Картины из лабиринта

~амфитеатр~

Архитектура:

Перехваты-крепления-основания.

Готика.

Сложный многоарочный амфитеатр,

Уходящий ввысь.

Неба не видно.

Перипетии арок перекрывают друг друга,

Создавая путаную перспективу.

Эмоция – взволнованная, как перед выступлением. Это место чего-то ждет, и от меня многое зависит. Точнее, от обладательницы взгляда, за которым я оказалась.

Я увидела ее бледные ладони на хрупких запястьях. Они были усыпаны множеством аритмично подрагивающих пальцев. Увидела ее мысли, проносящиеся мимо: сумбурный, будто зашифрованный поток. Они были не на языках и не на гранях. Стук ее сердца – ритм – бился чуть ниже глаз клокотным механичным бумом.

Я чувствовала, как все в этом мире завязано незримой сетью. Движения ее пальцев были не случайны: они влияли на положения готичных арок вокруг. Она складывала сложную многомерную фреску, а эти арки, эти колизейные римские постройки были как бы тенями от составляющих эту фреску стеклышек. Кроме того, каждое «стеклышко» было настроением и хотело выразиться, но некоторые постройки не сочетались друг с другом и их нужно было переставлять, поворачивать надлежащими боками, пока композиция не сложится идеально. Работа была эмоциональная и сосредоточенная, но было похоже, что это лишь подготовка к чему-то. Будто плелся батут, а прыжок еще предстоит. Что-то в этом такое было, что от одного предчувствия этого «прыжка» мне стало страшно и захотелось обратно. Но я не знала, как вернуться.

В какой-то момент взгляд отвлекся от шевелящихся пальцев, скользнул вниз, и я увидела тело, в котором я оказалась. Прозрачное и бесформенное, оно заключало в себе большое бьющееся сердце, из клапанов которого выходила кверху мягкая трубка. Трубка эта расширялась мегафонным конусом и придерживалась в вертикальном положении косыми стежками позвоночника, крест-накрест. Взгляд вновь вернулся к колышущимся фалангам пальцев. Откуда произрастали эти руки, я не успела разглядеть. Должно быть, из сердца.

Я ощущала блуждающее почесывание в мегафонной трубке. Вскоре оно заострилось, и пальцы задвигались быстрее. Это ощущение порождало тревогу, оно стремилось вырваться из трубки и расширялось, заполняя полость.

«Кашель, – подумала я. – Вот что это. А мягкая трубка – горло».

Но это был не просто кашель. Это была сжатая до предела, сконцентрированная музыка. Симфония, исполненная в один момент; так, что все ноты наслоились друг на друга, но не потеряли рисунка. Мне вообразились спрессованные вперемешку и запаянные в кокон скрипачи в белых рубашках, начищенных до блеска туфлях и с грустными, скрипачными лицами. Им предстояло исполнить свои партии рывком, в тесноте, сталкиваясь локтями и ломая подбородки. И как только раскроется просвет кокона – рвануть оттуда звуковым выстрелом и погибнуть. Вот на что это было похоже.

Я попыталась отдалиться, но сознание существа, с которым я обменялась веками, казалось абсолютным хаосом. Отстраняться было просто некуда; не за что зацепиться. Идея отпустить себя здесь казалась ужасающей. Cлиться с чем-то, что никак невозможно понять, навсегда – чистый ад для разума, жаждущего форм и стремящегося облокотиться на ассоциации.

Моя собственная мысль раскоблилась заусеницами. Я как бы не подумала ее, а пронаблюдала сбоку, непричастно и очень странно. Затем еще одна. Буквы в словах моих мыслей потрескались и стали рассыпаться на полубуквы: подковы, углы и полукруги. Было все труднее угадывать в них привычные значения и понимать саму себя.

Кашель колючей массой уже переполнял чашу горла, когда пальцы существа замерли и вдохновенно расправились. Подготовка была завершена: фреска сложилась идеально – арки-настроения радостно выражались, не мешая друг другу. Если бы у этого существа были легкие, оно бы, наверное, сейчас глубоко вздохнуло. Теперь начиналось самое главное. Массивное сердце замедлило бит, центруясь. Мир замер.

«Амая», – сказала я; будь что будет.

Все случилось молниеносно. Чудовищная энергия, клокоча, вырвалась из сердца. Оно, обронив свой стук, отпало высушенным цветком и повисло на позвоночнике. Вспышка пронеслась по трубке, врезалась в колючий комок кашля, и тот расступился по стенкам, обволакивая пленкой. Раздался невероятный звук; ничего подобного я никогда не слышала.

Это был крик. Хрустальный, глубокий, искренний. В нем сочеталось все: сиреневая печаль и уверенная любовь; невыразимая тоска и абсолютное счастье; огненная ярость и эфемерная хрупкость. Мое сознание вырвалось из этого горла вместе с криком, а глаза лопнули где-то позади. Крик вобрал в себя расступившуюся симфонию кашля и взорвался невыносимой мощью, разбросав ошметки ненужного тела. Из эпицентра взрыва взмыла ледяная стрела чистой воли с моим взглядом на наконечнике. Она устремилась ввысь, сквозь выстроенные в туннель арки-эмоции, пока не достигла чистого синего неба – свободы.

И я была там, за взглядом,

На самом пике космической скорости.

И метались разбитые символы,

И слезы обжигали глаза,

И я вопила, вопила, вопила,

И электричество вопило вместе со мной,

А стрела все неслась и неслась:

Острая, безумная, вечная.

Что-то во мне накренилось и распоролось, выворачивая наизнанку. Лютые чувства завертелись, и я засмеялась визгом, сумасшедшая.

~пластилиновая река~

Мост наваждения раскрывался ракушечными створками. В прохладных красках неба парили снежные чайки.

Модель наваждения была треуголистая: бордюры нижних осадков формировали основание – диагональный рост сторон сходился к пику, на который, как на иглу, была нанизана рубиновая бусина дома. Чайки и небо отражались во внутренних стенках зеркальной пирамиды, в которой я оказалась.

Основание пирамиды пересекала натянутая до предела черная струна. Я зацепила ее пальцем и отпустила. Вибрации от струны, отталкиваясь эхом от зеркал, зарикошетили между стенками. Тут же запахло серой, а голубизна отраженного неба пошла лиловыми пятнами, будто кто-то тер ему, небу, кулаками глаза.

Все сдвинулось, и я увидела свои руки. Они действительно терли мне глаза, пытались вернуть к жизни. Они, не я. Я будто наблюдала за ними со стороны. Я словно свернулась калачиком в комнате своей головы и смотрела в окно на их приближения и отдаления.

Кроме рук, виднелся странный пейзаж, похожий на подземную пещеру, а я плыла в лодке по реке, и все вокруг было темно-зеленое. Это был другой мир, крайне настоящий. К тому же было неудобно. Кто-то уперто посылал одно и то же сообщение в междупространство, и оно тиклило обозрение, вроде занозно заевшей пластинки. Невыносимо. Как одеяло, натянула я треуголистое наваждение обратно, отрицая этот мир, возвращаясь к пирамидальному сну.

А там было неспокойно. Лиловые небеса багровели, вибрации колыхались неистово – снежные чайки падали кнопками оземь и тут же восставали римскими легионерами в исключительно белой форме и с белыми же клинками. Те, быстро обсыхая от переходной гуаши, формировали военные построения, готовясь, видимо, атаковать дом, от которого веяло тревогой. Чувство его страшной незащищенности перед надвигающейся бедой, запах серы, а самое главное – что это все моя, моя вина и ничего теперь изменить нельзя, привело меня в отчаяние.

«Простите, простите; я не знала», – зашевелилась я внутри. С этими мыслями я шагнула вовне, прямо в консольный тамбур междупространства.

На месте привычной темноты междупространства пылал красный огонь. Я не сразу поняла, что красное – это послания, вырезанные на черном фоне. А точнее, послание. Одно и то же. Много, очень много раз. Порезы сообщений наслаивались друг на друга как почерк скоропишущего маньяка, кромсающего повесть на одной и той же строчке, поверх и поверх: снова, снова, снова. Маньяком, конечно, была Фая.

– X <<[?]!!!, – вскричала я, и порезы перестали возникать. Елочными игрушками они растаяли, пока не остался только один: « [Ix>!~]»

«Проснись!»

Во мне будто что-то взметнулось наружу, и глаза открылись.

– Вернулась? Настройки есть? – спросил лодочник, стоящий напротив. Он напоминал елку, нарисованную художником-супрематистом: три треугольника – маленький, средний, большой, – стоящие друг на друге. На верхнем треугольнике пролегали борозды намеченного лица: два острых угла глаз и росчерк рта у основания. Лодочник стоял на самом краю лодки вполоборота и, судя по всему, мысленно управлял ее движением. Я же лежала на спине, на днище.

– Нет настроек? – спросил он риторическим тоном и вздохнул. Я приподнялась на руках и осмотрелась. Пространство вокруг походило на широко выщербленный подземный ход; реку, текущую внутри горы. Стены, природно неровные, перемеркивались яркими мушками. Сильно пахло пластилином. Все, включая лодку и лодочника, было темно-зеленого цвета. Только вода, дремучая синева, выделялась на пластилиновом фоне.

– О чем ты? – спросила я, обнаружив способность выражаться.

– Не знаешь? Ну и нету, значит, – обиженно кивнул лодочник. – А говорили, будут, – подныл он гнусаво. – Обратно теперь не плыть, высажу на Влаз, значит.

Лодка, прорезая диагональ в потоке, уверенно двинулась к стене.

– Скажи: огонь есть, – появилась Фая.

– Нету, – наивно подумала я в ее сторону, все еще плавая сознанием.

– Придумаешь. Не помнишь как? Нам не нужно на Влаз.

– Что такое Влаз? Где корабли? – память вворачивалась осьминожками, щупальце за щупальцем. – Корабли, красные, которые падали? Как я здесь оказалась? – пробормотала я.

– Влаз – это пластилиновая скала. Корабли уже далеко, это было много оборотов назад. Просто делай, что я говорю, не спорь, – сказала Фая.

Мы стремительно приближались к берегу. То, что издали искрилось мушками по стенам подземной реки, вблизи оказалось сотнями маленьких фигурок. Они походили на армию пиксельных солдатиков, абсолютно одинаковых: зеленых, лысых, длинноруких, мигающих изнутри, будто под кожей у них были сокрыты желтые лампочки. На ум пришло слово «лазы». Уперто цепляясь пальчиками, лазы взбирались наверх.

– Есть огонь! – выпалила я, опасаясь столкновения.

– Огонь? Живой? – заинтересованно откликнулся треугольный. Лодка остановилась на самой границе. – Который танцует?

– Да.

– А я знал, что ты прикидываешься, когда сказала, что нет настроек. Зачем скрывать – не пойму. Я вот ничего не скрываю, все знаю наружу, – простодушно раздобрел он, возвращая лодку на курс.

Между тем я отметила еще одну деталь Влаза – лазы мерцали тем чаще, чем были выше, и не было ясно, где он заканчивался – куда они все так стремились. Никто из них, казалось, не достигал спокойного потолка, а толпы новоприбывших не иссякали. Должны же они были куда-то деваться?

«Возможно, там есть расщелина, которую отсюда не видно», – подумала я.

Лодочник шевельнулся, обращая на себя внимание. Из росчерка его рта многозначительно торчала самокрутка. Немногочисленные черты его выражали подчеркнутую пластилиновую грусть. Я осторожно встала. Идти по движущейся лодке оказалось легче, чем я думала. Отстранившись, я собрала кластер своего воспоминания и толкнула его в междупространство.

 
                                       [/
 

Придумывать огонь легко, если знаешь принцип. Этому меня научил Рисовальщик, когда я, давным-давно, проходила через пелену отражений. Я помнила, как очарованно следила за его движениями, как под его руками окантованная немая плазма пускалась в пляс, теплея щеками.

– Суть в том, – сказал Рисовальщик тогда, не отрываясь от процесса, – что нужно сформулировать в уме первое па, вариации второго, третьего и четвертого. Четвертое па – блуждающее. После того как па готовы, нужно щелкнуть резким жестом сознания и всечь в плазму эту начальную программу. Оттуда огонь уже будет фигурировать себя сам. Это работает так: после первого движения огонь должен сделать второе, потом третье, вернуться к первому, выбрать вариацию второго, другую вариацию третьего, и так далее. Именно возможность выбирать между вариантами делает огонь разумным, и чем больше у него возможных путей, тем сложнее его структура. Неизменным остается только исходное па, у которого нет вариаций. К нему огонь возвращается снова и снова.

– А как же блуждающее па?

– Блуждающее, четвертое, па необходимо, когда огонь устает от цикличности танца. Оно может включиться в танец между любыми звеньями цепи, и эта непредсказуемость, отступление от геометричности – срыв линий – моментально трансформирует огонь, делает его бесформенным, живым и опасным. Лишь совершая четвертое па, огонь способен обжечь. Видишь? Когда он вспыхивает ярче, вырываясь за пределы – это оно, четвертое па. Только в четвертом па огонь может погаснуть.

– Зачем же тогда оно нужно?

– Видишь ли, на самом деле это не программа заставляет огонь танцевать, не хореографический алгоритм, а воля. Всекая в реальность комбинацию па, ты даришь огню часть своей воли к жизни, искру беспокойства, нестабильности…

Я помнила, как на этом месте голос Рисовальщика вспрыгнул, всперемариваясь – громче, звонче, ярче, а лицо его задрожало миражом.

– Это и есть то, ради чего я рисую. Творение – ничто без осколка, впаянного в сердце, что заставляет биться. Искра животворяща и смертоносна. Жизнь не выносит математики, понимаешь о чем я? Ты можешь написать десятки вариаций, но очень скоро цикличность станет очевидна, а следовательно, невыносима. – Он оборвался на пике и воодушевленно захмурил клочок проплывающей мимо плазмы. Его лицо сфокусировалось в алюминиевую ложку с темными пятнами глаз.

– А если его не включить в программу? Сделать три па и вдохнуть жизнь? – спросила я отраженным эхом.

Рисовальщик тогда гильотинно отпустил пальцы, обморачивая плазму на пол. Пятна глаз на ложке его лица потемнели еще сильнее, потекли тушью. Он нагнулся ко мне в упор:

– Огонь без четвертого па – это взрыв.

 
                                      /]
 

– Взрыв… – эхом повторил лодочник последний фрейм моего кластера и пожал плечами. Это действие выглядело, будто средний треугольник въехал в верхний и тут же вернулся.

– А что такое взрыв? – спросил он, внимательно глядя в меня.

– Это когда то, что было одним, делится на кусочки и бежит. Точнее летит, – сказала я и придумала ему огонь.

Мой алгоритм был прост: первое па, второе па, первое па, третье па, первое па, второе па, первое па, четвертое па.

Лодочник сощурился и прикурил от огня самокрутку. Она затлела, выплетая кубастый серый дым. Огонек, отыграв, искриво рассеялся. Треугольный восхищенно затянулся.

– Это очень… вещь. Поделишься – и довезу, куда захочешь, – сказал он двудонно, грозно, подразумевая, что если не поделюсь, то высадит на Влаз. Нужно было действовать. Я, скользнув, отстранилась умом, чтобы собрать ему кластер настроек, но обнаружила, что не знаю как. Неясно было, как впаять туда умение выдумывать.

– ->.xI, – вступила Фая, – [> ~]. x> _x>>] x>] [x] ~_ [x] _-> xI.

– Только не говори, как писать четвертое па, пока не доберемся, он мне не нравится, – добавила она на языках.

Я мысленно кивнула.

Действительно, лодочник не внушал доверия. Его простодушие, казалось, имело гнилую сердцевину. Там, за пластилиновой геометрией, похоже, скрывалась сильная обида. Я [> ~] х>, отпуская мысленную повозку. Лодочник принял кластер и замер, обрабатывая полученные данные. Оставалось лишь ждать.

Мимо скользил на ровной скорости однотонный пейзаж: Влаз с устремляющимися вверх фигурами. Шепот расстегиваемой лодкой воды перебивался клетами сотен впивающихся в пластилин пиксельных пальцев, создавая немую и чем-то птичью аудиокартину. Я стояла на коленях, подбородком на сгибе руки о бортик лодки, пока треугольник пропадал в трансе, а папироса его догорела и осыпалась. Едва слышно, на цыпочках сердца неладно царапало ногтем.

– Фай, мне странно, – прошептала я.

«…» – промолчала Фая.

– Скажи, отчего так странно? Как будто… (зашебуршило под ложечкой) … что-то случилось, а я не помню. Важное что-то.

– Не думай об этом.

– Я не могу не думать, Фай. Мне правда, очень странно. И тревожно… – к горлу подбиралось холодными паучками. – Как мы оказались здесь? Там были насекомые, а потом искры и лепестки падали, а я бежала вниз и там… да… там был мальчик!

Я вскочила на ноги, пронзительно глядя перед собой, и отчаянно цеплялась за ускользающую память, за эту леску со множеством крючков.

– Он просил рассказать ему, что там, на дне. Если я вернусь. И падали корабли из лепестков. Ты помнишь? Мы шли вниз, и пол стеклянный, бутылочный…

Тут вспомнилось еще. Нечто, от чего лифт в груди резко ушел вниз, немея и блокируясь. Еще чуть-чуть, и вынырнет страшное, нужное – вот оно. Вот.

Но тут лодка резко вильнула, и мир пошатнулся. Я чуть было не выпала за борт, ухватившись за борт в последний момент. Зигзагом сбросилось из моего сознания это почти пойманное что-то.

– Что такое взрыв? – пробасил лодочник.

Нижний треугольник его тела провернулся вокруг своей оси, снова вильнув лодку. От нужного и страшного воспоминания не осталось и следа. Нить была безвозвратно упущена. Я подошла к лодочнику в упор, глядя ему прямо в глаза. Кипяток негодования клокотал внутри. Он встретил мой гнев свысока, не колеблясь. Я была на его борту.

– Взрыв – это когда все бежит прочь, – выковала я раскаленными ставнями мыслей. В голосе моем прорезалась чистая жестокость. – Когда все бежит прочь, от начала в стороны. Взрыв – это сияющая свобода. Которой у тебя НЕТ.

Лодочник отвел взгляд в сторону, ментально кренясь от моих слов, как осенне-хрустящее дерево под порывом холодного ветра.

Мне стало легче. Месть остудила меня. Лодка продолжала двигаться, а лодочник все поглядывал краем глаза на мигающих солдат на Влазе, думая о чем-то трагичном. Сперва я ликовала. Однако, чем глубже мы продвигались в пещеру, тем больше я сожалела о сказанном. Оно того не стоило все же. Я потеряла контроль и причинила необязательную боль.

Вдруг с его стороны раздался выдавленный звук, всхлип, и дамба его пластилинового терпения пала, прорываясь капризными переклетами.

– Я плаваю здесь… туда и обратно. Снова и снова… до берега и… и обратно… и снова назад… и вперед и назад… – его голос усиливался с каждым словом, взбираясь по лестнице громкости – …А они лезут! Они не плывут! Посмотри на них! Они ВЗБИРАЮТСЯ!

Лодка зашлась мелким тремором. Обиженное лицо его ребеночно исказилось, готовое расплакаться. Я стояла на коленях, держась за борта, глядя на треугольники, вдыхая пластилин мира под шлепы лазов, карабкающихся по отвесной стене.

– ОНИ МЕРЦАЮТ! Почему я не мерцаю? Я тоже хочу! Хочу, хочу, хочу! – слезы вырвались из прорезей его глаз – густые зеленые слезы. Он закашлялся, захлебываясь горем. Я не знала, что сказать, а потом было уже поздно, неловко. Он молчал, а в легких моих было непросто. Зачем я поступила так с ним? За что? Я подошла и положила ладонь на его треугольную голову, каясь.

Лодочник утих. Вязкие слезы достигли основания головы и капали с углов. У него не было рук, а без рук невозможно утереть слезы с треугольного лица. Покачнув плечами (кап-кап-кап), он серьезно нахмурился, выравнивая курс. В углу рта сформировалась новая папироса.

И вдруг я поняла. Увидела наперед. Сейчас он сфигурирует свой огонь, основываясь на моем кластере. Но мой кластер был неполный. В нем не хватало четвертого па.

– Нет, только не… – вскричала я, предупреждая, но…

Все случилось одновременно.

Фая взжалась иглами и столкнула меня с лодки.

Движение,

Крен,

Прыжок!

Вспышка – белая, горячая – слепит,

Разъедая кадр на сетчатке,

И сразу холодно,

Вода в уши – пломба,

С силой ударной волной в глубину,

Глаза открыты,

Все путано, холодно, давит на голову,

Вода в горло – внутрь —

– Холодно-Холодно-Холодно-

Поток реки пришиб меня к чему-то скользкому, стремящемуся вверх, я зацепилась за что-то, кого-то, и скоро – поверхность, кашель, выплевывать, вдыхая с болью и жаждой воздуха.

Мокрым хрустом оторвался лоскут платья, и я повалилась на пластилиновое плато Влаза.

~влаз~

Из пучин вырвался силуэт, моргнул всем телом и рьяно рванул вперед, уксусно наступив в шаге от меня. В уме все еще чехардилось от взрыва, меняясь. Я перевернулась на бок и выдумала наотмашь что-то приподнимающее. Получилось нечто вроде короткого шеста с платформой на конце – одноногое плато.

Выдвинувшись повыше, я увидела, как пиксельный лаз достиг отвесности стены и полез – уверенно и точно – вверх. За ним следом вышли еще два. Не обращая на меня внимания, они обогнули шест моей выдуманной платформы и продолжили свой путь. Я посмотрела на реку в поисках лодочника, но текущая гладь ничем не отличалась.

Несколько оборотов я лежала на платформе, прислонившись щекой, и дышала, опустошенно глядя на взбирающихся.

– Я думала, обойдется, но все же мы здесь; и теперь… – появилась Фая.

– -_| – металлически оборвала я ее. – _~>

– -_|.

– -~…

– -_|.

– Я никуда не пойду. Пока ты не скажешь. Если ты знала о взрыве. А ты знала. Ты столкнула меня в воду. Это была ты, я знаю. Если ты знала, что лодочник взорвется, то почему позволила этому случиться? Если ты знала это, то что ты еще знаешь? Как мы здесь оказались? Что это за место? Почему я ничего не помню? – острыми глайдами вонзала я слова, попеременно срываясь на хрусткий крик.

– Нам нельзя оставаться на Влазе, – умоляюще прошептала она.

– -_|.

– Пожалуйста.

– -_|. Ты мне все расскажешь.

И вдруг – тихо. Фая отдалилась. Я осталась одна. Все равно. Пусть будет так. Буду одна. Лучше одна, чем с ней. Зачем она передала мне огонь без четвертого па? Что за нелепый шаг? Да кто она вообще такая? В голове моей играли блики.

Вид карабкающихся по Влазу фигур осточертел. В глаза набилась грязная стужа отвращения, и я закрыла их, чтобы не видеть всего этого. Я ненавидела Фаю. И вместе с тем в соседней комнате моего сознания, в той, что обита бордовым бархатом, проснулось долготонное одиночество. И это чувство падения в груди, решительного отчаяния, вдруг распахнулось стегаными крыльями и хладно взвернулось. Да. Я одна. И это значит, что мне решать. Наивность – в грязь. Дальше я пойду сама.

Страшная улыбка промелькнула по моим губам. Взмахом рассеяв наваждение платформы, я упала вниз, прямо на одного из мерцающих. Он шебуршато засверебился подо мной, как перевернутый жук, но бесполезно. Во мне дрожала сила. Зажав коленом пересечение суставов его руки, я навалилась всем телом и прокричала в упор:

– Куда ты? Что наверху? Отвечай!

Он извивался в безмолвных порывах. Вместо ладоней у него были клешнеподобные отростки. Цапки.

Я повторила вопрос гранями; безрезультатно. Пиксельные лазы обходили нас по сторонам потоками.

Все в нем молило отпустить, но я придавила свою жалость коленом к пластилину. Я решила быть жестокой.

– Я буду держать тебя, пока не ответишь, – просипела я в упор.

– Он не понимает языков, – маякнул спокойный голос откуда-то со стороны воды.

Прижатый мной лаз мигнул всем телом. Отсюда было видно, что монолитность его внутреннего лампочного света была лишь видимостью. Оказалось, что весь он состоял из блоков-кубиков, тетрисно прилаженных друг к другу, так плотно, что расстояния были едва заметны. У каждого блока внутри был свой огонек, но все они зажигались одновременно.

– Отпусти его, ему очень надо наверх, – попросил голос.

Я оглянулась на звук, не ослабляя хватки. Одинаковая армия продолжала шагать вокруг нас.

– Покажись! x <-!

Один из лазов поднял руку и шевельнул цапками. Внешне он ничем не отличался от других, но в движениях его отсутствовала присущая остальным лазам угловатость. Его походка не рубила, а взмахивала, ловко покачивая шагами.

– Пусти его, пусть бежит. Это ничего не изменит, – сказал необычный лаз. – Он вернется обратно, и все начнется сначала.

Я встала с несчастного, и тот понесся рывкатым кубарем, спотыкаясь, пока не слился с толпой.

– Куда они все лезут? – спросила я.

– Вверх.

– Что там?

– Не знаю. Может быть, ничего.

– А почему ты не с ними?

– А я знаю секрет. Мне ни к чему.

Он сделал несколько шагов в мою сторону и остановился. Вздымающиеся из реки лазы слепо врезались в него, ряды их путались, но тут же выравнивались напирающим потоком. Они не могли остановиться.

– -> ~, – сказала я, но он не отреагировал. Похоже, не знает граней.

Я выдумала на скорую руку деревянную стенку, что приватно отгородила нас от толп непроницаемой диагональю.

Лаз был чуть ниже меня ростом. Мы стояли лицом к лицу, изучая друг друга, пока он не мигнул телом, в котором я различила все ту же тетрисную фрагментарность.

– Почему вы мигаете? Из чего вы сделаны? – спросила я резким кнутовым тоном.

Он внимательно остаканился и выждал чинное мгновение. Затем, плавно жестикулируя, он заговорил, последовательно расставляя акценты.

– Мы состоим из кубиков. В каждом есть центр – ядро, тоже кубическое. Оно вроде плазма-мозга. Из мозга этого выходят нити, по которым пульсирует информация, – он иллюстративно прочертил дээнкашную спиральку цапкой. – Эти нити – прямой контакт ядра с границами куба.

«Вроде нервов», – подумала я.

– Когда пластилин атакует куб, ядро запускает защитный механизм и втягивает информацию внутрь.

– Пластилин атакует куб? Зачем?

– Так пластилин растет.

– Ядро втягивает информацию внутрь? Какую информацию?

– Информацию, которая живет в нитях куба. Я называю их «биты». Я имею в виду единицы этой информации. Хотя они отдельны друг от друга только условно.

Я кивнула:

– Продолжай.

– Итак, когда пластилин атакует, биты собираются в ядре, и оно запирается. Биты прячутся за прочными стенами ядра в надежде, что пластилин уйдет сам. Так как на этом этапе все без исключения биты находятся там, в нитях куба в этот момент никого нет. А когда в нитях никого нет, там начинает нагнетаться пустотное давление.

Он замолк, видимо ожидая вопроса про пустотное давление, но я не спросила, я улавливала суть сказанного интуитивно, довербально.

– Пустота давит на стенки и заполняет нити до отказа, – продолжил он. – Когда пустоты слишком много, она вырывается наружу через специально отведенные отверстия и надувает внешние почки на присосках. Эти почки лопаются и раскрываются сложными цветами наружу куба.

Он вновь остановился, позволяя мне осмыслить сказанное. Я смотрела сквозь него, воображая структуру кубов. Все это выглядело очень логично, но конечная цель этого механизма оставалась туманной.

– В чем функция цветов? – спросила я, делая шаг вперед.

– Цветы становятся лабиринтами для вторженцев. Пластилин не может обойти лабиринт стороной, он должен проследовать по узору.

– Что значит должен? – Я наклонилась к его плечу, разглядывая, как если бы он был восковой фигурой. Ему, казалось, льстило мое внимание. Кубы, из которых он состоял, в погашенном состоянии были едва различимы. Если бы я не знала, что они там, ни за что не заметила бы.

– Должен – значит, должен. Пластилин не может обойти его. Закон мира, – ответил он с весомой интонацией. – Должен следовать по узору.

Я кивнула.

– Так или иначе, защита временна, – добавил он с неожиданным достоинством. – Пластилин поглощает в любом случае. Раньше или позже он всегда находит верный ход через лабиринт и добирается до нитей. А ядро, какой бы крепостью оно ни казалось битам, для пластилина не препятствие. Разламывается на раз-два.

В этот момент он вспыхнул, всего на мгновение, но этой вспышки было достаточно, чтобы озарить детали его внутреннего устройства, десятки кубиков с впаянными в центр чипами ядер и нервными ответвлениями нитей. Он улыбнулся и протянул цапку ко мне, касаясь нагого плеча, что просвечивало сквозь оторванный фрагмент платья. Цапка его была сухой, несмотря на то, что он только что вышел из воды.

– Целое тело, – подумал он открыто.

Я посмотрела исподлобья и стряхнула с себя цапку. Мое движение оскорбило его. Он развернулся рывком и вышел за деревянную стенку, смешиваясь с толпой лазов.

– Стой! – скомандовала я ему в спину, но он проигнорировал. – Я знаю огонь! – прокричала я волшебную фразу. Он остановился, глядя на меня через плечо.

– Правда? Живой огонь?

Я прохладно кивнула.

Широкими прыжками он вернулся обратно и вот уже вновь стоял напротив меня, заглядывая в глаза с энтузиазмом. Похоже, что огонь имел для него особое значение.

– Есть настройка? – спросил он.

– Есть. Но я не поделюсь, пока ты не поделишься.

– Что ты хочешь? – выпалил он с жаром, разом роняя образ чудаковатого мудреца, обращаясь в нетерпеливого ребенка.

Я вытянула паузу, наслаждаясь обретенной властью. Меня интересовало несколько вещей.

– Почему кубы мигают?

– Они привлекают пластилин, – немедленно ответил он.

Эта идея была нелепой, но в то же время необъяснимо логичной. Мне вспомнились мушки, часто мерцающие у потолка. Кубы сами зазывают пластилин внутрь. И в этом причина их иллюминации. Они зазывают свою гибель.

– А что наверху? Куда все лезут?

– Не знаю, – ответил он.

– Ты собирался куда-то идти? Но куда? Разве не наверх?

Он коротко посмотрел в сторону, замявшись.

– Нет. Мне не надо туда.

– А куда?

– Секрет.

– Это и есть тот секрет, о котором ты говорил?

Он промолчал.

Одними словами большего не добиться, пора было переходить к действию. Я вздохнула и сосредоточилась. Первое па – вращение вокруг оси, второе – выбрык в сторону и наверх, третье – скачок в противоположную сторону и вниз. Шевельнув ресницами, я добавила четвертое па, случайное. То самое, которого не хватало в кластере Фаи. Лицо пиксельного солдата озарилось танцующим огоньком, отражаясь в его расширенных от восхищения глазах.

– Это огонь, – подчеркнула я. – Я поделюсь, но мне нужно знать ответ.

– Я не иду наверх, – сказал он без колебаний. – Мой секрет прост. – Он оглянулся по сторонам, но никто не обращал на него ни малейшего внимания. Лазам было все равно, они опаздывали на встречу со смертью.

– Немногие в курсе, как тут все на самом деле устроено. Некоторые знают, что пластилин убивает, а наверху ничего нет. Но немногие. Я встретил всего нескольких, кто знал. Наши разговоры никогда не затягивались надолго, им всегда нужно было идти. Они спешили так же, как и остальные, а я не останавливал их. Зачем? Пусть лезут, если хотят. Понимаешь, не достаточно знать теорию мира. Нужно применять знания на практике. В этом вся суть.

Он весь передернулся и мигнул как-то особенно затяжно. Ядра кубов вспыхнули синхронными семечками в полигональной грозди его тела.

– Если не применяешь теории, то нет никакой разницы. Будешь взбираться, пока не сольешься с Влазом. Как и все остальные. И так постепенно все зарастет пластилином, пока не останется места. Если место может закончиться.

В этот момент мой огонек оттанцевал свою партию и рассеялся, хлопнув напоследок финальным четвертым па.

– Давай огонь, – резко сказал лаз.

– Ты не договорил, – парировала я.