Картины из лабиринта

– [_] —

Прежде все небо было тяжелым, а Сознание – невозможным. Было сумрачно, и снег падал на монотонный белый ландшафт. Снежные дюны покрывали безликий Мир.

Так было до того, как в Мир явились Олени.

Эти исполинские создания питаются снами других существ и в поисках пищи путешествуют по вселенным. В их копытах прячутся длинные языки\пуповины, которые они могут ввинчивать в почву. Эти языки способны уходить на большую глубину и исследовать недра на предмет заплутавших сновидений. Олени буравят материю любопытными шнурками этих пуповин, пока не наткнутся на лакомство.

Их было двое. Долго шли они по снежной пустыне в поисках спящих, но мир этот выглядел пустым и безнадежным. Здесь, казалось, ничего не происходило и некому было спать. Наконец поход изморил их, и они остановились передохнуть.

Ввинчиваясь в снег, язык Оленя вскоре наткнулся на сладкий предмет. Это был сгусток памяти, плотный, как смола, физический и вкусный. Никогда раньше олень не встречал подобного лакомства – такого количества снов, скатанных вместе, да еще и таких интенсивных. Обычно сны раскиданы порознь, по одиночке, и весьма эфемерны. Олень прицепился к странному объекту языком и втянул информацию в себя. Банк сновидений открылся ему. Теневая память об удивительных жизнях мириадов существ, слепленная воедино в теплый сгусток под снегом. Ошеломленный, он поделился своим открытием с компаньоном, и тот также присосался к сгустку.

С тех пор поток снов не иссякал. Еды всегда было в достатке, и оленям незачем стало двигаться с места. Они так и остались стоять лицом к лицу, копытными языками в землю, наслаждаясь непрерывной трапезой. Только их рога продолжали беззвучно расти, спутываясь друг с другом как колючки.

Тяжесть неба, проходя сквозь рога оленей, притуплялась и не добивала до земли. Таким образом, их рога образовывали козырек, крышу, под которой небо было достаточно легким и пригодным для жизни. Недостаток тяжести неба оказывал воздействие на почву. Из-за перепада давлений на поверхности возник белый фон – особое состояние пустоты.

Эта феноменальная кондиция оказалась идеальной средой обитания для свободного геометрического шума, Хроноса, который, как ты помнишь, является главным компонентом Времени. В результате Хронос хлынул в этот мир из близлежащих пустот и стал сбиваться в стайки, а после и в концентрированные единицы.

Свечение этих концентратов в Эфире привлекло Часовщиков. Пораженные обилию неприкаянного Хроноса они явились на зов и спешно выдумали свои мастерские для перевода Хроноса во Время. Часовщики расположили мастерские под рогами оленей, так, чтобы тяжесть неба не давила на крыши. Как только мастерские обрели место, Часовщики заперлись внутри и вдохновенно приступили к работе.

Однако, несмотря на объем неприкаянного Хроноса, их труды не увенчались успехом. Причина была в том, что хоть Тяжелое небо и не прессовало более мастерские напрямую, там, за пределами оленьих рогов, оно все еще производило Безмолвный Грохот, который сбивал тонкую медитацию Часовщиков, делая синтез Времени невозможным.

Объединив свои сознания, Часовщики собрались в условно существующем месте и провели мгновенную беседу по этому поводу. В результате они пришли к выводу, что если сознанием настроиться на Волну Времени, то любой Хронос с готовностью перейдет во Время, стоит лишь такому сознанию к нему прикоснуться.

Однако, чтобы ощутить вибрации Волны Времени, необходимо было само время. А времени в этом мире нет. Только обороты. Тогда они решили обмануть свои сознания.

Идея была в том, чтобы притвориться, будто они уже настроены на Волну Времени, а дальше все наладится само. Они согласились, что легче всего обмануть сознание можно при помощи звука, потому как звук и сознание сделаны из одного и того же материала.

Было решено совместными усилиями выдумать исполинский духовой инструмент и поставить его на краю их поселения, так, чтобы один его край выходил наружу, за пределы оленьих рогов.

Инструмент должен был работать, как свисток. Ветер снаружи задувал в отверстие и, проходя сквозь инструмент, преломлялся его структурой, отчего получался громкий звук, покрывающий все мастерские. Инструмент был назван просто, Крайним Домом.

Частота этого звука заставляла сознания часовщиков поверить, что они пребывают в мире, где время уже есть, и они тут же настраивались на Волну Времени. В этом состоянии их медитация была особенно сильна, что позволяло им синтезировать Время, не отвлекаясь на Грохот Тяжелого Неба.

Однако вскоре начали происходить странности. Несколько Часовщиков вдруг начисто потеряли чувство цвета. Другие заплавали вниманием и принялись ментально дубеть. Один Часовщик бесследно исчез.

Причиной оказалась истощающая монотонность Звука. Непрестанно погруженные в одну клубящуюся ноту, вибрирующую на чужой частоте, они попросту начинали терять себя и растворяться в ней.

Пытаясь избежать этих последствий, они перенесли понятие Звука на другой план, так, чтобы тот не просто наводнял все пространство под Рогами, а был точно сфокусирован на определенных точках. Этими точками были выбраны крыши мастерских. Часовщики оснастили их звуковыми блинами – локаторами. От локаторов сигнал передавался внутрь мастерских по трубке со шлемоподобным агрегатом на конце, который часовщик надевал на голову для детальной фиксации.

Но все пошло не так, как планировалось. В первый же день работы в новых условиях двое выпали из мира и бесследно сгинули в звуковой тьме, оставив после себя лишь незавершенные Часы.

Инцидент привел часовщиков в замешательство. Они не могли объяснить произошедшего. После этих событий большинство часовщиков решили, что этот мир представляет опасность, и покинули его безвозвратно.

Немногие оставшиеся начали экспериментировать с внутренней структурой Крайнего Дома, пытаясь добиться безопасного Звука. В ходе испытаний оказалось, что если изгибать ветер определенным образом, можно было менять тональность свиста и получалась музыка. В отличие от монотонного гудения, музыка была вариативна и не утомляла сознание, оставаясь при этом на Волне Времени.

Впечатленные результатами, часовщики оснастили внутреннее убранство Крайнего Дома системой коридоров и задвижек для управления потоками ветра. Это позволило им извлекать сложные многоэтажные гармонии, которые не только настраивали их сознания на нужную частоту, но и услаждали восприятие, побуждая к идеям. Другими словами, дом-свисток был обращен в дом-флейту.

Однако чтобы извлекать логичную музыку, внутренности Крайнего Дома нужно было постоянно контролировать, перемещая задвижки созвучными аккордами. Для этого кто-то всегда должен был находиться у Дома и плести музыку для остальных.

Стоит заметить, что между синтезом времени и музицированием нет ничего общего. Высокоразвитые во многих аспектах, часовщики совершенно не разбирались в искусстве композиции и не имели никакого желания его постигать.

Тогда появились девочки.

Сестры-близнецы. Эфемерные альбиноски: снег и воздух. Откуда – трудно сказать наверняка. Может, они всегда были здесь, вморожены в грунт, неподвижны и неотличимы от пейзажа. Или же прежде они существовали лишь абстрактно, а действия часовщиков пробудили их интерес, и они материализовались.

Так или иначе, часовщики встретили сестер со спокойным древним любопытством. Вступив с ними в контакт, они обнаружили, что те обладали исключительно гибкими многофокусовыми сознаниями и в ходе контакта контролировали свои идейные шаги с акробатической точностью.

Девочки интересовались громадиной Крайнего Дома, его устройством, назначением, и если это музыкальный инструмент, то почему он молчит. На последний вопрос часовщики отвечали, что он молчит, потому что на нем некому играть.

Одна из сестер сказала тогда:

 
«Любое сознание ищет выражения,
Согласно своим пристрастиям.
Музыкальный инструмент,
Оставленный в покое,
Естественным образом,
Рано или поздно,
Будет обнаружен музыкантом».
 

Смысл строк был размыт, но общая сила очевидна. Обескураженно очарованные, часовщики допустили сестер до Крайнего Дома и дали им полную свободу самовыражения. Едва тугие, свежие гармонии зазвучали со стороны Дома, часовщики наэлектризованно заперлись в своих мастерских, звенящие в преддверии долгожданной работы. С тромбонами приемников на головах, используя Звук музыки как маяк, сознания часовщики настроились на Волну Времени, и процесс синтеза пошел, как спуск по мягкой реке, – прохладно и гладко.

 
                                      —
 

Холодным рывком я оторвалась от чтения.

Это случилось.

Я потеряла фокус.

Я зачиталась и потеряла фокус.

Тот фокус, что управлял музыкой.

В какой-то момент я перестала плести мелодии.

Как давно это произошло?

Осознание вины навалилось дрезиновым омутом.

Я ощутила.

Музыки.

Больше.

Не было.

Только.

Одна.

Нота.

Осталась.

А.

Все створки,

Дверцы,

Задвижки,

Окошки

Были распахнуты и

Деревню наводнял монотонный звук.

Я ощутила, как в мастерских часовщики роняют стеклянные кокосы часов и те разбиваются вдребезги, а маленькие человечки в черных костюмах, с длинными носами разбегаются в стороны, в ужасе, в новом огромном странном мире, как птенцы, лишенные своих привычных петель.

Это я была во всем виновата.

Как температурный сон, в котором

Голос из приемника говорит,

Будто обвиняя в чем-то

И вместе с тем прощая,

Глубоко, с тоской: «Эх… ты…»

И жаль тебя,

И ничего не поделаешь уже.

Я зажмурилась и снова открыла глаза.

Но просыпаться было некуда.

Это случилось на самом деле.

Мой кошмар сбылся.

~лабиринт~

Момент замер в кадре, и оказалось, что я смотрю на написанную маслом картину. На ней была изображена девочка в белом посреди богато обставленной комнаты. Лицо ее было скрыто за каскадом белоснежных волос. В руках она держала книгу с перекрещенными оленьими рогами на обложке. На заднем плане сквозь отверстие в стене виднелся кружок неба с падающим снегом.

– Нравится? Глубоко, да? – сказал высокий улыбочный голос в черном плаще.

Я обернулась. Повсюду были бетонные стены, с шарпом. Они образовывали уходящий в стороны лабиринт. На стенах лабиринта висели полотна в рамах. Наверху было небо, а внизу галька. Пахло смесью озона и ржавчины – кровь с кислородом. Я была в галерее.

– Так выглядит любое изображение, если знать, как смотреть. То, что помещают в раму, – это последний кадр в истории. Последний момент из всего того, что в ней случилось, – продолжил голос. – Совсем как когда умираешь и понимаешь, что всю жизнь смотрела на картину. А ты уже ничего не помнишь, ага?

Я переводила взгляд из стороны в сторону, пытаясь понять, откуда доносился голос.

Он засмеялся шелковым сквозняком.

– Эко тебя крутанул старик, без шуток! Вообще ничего не помнишь. А я думал, ты просто тормозишь. Но ты, похоже, на перемотке шла и запуталась или типа того. Что ж, тогда позвольте повторно представиться – мсье Коллекционер.

Голос галантно поклонился, разводя плащ себя в реверансе.

– Если хочешь обращаться к тому, что выглядит, то говори в стены. Считай, что я – этот лабиринт вокруг. Это так же, как и с картинами, последний кадр моей истории. Я его для тебя сделал. Чтобы ты нашла себя. Вспоминаешь теперь?

Он говорил вкрадчиво и эмпатично, но в то же время с иронией, как бы насмехаясь.

Я покачала головой и медленно двинулась вдоль стены, прочь от картины с часовой деревней. Во мне колыхалось.

– Да что там в деревне случилось? – спросил он.

Я посмотрела наверх, мои глаза – полные блюдца слез. Я не хотела отвечать.

– О да, наверное, это тоже надо повторить, ты же не помнишь. В общем, ты можешь не утруждаться говорить со мной. Я и так вижу все твои мысли.

А мысли мои зияли пламенем. Я ненавидела себя. Я использовала эту девочку, рискнула ее жизнью, чтобы достичь своих целей. Какое я имела право? Не зря Фая не хотела принимать в этом участия. Она знала, что потом пожалеет. Она все знала, а я не понимаю вещей. Я маленькая, неосознанная, беспомощная. У той девочки была чистая душа. Чистая. А я толкнула ее в этот Дом, заставила ее идти наперекор страху. За этой проклятой книгой. Думала, что это направление. Направление, не направление – какая разница?

– Направление, – эхом повторил Коллекционер. – Направление куда? Ты вообще помнишь цель своего путешествия или тоже не?

Я остановилась перед следующей картиной. Она морфилась глубинами: было трудно сказать, что на ней изображено, цвета плавали.

– О, вот свободная форма, как раз к месту. Ее можно под что угодно сделать. Могу в ней перекинуть тебя немного назад, чтобы ты вспомнила слегка, раз уж так получилось, а то мне не в кайф все повторять по новой. Окей?

Я кивнула.

– Смотри, – сказал он, и картина стеклась жидким пазлом.

В моем восприятии будто вытянули глубину, как карандашную линию, которая, изображая коридор, уходит внутрь листа. И я оказалась там, внутри картины. Только на этот раз у меня не было своей воли. Я смотрела неуправляемый сон.

 
                                      —
 

Вокруг мигали красные маяковые огоньки. Я шла по щиколотку в воде. Абсолютная ночь без звезд окружала меня. Вдали гуднул пароход. Я говорила с Фаей, а точнее, слушала свои собственные реплики, шевеля губами, предугадывая их за мгновения до. Непрерывное дежавю.

– Меня проволокло как бы, знаешь? Я думаю, на пару миров, не больше. Хотя откуда мне знать на самом деле.

Вода была прохладной и маслянистой. Подол моего платья намок и волочился.

– Теперь вот я иду к пристани, потому что Слух направил. Рыболовная фаза там, – он сказал. И я понимаю, что это значит в логике этого мира, но если подумать в целом, то я без понятия. Осталась ли у меня своя собственная логика? Отдельная от любого мира? Была ли она? Вот в чем дело, Фай.

– Не думаю, что такое бывает, – отозвалась она. – Любая логика основывается на окружении, и наоборот.

– Но с чего-то же все началось, разве нет?

– Нет, ничего ни с чего не началось.

– Откуда ты знаешь, Фай? Откуда ты все знаешь?

– Я вижу, – ответила она. – Можешь мне верить.

– Если ты все видишь, то скажи мне. Пусть у всего в принципе нет начала, но с чего хотя бы началось это путешествие? Зачем я иду? Ты же знаешь, да? Знаешь же!

Надо мной низко пролетел массивный плоский объект; черный, сливающийся с ночью. Фая молчала.

– Ведь было бы намного проще, разве нет? Проще было бы идти, зная куда! И ты знаешь, но почему-то скрываешь? Зачем ты это делаешь? Ты – единственное близкое мне создание!

От этих слов в Фае взметнулось сильное чувство.

В этот момент я зацепилась за что-то ногой.

Я наклонилась к воде, чтобы распутать.

Фая жарко задышала по ту сторону меня. Она будто хотела остановить, закричать «Нет!», не позволить мне увидеть, за что это я зацепилась.

Это нечто было тверже, чем водоросль. Оно прочно обвилось вокруг щиколотки и не отпускало. Я выдумала луч света изо лба и осветила руки, выдергивая. Это была колючая проволока.

Красным меня пронзило воспоминание. Ребенок, свернувшийся калачиком в небольшом помещении. Вроде прямоугольной комнаты или вагона между сном и явью. Это мальчик. Вокруг его лба была намотана колючая проволока, проходящая сквозь замочную скважину меж его узких глаз и наверх, вокруг тускло горящей лампочки.

Это он. Я вспомнила. Я вспомнила, зачем все это. Зачем я иду. Глядя на свои ладони в мокром свете фонаря с намотанной на палец колючей проволокой, посреди бездонной морской ночи в неизвестном мире, я произнесла:

~

~

~

~

Я иду за братом, Фая…

~

~

~

~

 
                                      —
 

Передо мной замер последний кадр истории, картина в раме: ладони с колючей проволокой. На втором плане, на черном фоне было подвешено несколько красных огоньков.

Во мне смешались сложнейшие эмоции. Ну конечно. Я иду за братом. Вот куда меня ведут направляющие сны. Я нужна ему. Он в беде. Как я могла об этом забыть? Почему?

– Да, да, – сказал Коллекционер. – Вспомнила?

– Вспомнила. Но что случилось потом? Как я попала сюда?

Голос Коллекционера расправил складки плаща.

– Отчего же. Это не секрет, – сказал он, выделяя последнее слово интонацией. – Ты дошла до пристани, но Рыболовной Фазы там не оказалось. Слух обманул тебя. Совсем как… что-то еще, да. Не люблю говорить о других за спиной.

Я не поняла, о чем это он.

– Но Слух не знал, что от пристани до светила есть мост, потому что мост вертикальный, а Слух в своей ползучести воспринял мост как стену. Это часто случается со многими ему подобными. Так вот, ты пошла по этому мосту вверх, и на переходе из ночи в день, уже совсем в небе, твоя воля достигла довольно интересного градуса движения, достаточного, чтобы меня заинтересовать, и я появился. Так мы и встретились.

Я запустила пальцы в волосы, наклонив голову. Что-то не увязывалось. Из-за того, что старик крутанул меня, хронометраж событий нарушился, и было трудно нащупать линию. Однако я отчетливо помнила, что перематываясь в прошлое, до того как я достигла момента пробуждения в лодке в пластилиновой реке, Фая выдернула меня наружу, в космосоподобное пространство, и рассказала о моей смерти.

– Но ты разбил меня на части сразу после смерти, разве нет? Это был ты. Коллекционер. Разве не тогда мы встретились впервые?

– Я ничего такого не делал, – сказал Коллекционер.

– Как?

– Это все, что я могу сказать, не нарушая этикета. Но я могу дать тебе подсказку. Ты помнишь, как у тебя открылся второй разум?

Я помнила. Так я познакомилась с Фаей.

~Фая~

Она явилась ко мне во сне и подарила направления. Все, что я знала и видела до нашей встречи, основывалось на описаниях. Любое воспринимаемое мной явление существовало лишь по отношению к другим явлениям из прошлого. Картина моего мира строилась на ассоциациях описаний – языков, этой громоздкой тумбе карточек.

В моем сне у Фаи было тело, но оно было нестабильно, и каждый раз, когда я смотрела на нее, она выглядела иначе. Мы находились в лениво коптящейся печками деревушке на рассвете.

– x <, – сказала она, и я восприняла точное местонахождение объекта, на который она указывала направлением – водонапорной башни. Ее сообщение было намного быстрее мысли. Это был одномерный, чистый вектор. Я последовала за этим вектором и мгновенно переместилась туда.

Башня была серая с облупившимся покрытием. Я подергала дверь, но та была заперта.

– Представь, что ты уже внутри, – сказала она.

Я вообразила себя в башне и тут же очутилась в сумеречном прохладном помещении. Мои шаги отдавались гулким эхом. Изнутри башня казалась намного масштабней. В воздухе летали светлячки, поблескивая зеленым. Фая стояла посреди зала, обнаженная, три метра ростом, с длинными руками и нимбом над головой. Волосы ее были заплетены в две косы. У нее не было лица – только гладкая кожа с перевернутым треугольником рта. Меня ничего не удивляло. Это был сон. Она говорила, и слова ее отражались от стен, выписываясь каллиграфическими буквами, что стекали по воздуху.

– Ты думаешь по одному слову за раз. Это как печатать одним пальцем. К чему такие трудности? Смотри, есть способ проще.

Она вытянула удлиняющуюся руку и отстегнула кусок стены как пуговицу. За стеной была черная пустота.

– Это междупространство, – сказала она. – Через него можно передавать направления. Я покажу тебе.

В черноте выцарапалось алым «x> ~», и я поняла, что это значит, хоть и не могла сама себе объяснить. Это было странное чувство.

– Базовые направления называются грани. Твой способ мышления – языки. Или первый разум. Грани – это второй. Грани быстрее и надежнее. Их не объяснить через языки, так же, как и наоборот.

– Но как это работает? – спросила я. Мой голос звучал миниатюрно.

Фая застегнула стену обратно и уменьшилась до моего роста. На лице ее проступил большой голубой глаз, который тут же сощурился.

– Потому что все одно.

Она взяла меня за руку. Ее ладонь была теплой. Второй глаз проступил, моргнул и тут же растворился обратно.

– Между тобой и мной есть расстояние, да? Ты – это не я, разве нет?

– Нет, – ответила я. – Я – это я.

– Но расстояние и пустота – это разные вещи, так? Между нами есть расстояние, но нет пустот. Пустот вообще нет. Это иллюзия.

Я оказалась у нее на руках, крошечная, как младенец. Фая плавно росла вверх, к потолку.

– Нет пустот, – повторила я.

– Да. А это значит, что мы соединены. Все едино.

С этими словами она переросла потолок и прошилась сквозь него, наружу. Солнце уже занялось на горизонте, поджигая кроны деревьев. Воздух вкуса росы обонялся на высоте.

– А если все едино, то все, что нужно знать, – это где на этом едином находится то, о чем идет речь, и движется оно или нет. Вот и все.

– > x! – выгравировала я в междупространстве свои первые грани.

Фая склонилась ко мне. На ее лице проступил улыбнувшийся рот.

– Да, – ответила она на языках. – Я вижу. Красиво.

 
                                      —
 

Воспоминание наполнило грудь медовым.

– Второй разум открыла мне Фая, – сказала я Коллекционеру. – Фая. Моя подруга.

Мне люто захотелось поговорить с ней. Почувствовать ее. Я подумала в ее сторону, но Фая не отозвалась.

– Оч хорошо, – кивнул Коллекционер. – И как она это сделала? Как она открыла тебе второй разум? Совершила что-то особенное?

– Да нет. Не знаю. Указала, и все. И я поняла.

– Вот! Это значит что? Значит, второй разум всегда был прямо перед тобой, но ты не обращала на него внимания, так?

Картина с ладонями и колючей проволокой таяла, смешиваясь цветами. Я перевела взгляд на небо, по которому ползло единственное красное облако.

– Да. Так и было.

– А что, если есть еще что-то? – Голос коллекционера подмигнул.

Я задумчиво покачала головой и пошла по лабиринту. Конечно, не исключено, что после второго разума есть что-то еще. Что-то шире. Почему бы и нет. Только вот я не могла представить, что это могло бы быть.

– Конечно, не можешь, – ответил моим мыслям Коллекционер. – В этом и суть. Вон, смотри.

На стене заваялась стрелка, указывающая за угол. Я последовала по ее направлению. Там висела еще одна картина, рама была оплетена багровой лентой. Я проскользила взглядом по раме, избегая самой картины.

– Ты чего не смотришь? Боишься, что втянет?

– Нет, – сказала я резко и поняла, что он был прав. Я боялась. Произошедшее в часовой деревне травмировало.

– Ты не волнуйся. Здесь не будет больше драмы. Не должно быть. Это смотря как воспримешь, конечно, но не должно быть.

Это не прозвучало особенно убедительно.

– Страх – это хорошо, – сказал он. – Если бы я был тобой, я бы, наверное, вообще того. После всего что случилось.

– Я не боюсь, – отрезала я, вспыхивая.

– Конечно, – сказал он. – А ты мне нравишься, когда злишься. В тебе особенная глубина проступает, что ли.

Его насмешливый голос раздражал меня. Он видел меня насквозь, оставаясь абсолютно невидимым для моих глаз. Даже тела у него не было.

– Это полотно о направлениях, – промурлыкал он.

«Разумеется», – подумала я. Мне вспомнилась сцена в пластилиновом мире, когда Фая сказала, что нам не нужно на Влаз, а сама просчитала наперед подрыв лодочника и, вероятно, даже мой последующий разговор с лазом-самоубийцей, который сгорел прочь. Откуда мне было знать, что из всего этого было преднамеренно, а что нет? Я устала быть ведомой теми, кто видит больше, чем я, и не утруждается объяснять своих действий. Однако теперь все иначе. Теперь я знаю, зачем иду. Не знаю куда, но знаю зачем. Я нужна брату. Он в беде. Что-то случилось, и я забыла о нем. Забыла, что он существует. Но помнит ли он обо мне? Наверное, помнит. Помнит и зовет откуда-то издалека.

Охлаждающий укол логики осадил меня. Если бы не Коллекционер, я бы и не вспомнила о брате. У меня не было никаких причин ему не доверять. В очередной раз я вела себя как ребенок. Ну и что с того, что он видит меня насквозь?

Так, ожидая чего угодно, я перевела взгляд на картину.