держать их в повиновении. К тому же в таких случаях он действовал отнюдь не милосердными средствами. И виселицы у въезда в любое поселение никогда не пустовали – закон северного вождя был жесток.

– О, Ру! – вопили те, кто требовал справедливости от своего правителя, выбегая к дороге, чтобы привлечь внимание Ролло и рассчитывая на скорый суд.

Бернард, остававшийся при Эмме, когда Ролло отправлялся вершить справедливость, сообщил ей, что конунг опирается на скандинавский закон, по которому, если совершена кража, то и вор, и его укрыватель равно наказывались виселицей. Если же некто возводит обвинение на другого без достаточных на то оснований, он платит крупный штраф.

– У Рольва нет, как у франков, судей и нотариев, которым приходится платить жалование за разбор тяжб. Поэтому все вопросы общинам приходится решать самим. Лишь самые сложные дела и каверзные споры остаются на долю правителя. Допустим, некто украл железный лемех из кузни и скрылся. Кузнец имеет право бросить клич «аро!», что, в сущности, означает обращение «О, Ру!», и ежели вор покинул пределы селения, то клич этот, как призыв искать вора, передается из селения в селение, от общины к общине, от фьефа к фьефу^[20] до тех пор, пока похититель не будет пойман и вздернут в петле. И это очень действенный закон, – продолжал Бернард. – Немудрено, что тяжб о краже в Нормандии становится все меньше.

Однажды Ролло возвратился после отправления суда в отдаленном от дорог городке в великой мрачности и смущении.

– Нелепое дело, трижды разрази меня гром! Глупая поселянка припрятала в доме плуг собственного мужа, завалив его ветошью. А когда муж возвестил о краже и все принялись искать вора, промолчала в надежде, что община чем-либо возместит мнимо утраченное. Позже она все сказала мужу, и теперь уже оба молчали, пока обман внезапно не открылся.

– И как поступил суд? – поинтересовалась Эмма, когда Ролло ненадолго умолк.

Они сидели в пропахшем навозом и прелым тростником помещении старой башни, где среди горящих плошек на столе была разложена нехитрая снедь.

Ролло ответил не сразу. Отодвинув блюдо с жареной рыбой, он вытер губы тыльной стороной руки.

– Закон есть закон. Обоих обвинили в краже и повесили. А чтобы впредь никому неповадно было шутить подобным образом, поселяне, признавшие женщину более виноватой, повесили её особым образом – голой и за ноги.

– Но ведь это же была не настоящая кража! – возмутилась Эмма. – Нет, Салический закон франков куда более милосерден.

Ролло сделал из кувшина добрый глоток и мрачно воззрился на девушку.

– Милосердие – это семя, которое надлежит бросать в уже подготовленную почву. Иначе его чахлый побег вскорости будет заглушен бурьяном беззакония и подлости.

Однако Эмма все не могла успокоиться, и тогда Ролло обратился к Бернарду:

– Завтра по пути в Руан мы свернем в лес Марре и покажем ей, что мои законы дают добрые всходы.

И Эмма действительно была поражена, когда на другой день у развилки дорог на суку старого дуба увидела два тяжелых золотых браслета, поблескивавших на солнце среди яркой весенней зелени.

– Они висят так уже скоро год, – облокотившись о луку седла, сказал Ролло. – И никто не осмеливается снять их из опасения прослыть вором – тем, кого рано или поздно настигнет клич, «аро!»

Поистине воля и разум её тюремщика вызывали восхищение. Тюремщика? Она забывала об этом. Ни с кем и никогда она не чувствовала себя столь свободной, как рядом с Ролло.

После отлучек, длившихся порой более недели, они возвращались в Руан. У конунга всякий раз накапливались дела в столице. Эмма же, как и всегда, уединялась на острове во дворце епископа, и вдруг замечала, что ее охватывает тоска.

Атли замечал ее состояние.

– Сдается мне, что только с моим братом ты бываешь по настоящему веселой.

Эмма отмалчивалась. Она не была слепа и видела, что Атли не нравятся ее отлучки с его старшим братом. И если он до сих пор не донимал ее упреками, то только потому, что полностью доверял Ролло.

Но была еще Снэфрид. Франкон и подруга Сезинанда уже намекали Эмме, что та все чаще интересуется, куда ездит ее муж с невестой Атли. Причем Сезинанда добавляла, что Эмме не стоит злить Снэфрид, ведь недаром многие норманны считают, что она ведьма.

Эмме стоило задуматься над этим. Но она была так счастлива, так беспечна. И только однажды девушка осмелилась спросить у самого Ролло:

– Ты много мне открыл о том, что происходит в Нормандии. Но в то же время люди мне говорили, что эти дела не больно интересуют твою королеву?

Лицо Ролло стало непроницаемым.

– Зачем ей все это? Она – моя женщина, и этого совершенно достаточно.

Несмотря на холодность его тона, Эмма рискнула продолжать:

– Но я повсюду вижу, что ваши женщины принимают живейшее участие в делах мужей. Куда большее, чем это принято у франков с их супругами. Снэфрид же, похоже, ни до чего нет дела.

– Так и должно быть. Что толку, если женщина начнет докучать советами и просьбами?

– Но Снэфрид ведь не простая наложница викинга. Ты сделал её королевой, а это значит…

– Да хранят нас боги от вмешательства женщин в дела правления! И разве ты, Эмма, не знакома с вашими хрониками и не помнишь, что творилось во Франкии, когда в деяния мужей вмешались две юбки – Брунгильда и Фредегунда?

И снова этот варвар удивил Эмму своими познаниями. Он был посвящен в историю франкского королевства! Но она вспомнила: ах, да, Ролло ведь любит беседовать с отцом Франконом о прошлом этой земли.

Но когда она поведала об этом разговоре Атли, тот заметил, что Ролло не терпит, когда кто-либо касается его отношений со Снэфрид.

– Пожалуй, мой брат и сам сознает, что Снэфрид не та женщина, которая должна быть у такого великого правителя. Но увы, Ролло никогда не расстанется со своей финкой.

И Атли рассказал Эмме, как Снэфрид отказалась от своего высокого положения в Норвегии, чтобы бежать с изгнанником Ролло.

Эмма была невольно поражена, но вместе с тем поняла, что Атли гораздо сильнее недолюбливает жену брата, чем она полагала. Когда она попыталась расспросить его о причинах этого, Атли перевел разговор на курьезный случай, когда Ролло не пожелал даже выслушать послов короля Карла, предлагавшего ему руку принцессы Гизелы, если конунг согласиться креститься и признает власть Каролингов.