8 декабря приехал в Варшаву с царскою грамотою подьячий Тимофеев, ведено ему отдать грамоту королю непременно при резиденте Тяпкине. Тяпкин отправился к канцлеру Пацу, объявил царский указ и потребовал, чтобы отпустили их немедленно с Тимофеевым в обоз королевский. „В опасной грамоте, – отвечал Пац, – написан один подьячий, а резидентова имени нет: подьячему и будет отпуск без задержки, а тебе ехать с ним невозможно: по обычаю польскому, все резиденты обязаны жить в столице“. „Прислан особый царский указ, чтобы мне ехать с подьячим“, – возражал Тяпкин. „Вольно царскому величеству указ свой присылать о чем ему угодно, – отвечал Пац, – только удивительно, для чего в опасной грамоте о твоем отпуске ничего не упомянуто! Отпустить тебя нельзя, потому что недавно король прислал указ: если царское величество выступит из Москвы с войсками в Путивль, как объявлено королю, и если резидент королевский будет в этом походе, то пусть и Тяпкин едет в обоз королевский; если же царское величество и резидент польский останутся в Москве, то и Тяпкин должен оставаться в Варшаве“.

Положили, что канцлер спишется с королем, а Тимофеев будет ждать в Варшаве ответа. В этом ожидании он успел поссориться с резидентом: приехавшие с ним пристав Посольского приказа Репьев и двое смоленских рейтар стали ходить по корчмам и, напившись, стали бросаться ночью на поляков с саблями и ножами, стаскивали платье, отнимали деньги; караул схватил буянов и с уликою, с обнаженными саблями и пограбленными вещами, прямо препроводил к Тяпкину, потому что они назвались людьми русского резидента. На другой день литовский канцлер и варшавский губернатор прислали к Тяпкину с выговорами и требованием расправы с виноватыми. Тяпкин препроводил их к Тимофееву, чтобы расправился с ними тот. Но подьячий принял сторону пристава и рейтар, стал бранить Тяпкина при всех русских людях, называл коварником, и Тяпкин послал на него жалобу государю.

15 февраля 1675 года Тимофеев отправился к королю один – Тяпкина не пустили, а стали стращать его миром короля с турками, которые после того пойдут на Московское государство. Приезжал к Тяпкину Венявский, доверенный человек у короля, и под великою клятвою рассказывал, что король хочет двинуться ко Львову не для сейма и не для коронации, а для заключения мира с турками, татарами и Дорошенком, потому что бусурманы обещают возвратить королю все завоевания, но с тем, чтобы король пропустил чрез свои владения турецкое и татарское войска в Московское государство. Магометане казанские, астраханские, сибирские и даже живущие в самой Москве слезно просят султана, чтобы он, как бог их и царь, избавил их из работы христианской, обещают, что как скоро почуют пришествие рати турецкой и татарской в Московское государство, то немедленно и единодушно встанут на него. „Но если, – закончил Венявский обычным припевом, – царское величество даст на весну помощь королю войсками, то никаких трактатов с турком не будет“. Тимофеева отпустили не прежде, как он обещал подскарбию соболей на 30 рублей; по этому случаю Тяпкин писал Матвееву: „Такое наше здесь житье, что и в самых постановленных между государствами делах без купли обойтись трудно!“ По-прежнему Тяпкин жалуется, что трудно достать ему правдивых ведомостей, потому что „много составных проектов рассевают каждый по своему желанию, чрез обычные свои вертоглавные концепты. Кручинятся и нарекают беспрестанно, что помощи не получают от царского величества, а того будто не видят, что сами между собою перегрызлись и разбрелись врознь; войско литовское лежит на хлебе в пятистах верстах от Браславля; думаю, что оно на помощь к королю на завтрашний день не поспеет“. Действительно, старый враг Собеского, гетман литовский Михаил Пац, отступил с своим войском от коронных полков; старший брат гетмана, стражник литовский Бонифаций Пац, объяснял Тяпкину это отсутствие тем, что король хочет помириться с турками и вместе с ними обратиться или на Москву, или на императора, но что Пац и вся Литва отнюдь этого не позволят. Пац жаловался, что король самовластвует, паны радные только и слышат от него: „Ваше дело передо мною стоять, слушать и исполнять то, что я приказываю“. „Польские сенаторы, – говорил Пац, – привыкли, чтобы государь обо всем их спрашивался, их слушал, что ему нужно, домогался с прошением, а этот не так поступает. Избрание царевича теперь могло бы легко совершиться, пока Собеский не коронован“.

Тяпкин не переставал тревожить государя слухами, что Московскому государству предстоит большая опасность: французский король употребляет все средства, чтобы примирить Польшу с Турциею и весною двинуть их на Москву, а Швеция – союзница Франции. „Поэтому нужно, – писал резидент, – как в Украйне, так и по шведской и на других границах чуткое ухо наставить и осторожность войсковую иметь, чтобы тем французским концептам не допустить и лаптей сплести, не только сапогов сшить, в которых бы могли ногу свою протянуть в государство Московское и яко дым да исчезнуть“. Но тут же резидент доносил, что канцлер литовский с клятвою уверял его в ложности всех этих слухов; канцлер повторял старое, что не могут они надивиться, почему московские войска не соединяются с польскими, а ведут войну особо, в отдаленных сторонах, и этим дают неприятелю возможность легко взять верх, нападши на каждого порознь; собьют турки с поля поляков – русские войска и не узнают об этом, наступят на московские силы – поляки ничего не будут об этом знать; невозможно войску от войска дальше десяти миль быть. Если помощи не будет, то поневоле Речь Посполитая позволит королю мириться с турками на каких придется условиях, кроме условия союза против государства Московского».

Донося о польских жалобах, Тяпкин не переставал в письмах к Матвееву жаловаться на свое положение в Варшаве и просить об отозвании: «Умилосердися, государь, милосердый мой отец! Ежели уже всячески невозможно меня отсюда взять или переменить, то вели обослать государским жалованьем денежным, а не соболями и на раздачу прислать деньгами же. Я бы здесь не дороже московского для раздачи купил соболей, каких надобно, а то Василий Тимофеев привез самые плохие и подопрелые, а лучшие себе взял. Хотя и последнюю деревнишку вели отписать на великого государя, а меня удоволить государским жалованьем, чтобы я здесь не скитался, занимая по людям, и в зазоре от иноземцев не был. А наипаче смилуйся, государь, госиода ради, вели переменить, в иную страну, куда ни изволишь послать, всюду готов. Паки и паки, милосердый государь отец, смилуйся! Ей, государь, резиденты здесь всех государей богатые и ближние люди, консилиарами королей своих титулуются и полным жалованьем обсылаются; а у меня семья: я с сынишком самовтор, подьячих два человека, священник, шесть человек стрельцов, людишек четыре человека, без которых трудно обойтись, шесть лошадей, и на всех тех помянутых выходит за всякую пищу и за дрова кроме починки и нового платья и служивой рухляди по 3 рубля на день. Полковники кормовые на Москве великие кормы на месяц берут не только себе, но и коням: а мне, будучи в чужом государстве, особенно между такими льстивыми и злыми народами, кроме государской милости и твоего отеческого призрения, надеяться не на что. Скоро всех мне придется отпустить от себя, лошадей избыть и остаться в самом малом числе, если твоего отеческого призрения не получу». В апреле резидент дал знать, что против Собеского большая партия в разных сословиях, которая никак не хочет допустить его до коронации; против него главные воеводства: Краковяне, Великополяне, Мазуры, Львовское воеводство со всеми Русскими странами, Литва и Жмудь. Во всех этих областях очень любят королеву Элеонору, хотели бы, чтобы царевич Феодор женился на ней и был их государем, если же этого нельзя, то соглашаются иметь государем короля шведского, опять с условием женитьбы на Элеоноре; император очень хлопочет об этом по трем причинам: во-первых, желательно ему породниться с шведским королем: во-вторых, видеть на соседнем престоле близкого свойственника: в-третьих, и больше всего, отвлечь Швецию от союза с Франциею. От этого, говорят, король Ян приходит в отчаяние и от великой печали слабеет в здоровье. «Впрочем, – добавляет Тяпкин, – нет в них ничего постоянного, потому что, как вольные народы, имеют уста самовольные и незатворенные, что хотят, то поют, один так, другой инак, и ни одному верить нельзя; вернее всего то, что когда Собеский в Польшу явится, то на банкетах голоса противников вином разогреются и вместо слов нежелательных завопят: виват! виват! Другие деньгами и почестями успокоены будут. Нет ни малого постоянства в здешнем народе, нельзя узнать, кто из них прав или крив: все красомовцы, все мудры, все крутятся ехидным поползновением, не только головами, но и самыми душами, больше желают несытое свое лакомство удовольствовать, нежели добру общему прибыли и правды».

Несмотря, однако, на такие отзывы о поляках. Тяпкин стал явно склоняться к тому, что необходимо исполнить желание польского правительства, дать сильную помощь и соединить царские войска с королевскими: это было, по мнению резидента, самое лучшее средство разорвать факции французскую и шведскую, которые зияют на государство Московское. Польский резидент Свидерский доносил королю из Москвы, что царские войска стоят наготове по всей западной границе, начиная от Новгорода Великого, но неизвестно, куда двинутся. «А я, – писал Тяпкин Матвееву, – я безвестен и бессловесен пребываю, потому что очень редко писания из государственной палаты ко мне бывают, а когда и приходят, то не пишется ни о каких войсковых и других ведомостях, которые здесь надобны; от этого великую укоризну терплю от канцлера и других: о чем ни спросят – не ведаю. И если вперед так глух буду и безвестен, то предаюсь под твое высокое рассуждение, что из такого беспотребного житья моего здесь вырасти может?» Продолжались и жалобы на крайнюю нужду: в начале июня Тяпкин писал Матвееву, что принужден был заложить свою ферязь. Чтобы вырваться как-нибудь из Варшавы, резидент прибег к хитрости, писал, будто верный человек известил его о большом, в несколько миллионов, кладе князей Шуйских в Смоленске и что он, Тяпкин, если будет вызван в Москву, может обстоятельно рассказать об этом кладе, написать же не может. Не надеясь на полный отзыв из Польши, Тяпкин просил дать ему полк и отправить на помощь к королю: там, при войске, он по крайней мере сам все бы видел, а не покупал авизы, как в Варшаве.

Наконец из Москвы пришло резиденту позволение обещать полякам скорую помощь, вследствие чего Тяпкин был вызван к королю во Львов. В июле он поскакал туда, но не на радость: король и паны были встревожены тем, что слухи о движении царских войск начали стихать; несчастному резиденту не было покоя от выговоров; а тут еще новая неприятность: священник, бывший с Тяпкиным в Варшаве, отправлен был в Москву и здесь начал наговаривать на резидента Матвееву. «Я умолял его честью ехать в Москву, – писал Тяпкин, – потому что не мог долго сносить позора от римских духовных и других лиц; известен он стал в Варшаве во всех корчмах: бунтовщик, ссорщик, ненавистник всякого доброго человека, пьяница, колдун, совершенный кумирослужитель! На всякий час мало ему было по кварте горелки, а пива выходило на него по бочке в сутки; умилосердись, не верь его вражеским речам, помилуй, вели меня хоть на время взять, а его подержать до той поры».

7 августа резидент был позван в обоз королевский для принятия грамоты Собеского к царю; прежде отдачи грамоты король велел подканцлеру литовскому сказать Тяпкину: «В этой грамоте королевское величество прилагает новые просьбы о помощи, которая с давнего времени только обещается, а не дается; королевское величество с оскорблением этому удивляется, и ты, резидент, эти мои слова напиши ближнему боярину Матвееву». В Москву с королевскою грамотою отправлял Тяпкин сына своего, которого тут же представил Собескому: молодой Тяпкин благодарил короля за «его государское жалованье, за хлеб и соль и за науку школьную, которую употреблял, будучи в его государстве». Речь эта говорилась по-латыни, «довольно переплетаючи с польским языком, как тому обычай наук школьных належит». Отец хвастался, что сынок «так явственно и изобразительно орацию свою предложил, что ни в одном слове не запнулся». Король поблагодарил оратора сотнею золотых червонных и 15 аршинами красного бархата. 12 августа пришла царская грамота с извещением, что князь Ромодановский и гетман Самойлович получили указ двинуться к Днепру, куда для соединения с ними должны прийти все коронные и литовские войска, «Этому статься теперь нельзя, – говорили паны, – это значит открыть неприятелю польские края, Львов и другие города, неприятель только в 12 милях от Львова, около Злочева, Збаража воюет. Пусть царские войска переправляются за Днепр и соединяются там с некоторыми частями польских войск, которые их ждут, и пусть промышляют над Дорошенком, потому что при нем очень мало козаков и татар, а затем бы и самые большие рати царского величества вооружались. В прошлом году выговорили, что зимою трудно воевать за Днепром, и потому царские войска явятся туда весною; теперь не только весна, но и лето все проходит. Когда ж мы дождемся ваших войск? Осенью и зимою трудно за стужами и непогодами, весною голодно, летом жарко!»

В августе пришло письмо от Ромодановского и Самойловича к гетманам коронным, что царские войска уже над Днепром и некоторые отряды их перешли реку и соединились с отрядами польскими. Король очень обрадовался и прислал дворянина своего с этою вестию к Тяпкину. Между тем неприятель истреблял города недалеко от Львова, порывался и на самый обоз королевский. Король выступил из обоза, взявши с собою и русского резидента. Последний писал Матвееву, что войска польские очень стройны и охочи к битве, только между старшинами большое несогласие. Знатные и честные люди прямо говорили Тяпкину: «Хотя король с гетманами и вышел в поле, однако каждый из них рад бы был, чтобы на кого-нибудь неприятель напал, а другой бы о том будто и не слыхал: разве сам бог смилуется над христианским народом и даст нам помощь и соединение». Тяпкин отвечал им: «Чего же ваша Польша и Литва негодуют, что наши войска с вами до сих пор не соединяются, когда вы сами между собою не можете согласиться? Постороннего государя войска, видя ваши такие друг с другом злохитрые факции, слыша, как вы злоречите своего монарха, могут ли вам верить и соединяться с вами». На это был один ответ: «Слушна твоя рация, господине резиденте!» Литовский гетман Пац вздумал было подсмеяться над Тяпкиным и в большом собрании стал ему говорить: «Видите, господин стольник, что король и мы все с малою горстью людей беспрестанно в поле обращаемся и отпор даем недругу; а ваши московские полки, которых, говорят, тысяч полтораста и больше, разве только с гор киевских на нас смотреть будут, что над нами станется? И если хотя один татарин подбежит под Киев, то они все от него в вал схоронятся и показаться не посмеют, а после на комиссии будут оправдываться, что ходили на помощь полякам». Резидент ловко отшутился. «Господин гетман! – сказал он Пацу. – Не дивись войскам царского величества, что не поспешили к тебе на помощь; может быть, медленность их не без причины: бояре и воеводы слышат о чрезвычайно скором сборе войск польских и литовских. Ваша гетманская честность не очень давно изволила прибыть на помощь к королевскому величеству не с киевских гор, а из виленских долин. Твоя честность очень скоро отчизну свою оборонил и прибыл на помощь, когда турки взяли уже 24 города!» Пац рассердился. «Ни один москаль мне так остро не говаривал», – повторял гетман и прислал к Тяпкину с требованием, чтобы сейчас же отдал ему долг – 1000 золотых польских. Но резидент упросил его чрез иезуитов, чтобы подождал еще месяц. Тяпкин не мог нахвалиться обращением с собою короля: «Сам велел мне у себя всегда быть в покоях, как будет надобность, разговаривает со мною очень милостиво, когда помяну имя великого государя, всегда снимает шапку и говорит о нем, государе, любезно со всякою учтивостию». Впрочем, резидент скоро оставил короля и возвратился во Львов. Здесь он подружился с епископом львовским Иосифом Шумлянским и вошел в переписку с Антонием Винницким, епископом перемышльским. Антоний прислал к нему своего секретаря, который в тайном разговоре начал просить совета, как бы у великого государя получить митрополию Киевскую, потому что Тукальский умер, а он, Антоний, имеет привилегию на митрополию от двух королей польских. «Как господин епископ, – отвечал Тяпкин, – верно великому государю служит и его государскую милость помнит, такую может за свои заслуги и награду получить». В письме своем к Антонию резидент объяснился подробнее, выразил удивление свое, что епископ только теперь припомнил милость великого государя, за которую, неизвестно, заплатил ли хотя одною молитвою или одною бескровною жертвою, и только теперь отозвался с своим служебным желанием.

Поход королевский кончился ничем: неприятель спокойно вышел из границ королевства, обремененный добычею. «Поляки, – пишет Тяпкин, – проводили турок как милых гостей, одаривши их бесчисленными дарами из душ православных, проводили за самый Днестр, мало не до Дуная. Когда же увидали, что турки и татары из Валахии вышли, то обнаружили здесь великую храбрость над церквами и монастырями благочестивыми, стали до основания их разорять и жечь, церковные утвари разбойнически расхитили, нескольких епископов и многих игуменов и священников до смерти побили; в церквах с конями стояли и, что еще хуже, с невольницами ночевали; и теперь по маетностям своим стадами, как бессловесных, гонят невольников волошских. Православные христиане во Львове сильно об этом вздыхают и плачут, опасаясь, чтоб и над ними латинская прелесть окончательно не взяла верха. Слышу от благочестивых духовных и мирских, что их владыки здесь только мантиею благочестивой веры восточной украшаются, внутри же тяжки св. церкви, как волки, и больше римскому костелу похлебствуют, чем церкви божии защищают»,

Тяпкин в своих донесениях не нахвалится дружелюбным обращением с собою цесарского резидента Зеровского: «Во всем братолюбно со мною дружбу и согласие иметь желает в равенстве; только я не могу с ним равняться, потому что он очень богат и славен, ездит в позолоченной карете шестернею, а у меня две клячи насилу живы, и тех кормить нечем».

Мы видели, как австрийские послы играли роль посредников при заключении мира между Россиею и Польшею, когда дело шло об избрании царя Алексея в преемники Яну-Казимиру. После неблагоприятный оборот дел, сильное желание окончить войну, истощавшую вконец государство, заставляли царя снова обращаться к посредничеству императора Леопольда. Но это обращение было похоже на старание утопающего схватиться за соломину и происходило от очень недостаточного знания тогдашних европейских дворов и их отношений. Польское правительство, более опытное, отклоняло австрийское посредничество. Венский двор объяснял это интригами польской королевы-француженки, которая хочет видеть родственника своего, французского принца, на польском престоле, объяснял союзом Яна-Казимира с ханом крымским, а чрез хана и с султаном турецким, что все ставило Польшу во враждебные отношения к Австрии. Но Москве было от этого не легче: она не переставала требовать содействия к прекращению тяжкой войны. Как будто в насмешку в конце 1661 года австрийский посол Августин фон Майерберг объявил, что турецкое войско вторгнулось в императорские владения, и просил, чтоб царское величество изволил мысль свою объявить, как бы против общего христианского неприятеля-бусурмана вспоможенье учинить ратными людьми? Думный дьяк Алмаз Иванов отвечал на это: «Сами знаете, что польский король, неприятель нашего государя, с бусурманом в союзе, следовательно, цесарскому величеству надобно стараться о том, как бы польского короля от бусурманского союза оторвать и с царским величеством привести к прежней братской дружбе и любви. Когда оба эти государя будут в мире, то надежнее будет мысль против общего христианского неприятеля. Цесарскому величеству можно помирить великого государя нашего с королем польским способом внешним и духовным: внешним – войною, духовным – клятвою, потому что вера у них одна – папежская, а папа издавна имеет старание о том, чтобы все христианские государи были в совете и с бусурманами не дружились и союза не имели. Вам известно, что теперь у царского величества неприятель польский король и все войска наши стоят против поляков: так, не помирясь с польским королем, начать войну с другим великим неприятелем надобно рассудя».

Андрусовское перемирие и потом нашествие турок на Польшу переменили отношения: в 1672 году русский посланник майор Павел Менезиус поехал в Вену с известием о взятии Каменца турками, о вооружениях России и с вопросом: будет ли император помогать Польше и как? Император отвечал, что он двигает к польским границам большое и искусное войско. Избрание Собеского и тревожные вести, приходившие из Польши о намерениях нового короля, заставили Алексея Михайловича отправить новое посольство в Вену в 1674 году. Посланники – стольник Потемкин и дьяк Чернцов – объявили цесарским думным людям осторожность. На королевство Польское избрали Яна Собеского, бывшего гетмана, а княжества Литовского сенаторы и все поспольство этому избранию противились и склонились после за великие подарки из страха, потому что Собеский привел с собою ратных людей, Краков и Варшаву своими пешими людьми осадил и не столько избранием, сколько силою сделался королем. Некоторые особы говорили тайно, что Собеский обоим государствам, как царского, так и цесарского величества, великий неприятель и с турецким султаном может помириться вскоре: французский посол из Варшавы уже поехал к султану, чтобы устроить этот мир. Когда мир состоится, то султан пойдет войною на цесарские земли, чтобы не дать цесарю воевать французского короля, а король польский с частью войска турецкого и с Крымом обратится на Московское государство. Нынешним королем Польское государство в последнее искоренение придет, потому что он малолюден и с турками заключит мир для того, что имения его все на турецкой границе.

Думные люди отвечали: «Когда был здесь ваш посланник Менезиус, в то время у императора было намерение послать войско на силезскую границу, в помощь Польше: но французский король напал на голландцев, и цесарское величество по просьбе голландцев отправил многие войска свои на помощь им против французов. Если наши войска одолеют короля французского, то император станет помогать королю польскому. Враждебным замыслам нового польского короля цесарское величество верит: обнаруживаются они делом, а не словами. Но многие сенаторы не хотят и слышать о том, чтобы султан мог наступить войною на императора; если сенаторы и все поспольство в Польше услышат, что у нашего государя с вашим крепкая братская дружба и любовь, то не посмеют напасть ни на нас, ни на вас, будут опасаться, что они между такими великими государями».

Борьба с Турциею оживила наши дипломатические сношения и с другими европейскими государствами. В сношениях с ближайшею Швециею до 1673 года продолжались взаимные перекоры за несоблюдение договорных статей, особенно насчет торговли. В 1670 году был в Риге находившийся в русской службе полковник фон Стаден; шведские генералы Врангель и Тотте поручили ему предложить ближним людям оборонительный союз между обоими государствами. Государь велел отвечать, что он в случае неприятельского нашествия на Швецию готов помогать ей деньгами и запасами, но ратных людей не пошлет и от короля не потребует, потому что когда бывает поход ратных людей, то происходят многие ссоры. Генералы дали знать Стадену, что Стенька Разин разослал по корельским и ижорским крестьянам грамоты за рукою и печатью бывшего Никона-патриарха. Отправляя снова Стадена в Швецию, государь поручил ему хлопотать, чтобы грамоты эти и люди, их привезшие, присланы были в Москву. Стадену поручено было также объявить Врангелю с товарищами: «Король желает с царским величеством союза, а подданные его печатают в курантах ложные известия и тем между обоими государями производят ссоры». Так, 19 ноября из Риги напечатано: бывший московский патриарх, собравши великое число войска, хочет войною идти на царя за то, что царь, обесчестив его, от патриаршеского чина безо всякие вины отставил, не рассудя, что он патриарх премудрый и ученый человек и во всем лучше самого царя, а вина его заключается в том, что он лютеранам, кальвинистам и католикам позволил ходить в русские церкви. Царь ищет случая помириться с Стенькою Разиным, который и сам не прочь от мира, но на следующих условиях: 1) чтобы государь сделал его царем казанским и астраханским; 2) дал ему на войско 20 бочек золота; 3) выдал ему восемь человек ближних бояр, которых за грехи их Стенька умыслил казнить: 4) чтобы Никон был по-прежнему патриархом. Государь велел Стадену домогаться, чтобы напечатавшие такие вести были жестоко наказаны.

В конце 1673 года приехал в Москву шведский посол граф Оксенштерн с товарищами: но когда начались толки о приеме, то встретилось важное затруднение: от послов потребовали, чтоб они были во дворце с непокрытыми головами, что точно так же и русские послы в Стокгольме будут пред королем без шапок. Оксенштерн не решился согласиться на эту новизну без королевского указа; надобно было посылать за этим нарочно гонца в Стокгольм; разрешение пришло, но за этими переговорами и пересылками прошло много времени, и переговоры могли начаться не ранее апреля 1674 года. Эти переговоры велись боярами князем Юрием Алексеевичем и князем Михаилом Юрьевичем Долгорукими и окольничим Артемоном Сергеевичем Матвеевым. Оксенштерн начал: «Государь наш, Карл XI, пришел в совершенный возраст и желает быть с царским величеством в крепком союзе. Видя этот союз, посторонние государи будут в страхе; да и потому союз нужен, что общий всех христиан неприятель, султан турецкий, наступил войною на королевство Польское, много городов взял, лучшею и надежнейшею крепостию Каменцом-Подольским овладел, а царского величества рубежи от этих стран не в дальнем расстоянии. Как султан узнает, что между вашим и нашим государем заключен союз, то станет опасаться и намерение свое отложит, а король против этого неприятеля будет всегда помогать». Оксенштерн кончил постоянною жалобою, что условие Кардисского договора не исполнено, не все пленные отпущены. Начался спор о том, о чем прежде рассуждать? О союзе или о неисполненных статьях Кардисского договора? Бояре настаивали, что надобно начать с союза; послы возражали, что, не покончивши с прежними договорами, нельзя заключать новых. «А зачем король не прислал своих уполномоченных в Курляндию? – спрашивали бояре. – Там бы все спорные дела и были порешены». «В Курляндии, при польских послах, говорить о неисполненных статьях Кардисского договора было непристойно», – отвечали шведы. «Вы прежде всего начали о союзе, а потом уже сказали о неисполненных статьях договора: так в этом порядке и ведите переговоры!» – твердили бояре.

Шведы уступили и начали говорить о союзе против турок, объявили, что король их обещал послать полякам на помощь 5000 человек пехоты, а если у Швеции будет война с другим государством, то 3000; войска эти пойдут всюду, где надобно будет полякам, и будут помогать им до прекращения войны; король шведский подает эту помощь королевству Польскому с имени христианского, не желая себе за то никакого вознаграждения. Бояре отвечали, что 5000 очень мало, великий государь желает, чтобы король шведский стоял против турка всеми своими силами с царским величеством заодно, а из-за 5000 и союза заключать не для чего: хотя бы эти 5000 были все ученые инженеры, а не простые солдаты, то все же против таких больших сил стоять не могут. «Но поляки сами больше у нас не просили», – возражали послы. «Чего у вас поляки просили, до того нам дела нет, – говорили бояре, – а теперь пусть король заключит союз с царским величеством стоять против султана всеми своими силами заодно, чтоб турок Польшею не овладел; а когда турок, чего боже сохрани. Польским государством овладеет, тогда и Шведскому государству тяжко будет». Послы объявили, что о таком союзе им договариваться не наказано: для заключения такого союза пусть царское величество отправляет своих послов к королю. «Так зачем же вы-то приехали? – спросили бояре и продолжали: – Нам надобен такой союз, чтобы с обеих сторон было по 200000 войска: наши будут за Днепром и на Дону, а ваши под Каменцом-Подольским или в другом каком-нибудь месте». «Но как же в бумаге, присланной с фон Стаденом, прямо было сказано, что помощи людьми царское величество не желает?» – говорили шведы. «Это было уже давно, – отвечали бояре, – тогда еще турок на польского короля не наступал и Каменца-Подольского не брал». Послы объявили прямо, что такой союз именно против турок вовсе не выгоден для Швеции, а выгоден только для России: турецкие границы сходятся с русскими и вовсе не сходятся с шведскими; за что же Швеция обяжется помогать постоянно России без надежды получить когда-либо взаимную помощь? Поэтому послы предлагали заключить союз глухо, на всех неприятелей обоих государств, не называя именно турок. Тщетно бояре толковали, что отдаленность границ не значит ничего, что опасность большая и для Швеции от турок; тщетно брали доказательства из истории: как греки, угрожаемые турками, просили помощи у соседних держав, те не дали на том основании, что до них было еще далеко; но когда беспомощная Греческая империя пала, то и соседние державы вслед за нею подверглись игу бусурманскому. Послы остались непреклонными: бояре уступили, и было постановлено: если царское величество потребует у королевского величества помощи против недруга с этой стороны моря, то может просить надежно: также если королевское величество станет требовать помощи у царского величества против недруга с этой стороны моря, со стороны Ливонии, то может просить надежно. Это разумеется о помощи как людьми, так денежной казною и военными запасами. Государь велел собрать в Москву всех шведских пленных, крещеных и некрещеных, и расспросить их при боярине Ив. Богдан. Милославском и при королевском дворянине: если которые из них и веру греческую приняли, а скажут, что принуждены к тому неволею, тех отпустить в Швецию; а которые приняли греческую веру добровольно или хотя и веры не приняли, но захотят остаться в России, те пусть остаются; то же самое будет сделано в Новгороде и Пскове с шведскими пленниками и в Швеции с русскими. Статья о торговых пошлинах отложена, потому что послы без королевского указа не согласились на предложение бояр брать пошлины по существующим уставам в обоих государствах. Послы взялись представить на королевское усмотрение и следующую статью: перебежчиков казнить смертию в той стороне, куда перебегут, перебежавших до сего времени выдать без задержания.