По дорогам

6

Прошло довольно много времени, прежде чем мы снова увиделись с автостопщиком. Я не звонил ему, не искал встречи. Он тоже. Как будто проведенное вместе воскресенье надолго освободило нас от всяких обязательств друг перед другом.

Я окунулся в свою новую жизнь. Снова принялся за работу, снова начал выгуливать свою старую даму по вокзалам и аэропортам. Я понял, что не все сказал Мари и автостопщику. Что я даже скрыл от них главное, отправную точку всего замысла – знаменитый временной эллипс в последней части “Воспитания чувств”. Флоберу хватило нескольких строк, чтобы отправить Фредерика в путешествие и вернуть обратно годы спустя настолько постаревшим за эти три фразы, что он смог взглянуть на свою прошлую жизнь со стороны. “Он отправился в путешествие. Он изведал тоску пароходов, утренний холод после ночлега в палатке, забывался, глядя на пейзажи и руины, узнал горечь мимолетной дружбы. Он вернулся”^[4]. Шок оттого, что клубок лет мгновенно размотан. От перетряски целой человеческой жизни, сведенной непринужденным лаконизмом Флобера к отъезду и возвращению. К путешествию, которое так или иначе должно подойти к концу, как подходит к концу все на свете.

В отличие от Флобера я решил поступить наоборот – задержать время. Затормозить, насколько возможно, его ход, сделать нечто обратное эллипсу – замедлить мгновения, наполнить их до предела, раздвинуть их границы, воспроизводя каждый миг в его многоплановости, неисчерпаемом разбросе деталей, образов, ощущений, реминисценций, ассоциаций. Я сам не понимал, почему не объяснил им в тот вечер, что моя дама оказывается в Котону, в Бенаресе, в Боготе не поочередно, а одновременно, что все эти места сливаются в абсолютном настоящем. Почему не сказал им название – “Тоска пароходов”, сулящее расширение в противовес Флоберу, который стремился к сжатию.

В эти дни я слышал по радио передачу об индийской музыке. Я узнал, что есть раги для каждого времени года, для каждого настроения. Что задача раги не рассказать историю, не потрясти, не зачаровать, а выразить чувство. Передать настроение. Рага как музыкальный эквивалент некоего душевного состояния. Я подумал, что именно это я и должен сделать. Суметь создать текст, который передавал бы это особое ощущение – тоску пароходов. Я отчетливо увидел ее цвет – золотисто-желтый, лучезарный, чуть состаренный. Как подсветка корабельных мачт на заднем плане картин Лоррена. Что-то из прошлого, сияющее, подернутое патиной воспоминаний. Блистающее великолепием былого восхищения, минувших времен, безвозвратно утраченных.

Мне захотелось создать большие настенные панно. Чисто текстовые панно, и как бы запечатлеть в них уплотненное время, сконденсированное, кристаллизовавшееся. Срезы времени, которые можно было бы охватить взглядом.

Я пошел и купил холсты. Начал их покрывать белилами. Взял самую тонкую кисточку, окунул в баночку с ярко-желтой краской, искрящейся как пыльца. На белизне холста я принялся переписывать начало своего текста. Написал целую строчку, потом вторую. И увидел, как прямоугольник холста в верхней своей части становится золотистым.

Через три дня я закончил первое панно. Повесил его посреди гостиной. Отступил на несколько шагов, чтобы взглянуть издали. Попробовал включить люстру, потом выключил, перевесил панно на другую стену, лучше освещенную дневным светом. Искал, под каким углом будет лучше смотреться, пять минут надеялся, что случится чудо, о котором я мечтал. После эйфории, владевшей мной три дня, что-то во мне увяло.

Я снял холст, засунул его за дверь лицевой стороной к стене.

Мне захотелось на воздух.

Выйдя из дому, я с удивлением обнаружил, что на улице жарко. Листья потрескались. Высохли. Почти раскрошились от жары.

Я понял, что провел три дня взаперти, не высовывая носу наружу.

Машинально побрел вниз, к центру. Очутившись на маленькой площади с платанами, подумал, что тут недалеко живет автостопщик. Я дошел до его дома, обнаружил запертую решетку, закрытые ставни. Двинулся дальше, к реке. Увидел ее за бетонным парапетом, неспокойную, бурную, темно-серо-голубую, сердитую. Посмотрел, как весело подпрыгивает солнце на поверхности воды, как ветер подбрасывает сверкающие снопы брызг в контражуре.

У меня в кармане завибрировал телефон.

Я подумал, что он давно не звонил.

Ответил.

Саша.

О, Жанна, привет, как жизнь?

Как у тебя дела? Как идет обустройство? Книга?

Все это непринужденно, весело. Как будто ее звонок – самая обычная вещь на свете.

Я надеялась, что ты позвонишь, но нет, сказала она, смеясь.

Я тоже засмеялся.

Я собирался, пробормотал я.

Собирался – это не считается.

Честное слово, собирался. Я бы позвонил.

Вечером мы пошли с ней ужинать в маленький ресторанчик, который держала одна из ее подруг. Пили. Смеялись. В нашем возрасте великих тайн нет. Уже не ждешь, что тебя захватит по-настоящему. Идешь навстречу. Пытаешься. Это совсем просто. Быть может, намного проще, но и намного сложнее. У нас уже столько всего было. Встряска не такая сильная. Труднее взять разбег. Мы отяжелели. Больше любим себя. Больше держимся за свои привычки. Менее мобильны. Есть и свои плюсы. Больше уверенности. Лучше себя знаешь. Лучше знаешь, что тебе нравится. И что нравится другому. Проигрывая в трепетности и пылкости, выигрываешь во внимательности. Понимаешь, что и это тоже любовь, и хорошо ею занимаешься. Ценишь нежность. Отдаешь щедрее. Принимаешь благодарнее. Лучше знаешь пределы своего тела и тела другого. Лучше держишься на плаву.

Так я думал в тот вечер, глядя на раздетую Жанну около меня в постели с двумя стаканами вина между нами: как же это просто и хорошо. Как мы оба умеем быть приятными. Я подумал, что это идет скорее от нее, чем от меня. Что она на высочайшем уровне владеет искусством сделать так, чтобы время, проведенное вместе, было прекрасным.

Сначала мы просто лежали рядом и пили, оба голые, довольствуясь порой какой-нибудь лаской. Продолжая разговаривать. Позволяя нашим телам спокойно осваиваться, узнавать друг друга.

Я гладил ее плечи, грудь. Ягодицы, красивые и крепкие.

Она играла с моим членом. Смеялась, видя, что он отзывается.

Мы рассматривали книги.

Несколько раз она привставала на колени, чтобы достать какую-нибудь из них с полки. Я смотрел сзади, как поднимается ее попа, рука вскидывается высоко над головой, увлекая в изгиб все тело. Мне хотелось схватить ее, удержать, опрокинуть, не медлить больше.

Я медлил.

Мы залпом допили последний стакан. Она подождала, пока алкогольный разряд пронзит ее насквозь, прикрыла глаза. Потом улыбнулась, легла, раздвинула ноги. Я вошел в нее.

Как хорошо, сказал я.

Еще бы!

Я видел, как она вся отдается наслаждению, ищет его, находит.

Около четырех утра я сварил кофе.

Мы его выпили в постели, слегка пьяные, восхитительно усталые.

Она заметила холст, засунутый за дверь, спросила, что это.

Пришлось встать, показать. Она посмотрела на золотистые буквы на белом фоне, прочла то, что смогла разобрать, – сцену, где старая дама сидит на земле во флуоресцентном свете аэродрома вдали, зажатая в плотной толпе других пассажиров, измученных теснотой, москитами, изнурительным ожиданием отложенного рейса. Я сказал, что это начало. Что я хочу еще написать такие. Найти постепенно правильный размер букв. Точно выверить яркость желтого на белом фоне. Она одобрительно кивнула.

Потом мы заснули.

* * *

Открыв глаза, я увидел, что она стоит в пальто, только что после душа.

Саша, я ухожу, одиннадцать часов.

Она подошла к кровати, поцеловала меня.

Созвонимся, сказала она.

Я встал, притянул ее к себе, в утреннем холодке мой член смешно торчал, потершись об ее пальто. Она улыбнулась этой подростковой ласке.

Я посмотрел, как она уходит, захлопывает дверь.

Вернулся в кровать.

Уставился в потолок.

Подумал, что она очень красивая и очень мне нравится.

Но еще я подумал, что позвоню ей не сразу.

Что она тоже не станет торопиться.

Что мы оба дорожим своим одиночеством.

С некотором испугом спросил себя, неужели любовь в моей жизни теперь будет всего лишь вот этим – приятным довеском.

Я встал. Снова сварил кофе. Повесил на стену новое панно. Добавил в баночку из-под йогурта желтой краски.

И снова принялся за работу.

7

Я встретил Мари через три дня. Заметил ее издали на террасе кафе на маленькой площади с платанами. Я подошел, поцеловал ее, спросил, как поживает автостопщик.

Бросил нас, сказала она. Бросил. На следующий день после того, как ты у нас был.

Не знаю, что отразилось на моем лице, какое выражение на нем промелькнуло. Во всяком случае, она рассмеялась.

Прости. Бросил не в том смысле, в каком ты подумал. Просто снова отправился кататься.

Я улыбнулся своей ошибке. Спросил куда.

На запад, наверно, сказала она тихо.

Я смотрел на нее, сидевшую передо мной на утреннем холоде с потрясающе жизнерадостным взглядом. На ее лицо, полускрытое растрепавшимися волосами. На ее глаза, еще слегка заспанные.

Похоже, на него подействовала встреча с тобой. Обычно он исчезает дня на три, максимум на четыре. А сейчас его нет уже почти две недели.

Я сел напротив нее.

Мы заказали еще два кофе.

А как твоя старая дама? Продвигается?

Я сказал да. Потихоньку.

Она посмотрела на меня с улыбкой, прежде чем вскользь ввернуть то, что ей явно не терпелось сообщить с первой же секунды, как она заметила меня на площади.

Я вчера видела Жанну.

Что означало: я все знаю.

Я не пытался ничего скрывать.

Жанна супер. Мы чудесно провели вечер.

Она мне тоже так сказала.

Мы замолчали.

Я подумал, что за три дня ни Жанна, ни я так и не вышли на связь. Что моя фраза ясно выразила все: мы чудесно провели вечер. Прошедшее время, совершенный вид. Обозначает завершенное, законченное действие. Было и прошло.

Я задумался о том, что кроется в словах Мари. Может быть, заговорив о Жанне, она хотела намекнуть, чтобы я ей позвонил. Взгляд открытый, ясный. Не такой, как у человека, который говорит одно, а подразумевает другое. Мари говорила только то, что хотела сказать. Она явно прекрасно меня поняла. И прекрасно поняла Жанну тоже.

Через площадь проехал мальчишка на велосипеде, петляя, чтобы раздавить как можно больше сухих листьев.

Мари увидела его, помахала ему издали.

Вы не собираетесь завести второго? – спросил я.

Мне иногда хочется, улыбнулась она.

А ему?

Думаю, и ему тоже.

Значит, заведете.

Есть вероятность.

Ты имеешь в виду, что он уже на подходе?

Нет! – воскликнула она.

И потрогала живот, словно проверяя.

Во всяком случае, мне это неизвестно.

Нам принесли кофе. Лунго, слишком светлый, в прозрачных стеклянных чашках.

Налетел порыв ветра. Мы пригнулись, кутаясь в пальто, и склонились над чашками. Она весело посмотрела на меня.

Знобко?

Я улыбнулся – я впервые слышал это слово.

Вернувшись в тот день домой, я обнаружил конверт, отправленный из Эперне. Первое настоящее письмо на мой новый адрес. Я пощупал конверт, пытаясь угадать, что там. Открыл.

“Мой последний урожай автостопнутых” – прочел я на клочке бумаги, приложенном к фотографиям.

Я вытряхнул пакет на стол. Оттуда вывалилось штук двадцать полароидных снимков. Портреты поясные или по грудь. Строгие. Простые. Ничего лишнего. Сделанные в первую очередь для того, для чего делаются все портреты на свете, – чтобы сохранить на память. Спасти от забвения.

Я сосчитал лица. Пятнадцать одиноких мужчин. Четыре пары. Три женщины. Я попытался вообразить автостопщика рядом с ними. В тесном пространстве автомобиля.

Я подумал: интересно, где он находился, когда фотографировал. На дорожном указателе я заметил черные заглавные буквы: шатобриан. На другом прочел: ла-флеш. Еще на каких-то снимках узнал нормандских коров, пляж Динана, сланцевые крыши Морбиана. Леса с порыжелой осенней листвой.

Я мысленно видел, как он стоит напротив каждого из этих людей, слышал слова, которые он произносит, щелкая затвором фотоаппарата. Как он вдруг требует внимания, просит улыбнуться. Или нет, скорее ничего не требует, ни внимания, ни улыбки, а наоборот, внезапно сам провоцирует и то и другое, добивается и внимания, и улыбки в нужный момент с помощью какой-нибудь выходки, нелепого жеста. Шутки, намеренно грубоватой, точно рассчитанной на то, чтобы их развеселить.

Я посмотрел на женщину в бирюзовой флисовой куртке: лет пятьдесят, светлые волосы, кожа, раскрасневшаяся от горного холода, полноватые руки на руле. Улыбка дальнобойщицы из Восточной Европы. Она подняла большой палец, как бы говоря: dobro, супер.

Я подумал, что когда-то был бы счастлив оказаться с ними в машине.

Вспомнил себя, охваченного этим энтузиазмом, этим азартом.

А потом с грустью осознал, что он во мне почти угас. Что я задвинул его на задний план.

Я больше не завидовал автостопщику. Если эти снимки задевали меня, затрагивали за живое, то не потому, что у него хватало духу делать нечто, на что у меня теперь кишка тонка. А потому, что его запал не иссяк. Потому что он все еще этим занимался.

Я будто слышал, как он мне говорит: смотри. Смотри, это по-прежнему существует. Смотри, мой кураж не слабеет. Смотри, моя бесшабашность никуда не делась, я все такой же, и проходящие годы никогда этого не изменят.

8

Я снова взялся за работу. Не хотел больше терять ни минуты до возвращения автостопщика.

Я встретил его на следующий день, ближе к вечеру. Он мирно брел вдоль реки. Со счастливым видом. Усталым, но счастливым.

Я не смог разглядеть, насладился ли он моим удивлением. Была ли внезапность его возвращения преднамеренной? Специально рассчитанной ради этого момента. Чтобы в очередной раз поразить меня.

Мы пошли выпить.

Он рассказал мне про свое ночное возвращение, про путь из Амьена в Монтелимар на двух машинах.

Один мужик – больше пятисот километров. Инженер-компьютерщик. Симпатичный. Потом целый час, а то и больше пришлось киснуть на заправке под Оранжем. На жутком холоде.

Наконец машина с подростками, почти что детьми, вытащила его оттуда.

Ты бы их видел! Трое ребят в спортивных костюмах. Волосы все в геле, с масляным блеском. Лет пятнадцать. Шестнадцать самое большее. Восемнадцать с натяжкой тому, кто за рулем. Да и то…

Он отхлебнул пива и иронически покачал головой.

Сначала они только чуть-чуть опустили стекло. Я был настойчив. Спросил, куда они едут. Они проорали: в Марсель. Но в Марсель по другой дороге. Они заржали. Ну дает, сказал водитель. Слыхали, парни? Выходит, мы не туда едем. Спасибо, что ты тут, мужик, а то бы мы без тебя пропали. Он оглядел меня с головы до ног, задержался на моих горных ботинках и уставился на них с глубочайшим презрением. Ладно, будешь садиться или нет? Не хватало еще тебя ждать. Я запрыгнул. Больше они мне ни слова не сказали. Только смотрели, как взлетала стрелка спидометра. Зашкаливала за сто восемьдесят. Обычно я записываю телефоны, адреса, сказал он со смехом. Тут я даже имен у них не спросил. Вжался в кресло и молился.

Помолчали. Я почти допил пиво. Автостопщик откашлялся. А потом произнес эти слова:

А вы тут как?

Сказал спокойно, как нечто очевидное. Как будто само собой разумеется, что Мари, Агустин и я – это некое трио. Надо полагать, трио оставшихся в Н.

Я глазом не моргнул.

Мы хорошо, сказал я.

Тоже спокойным тоном.

Без революций, добавил я с улыбкой. И без гонки на ста восьмидесяти.

Он усмехнулся. И тоже замолчал. Видимо, сам себя услышал: “А вы тут как?” Будто спрашивал, как дела у моих.

И я мгновенно принял это. Подтвердил существование некой общности – блока Мари-Агустин-и-я.

Мы хорошо. Без революций.

Спонтанный ответ. Простая констатация факта, которая повергла в растерянность нас обоих. Так мы и сидели в предвечернем свете друг против друга перед недопитым пивом, вдумываясь в смысл сказанного.

9

Следующие дни мы проводили вчетвером, с Мари и Агустином.

Я пригласил их на ужин в свою крохотную двухкомнатную меблирашку. Они увидели голые фисташковые стены, старый бархатный диван кофейного цвета.

А тут есть во что поиграть? – спросил Агустин.

Я безуспешно поискал карандаши или фломастеры. Нашел работающий шестицветный “бик”. Стопку чистых листов бумаги. Агустин удрученно взглянул на меня, как будто я над ним издевался.

Мари захотела посмотреть панно, над которыми я работал в последнее время.

Я ожидала побольше текстов, сказала она после долгого осмотра. Почти неразличимые россыпи букв, так, чтобы все перемешалось. Все места, куда она ездила. Все путешествия.

Автостопщик стал читать. Вылавливать в нагромождении слов начало фраз. Он узнавал названия городов, где, как он помнил, я бывал. В некоторых мы с ним бывали вместе – Улан-Батор, Бенарес, Вьентьян, Бобо-Диуласо, Агадес, Шикутими.

Через несколько дней они пригласили на ужин меня.

Сказать Жанне, чтобы она тоже пришла? – спросила Мари по телефону.

Жанна пришла. На ней было пальто, расширявшееся книзу, как детский плащик. По-дружески меня чмокнула. Я узнал ее запах. Ощутил близость, которую создавала, хотели мы того или нет, прекрасно проведенная вместе ночь.

Я заметил, что в ее взгляде нет ни упрека, ни смущения. Она не обиделась, что я не звонил. И не считала, что я мог обидеться на то, что не звонит она. Что все в порядке.

Агустин поднялся к себе спать. Мы поужинали, потом долго сидели и разговаривали. Жанна принялась расспрашивать автостопщика о его последней вылазке. Засыпала вопросами о его поездках вообще, причем как-то до смешного бестактно, с бесцеремонностью, на которую ни я, ни Мари никогда бы не отважились.

А ты где спишь, когда разъезжаешь? Где ночуешь?

Нахожу “Формулу 1”, какую-нибудь однозвездочную гостиницу, мотель. Иногда кто-то из автомобилистов приглашает меня к себе. По ситуации. Иногда сплю на природе.

На природе?

Он пожал плечами.

Однажды я провалялся всю ночь в своем спальнике перед опущенной шторой магазина на заправке.

Мари, а тебя не напрягает, что ты не знаешь, где он? Ты не беспокоишься?

Конечно, беспокоюсь, улыбнулась Мари.

А ты можешь объяснить, чего ты ищешь, спросила Жанна, снова поворачиваясь к автостопщику. В смысле, когда ты ездишь, то для чего? Денег это не приносит. Разлучает тебя с Мари и Агустином. Отнимает каждый раз по нескольку дней. Возвращаешься вымотанный. Ты не журналист, не писатель, не фотограф. Не собираешься снимать фильм, устраивать выставку, писать роман, ну, насколько мне известно. Для чего тогда?

Он посмотрел на меня, словно призывая на помощь.

Не знаю.

Помолчал.

Честно, не знаю. Много для чего, конечно. Ради встреч с людьми. Чтобы побыть наедине с собой. Увидеть новые места.

Жанна недоуменно улыбнулась.

Ради встреч с людьми – с ума сойти! Мне так надоели люди. Всю жизнь только и делаю, что с ними встречаюсь. Мечтала бы уже общаться только с теми, кого я люблю. По-настоящему общаться.

Возникла пауза. Я подумал, не пойдет ли наш вечер насмарку.

Автостопщик остался невозмутим.

Мне попадаются самые разные персонажи. За один день могут встретиться лесничий, какой-нибудь мелкий предприниматель, колбасник, землемер.

Жанна посмотрела на него.

И ради этого ты каждый раз уезжаешь? Ты действительно говоришь себе, когда стоишь на выезде из города со своей табличкой: супер, сегодня я, может быть, познакомлюсь, с землемером или колбасником?

Он рассмеялся, мы с Мари тоже. И все вздохнули с облегчением, чувствуя, что атмосфера разряжается.

Жанна открыла новую бутылку вина, как бы давая понять, что разговор только начинается.

Мы ждали. Наблюдали, как автостопщик мнется. Раздумывает над ответом.

Я не могу иначе, сказал он наконец. Думаю, дело в этом. Не могу иначе. Есть люди, которым необходимо заниматься спортом. Есть, которые пьянствуют, веселятся. А мне необходимо ездить. Необходимо для душевного равновесия. Если я слишком долго засиживаюсь на месте, то начинаю задыхаться.

Голос его слегка дрожал, чувствовалось, что ему трудно это проговаривать.

С тобой такое бывает, что ты задыхаешься? – спросил он Жанну. Я имею в виду физически. Когда тебе действительно не хватает воздуха?

Он слегка повысил тон. Жанна кивнула.

И я замечаю, что с тех пор, как я стал сохранять память о людях, с которыми знакомлюсь, это усугубляется. Я вижу, как увеличивается стопка фотографий. Растет список контактов. И это уже сильнее меня. Мне хочется, чтобы их было все больше и больше.

Он поднялся, смущенный своей откровенностью. Мы смотрели, как он стоит перед столом, переминаясь с ноги на ногу, со стаканом в руке.

Подождите, я сейчас приду, сказал он через несколько секунд.

Он скрылся в комнате, которая служила ему мастерской, вышел оттуда с дорожной картой, еще более потрепанной, чем моя. Он сдвинул пустые тарелки и стаканы и разложил ее на столе. Я узнал знакомую паутину автомобильных трасс. Красные главные артерии. Синие вены национальных дорог. Вся страна пронизана капиллярами, сосудистой сетью – департаментальными и коммунальными шоссе, разнообразными дорогами. Зеленые пятна лесов. Белый цвет равнин. Голубой – озер. Сероватый – возвышенностей. Крапинки болот. И по всей карте, среди множества названий, написанных крупно или не очень в зависимости от числа обитателей в населенном пункте, – целые букеты надписей, сделанных черной ручкой. Мелким почерком. Терпеливой рукой. Иногда чуть наискосок. Иногда с помарками. Зачеркнутых. Поверх других пометок, более давних. Зоэ и Клер, Анже – Париж, 13 ноября 2016. Рафаэль, Люневиль – Бельфор, 17 августа 2016. Жан-Франсуа и Том, Брест – Морле, 25 марта 2017. Гвенаэль, Шатобриан – Нант, 14 апреля 2017. Энтони и Аньес, Нант – Анже, 14 марта 2017. Некоторые участки уже сплошь исписаны. Иль-де-Франс. Бретань. Основные магистрали. А какие-то зоны еще чистые. Целые забытые департаменты. Канталь, Ланды, Верхняя Сона. Марна.

Я все записываю сюда. Имена, места, даты. Расстояние, которое проехал с каждым.

Как охотничьи трофеи, шепнула Жанна.

Он улыбнулся.

Иногда мне тоже такое приходит в голову. Я мог бы смотреть на эту карту и радоваться. Думать: вот сколько людей я встретил. Но когда я на нее смотрю, происходит совершенно обратное. Я вижу все эти незаполненные области. Смотрю на департамент Канталь, по-прежнему пустой, и говорю себе: в следующий раз поеду в сторону Салера. Смотрю на Верхние Альпы, где я до сих пор не был, и говорю себе: курс на Гап.

Мари молчала. Она подлила нам вина.

В книге, которую я сейчас перевожу, есть персонаж вроде тебя, он все время уезжает, сказала она автостопщику. Он красивый, любит жизнь, любит свою жену и сына. Он ездит по работе, он фокусник, и ему приходится колесить по дорогам, занимаясь своим ремеслом. Жена его понимает. Жена и сын его любят. Мужик этот просто чудесный. Он уезжает, и его возвращения – каждый раз праздник. Он является с кучей подарков. Показывает сыну новые фокусы. Рассказывает о людях, которые ему встретились. Он счастлив, что наконец дома. А потом его отлучки потихоньку становятся все более и более долгими. Он уезжает все чаще и чаще. Все дальше и дальше.

Мари говорила спокойно. Не торопясь.

Сделала глоток вина и умолкла.

А чем заканчивается? – спросил я.

Чем заканчивается, вы узнаете, когда прочтете, ответила она, улыбнувшись. Я собиралась вам рассказать, но лучше не буду.

Жанна принесла домашнюю водку, которую гонит друг ее родителей где-то в Эльзасе. Я откупорил бутылку. В нос мне ударил запах малины. Запах лесных ягод, леса.

Мы выпили немножко. Потом побольше. Потом прикончили бутылку, был уже час ночи, нам было хорошо, мы сидели за столом, закутавшись в одеяла, в саду, где становилось все холоднее, свеча уже почти вся оплыла.

Автостопщик решил включить музыку.

Он выбрал композицию, которую ставил при мне раз, наверно, сто. Он обожал ее еще в те времена, когда мы вместе учились в университете, когда снимали квартиру на двоих и каждое лето по два месяца катались по дорогам.

Я решил, что он поставил ее для меня. Хотел таким способом сказать мне: это наше.

А потом понял, что нет. Он поставил ее, потому что любит. Потому что продолжает искренне любить ее просто-напросто. Потому что спустя столько лет она все еще оставалась для него неким абсолютом. Вещью для божественных моментов. Когда хочется, чтобы музыка выразила все счастье прекрасного вечера.

Фортепиано Mood Indigo ворвалось в бешеном темпе, неистовое, безумное, неудержимое. Зазвучал голос Нины Симон, невероятно живой, несмотря на бесконечно грустные слова. I’m so lonely I could cry. Жанна и Мари встали. Я посмотрел на автостопщика, счастливого, уже танцующего. Улыбнулся, обнаружив в нем эту слабость: за многие годы он не продвинулся ни на дюйм в музыкальном отношении, он, вечно жаждущий новизны. По крайней мере, в этой области он самым жалким образом стагнировал. Меня это умилило.

Под музыку мы все трое подошли к колонкам, где он стоял.

Мари прижалась к нему.

Я приблизился к Жанне, и наши тела мгновенно слились, я даже удивился, как мои руки в ту же секунду инстинктивно нашли путь к ее талии, как наши бедра непроизвольно сомкнулись.

Пока длилась песня – три минуты, потом четыре, – наши тела все теснее льнули друг к другу, хотели друг друга все сильнее, это было хорошо.

Потом автостопщик поставил другую вещь и – не танцевать же второй раз подряд с Мари – взял за руку Жанну, а я остался без пары, Мари тоже. Мы взглянули друг на друга, явно подумав одно и то же.

Ну, раз они сами этого захотели. Раз уж не оставили нам выбора.

Она подошла ко мне, щеки ее слегка раскраснелись после танца с автостопщиком, на висках и на лбу блестели капельки пота. Я ощутил тепло ее рук, плеч, шеи. Вспомнил первое воскресенье, когда я ее увидел. И что почувствовал, коснувшись губами ее щеки в знак самого невинного приветствия.

Мы начали танцевать. Вещь была быстрая. Мари засмеялась, видя, как я набираю темп, как без малейшего усилия мы оба входим в стремительный ритм музыки, блаженствуем в нем. Она улыбнулась нашей слаженности. Легкости, с какой мы находили друг друга. Мы поняли, что мы можем. Что для нас никогда не будет проблемой найти друг друга. Она раскинула руки, затанцевала передо мной. Для меня. Я смотрел на ее тонкие запястья. Тонкие руки. Тонкое запрокинутое лицо. На ее глаза радостные и гордые, бросавшие мне вызов. На ее талию совсем рядом, устремленную ко мне, чтобы я ее притянул, заключил в объятия.

Я снова взял ее за руки. Мы сблизились. Она остановилась на секунду, чтобы снять свитер, бросила его на стул, вернулась ко мне в майке, с обнаженными плечами. Я театральным жестом приложил руку к сердцу, показывая, что оно бьется – бьется, как у всех танцоров, покоренных, влюбленных. Она засмеялась. Я увидел, что рядом с нами Жанна и автостопщик тоже смеются. Что они на нас вообще не смотрят.

Потом была третья композиция, Жанна вернулась ко мне. Мы кружились все вчетвером, успешно продлевая дольше обычного эту ситуацию, когда желание вспыхивает редко, четыре – число слишком жесткое, квадрат, два и два. Потом менее забойная вещь сбила настрой. Жанна поцеловала нас и сказала, что ей пора.

Мне завтра к восьми на работу, но какой вечер!

Я тоже собрался. Надел свитер, пока Мари наливала себе вина напоследок.

Музыка смолкла, снова воцарилось спокойствие.

Мы вышли в сад, сходили несколько раз туда-обратно, перенося в кухню стаканы и пустые бутылки.

На улице еще похолодало.

Ты так не простудишься? – сказала мне Жанна.

Ничего.

Подожди, сейчас найдем тебе пальто или что-нибудь, сказал автостопщик.

Мари подошла и протянула мне свой шарф.

Держи.

Тонкий шарф из черного кашемира.

Возьми, Мари права, сказала Жанна.

Отдашь, когда увидимся в следующий раз.

Я намотал шарф на шею. Почувствовал запах Мари. Мягкость кашемира как ласковое прикосновение.

* * *

В ту ночь Жанна опять ночевала у меня. Это была вторая ночь, проведенная нами вместе, и было хорошо. Мне всегда второй раз нравился больше. Уже все знаешь. Помнишь первый раз. Успели созреть новые желания, было время понять задним числом предпочтения другого, едва обозначенные. Второй раз намного лучше, чем первый.

И этот раз не стал исключением из правила, во всяком случае – для меня.

Утром Жанна ушла. Я остался один.

Включил музыку. Одну вещь, потом другую. Пошел в душ. Почувствовал, что в животе у меня пусто и гулко.

А потом, пока я стоял под душем, заиграла эта вещь. Под которую я танцевал с Мари.

Я снова увидел Мари в моих объятиях. Мне захотелось быть рядом с ней. Я загрустил.

Одевшись, увидел на стуле ее шарф.

Намотал его на шею.

Вышел из дому.

В городе я встретил автостопщика.

Было здорово вчера, сказал я, чмокнув его в щеку.

Он кивнул. И тут я увидел, что он смотрит на мою шею. Что его взгляд прикован к шарфу Мари. Он улыбнулся, заметив, что я ношу его просто так, даже не задумываясь.

Я снял шарф, протянул ему.

Собирался тебе отдать.

Я почувствовал, что он колеблется, не знает, брать или нет.

В конце концов он надел его на шею. Завязал спереди, кое-как, простым узлом.

Я завтра опять уеду, тихо сказал он.