Или кормить акул, или быть акулой

– Ты слишком…

– Вот только попробуй это сказать – и я тебе втащу, обещаю.

Он осекся, оскорбленно нахмурившись. Мне стало его жаль, потому что я увидел, что он меня боится. Он больше не говорил ничего вообще, будто бы думая, что я ударю его при любом сказанном слове. Но врезал бы я ему только за то, что он собирался сказать, что я слишком идеализирую мир, глядя на него через розовые очки. Так часто говорят. Говорят, что изменюсь, говорят, что живу в инкубаторе, говорят, что я еще не раз разочаруюсь в людях.

Я условился с самим собой ненавидеть каждого, кто так говорит, потому что я терпеть не мог, когда люди говорят то, чего не знают. А судить за меня, как и под каким углом я смотрю на мир – и есть говорить то, чего не знаешь. Никто из людей, ни единая живая человеческая душа не знает за меня моих мыслей. И никто не может судить по моим словам мое мировоззрение, потому что мы заведомо разные люди, мы первоначально абсолютно чужие друг другу миры, и я уже давным-давно смирился с одиночеством и недопониманием, дав себе слово, что я не стану делиться с кем-либо своим внутренним мнением обо всем на свете, но бывали такие моменты, когда молчать я уже не мог. А потом об этом жалел.

– Я запрещаю тебе переезжать.

– Лады.

Мама нахмурилась.

– А, значит, это было вот так просто?

– Да, – пожал плечами я. – Это могло сработать и сейчас, не выдай ты себя своим вопросом.

Отец засмеялся, а Лорс с обидой и досадой посмотрел на маму, словно она его подвела.

– Ну серьезно, Саид. Как мы без тебя? – спросила она.

– Почему это без меня? – спросил я в ответ, нанизав на вилку несколько огурцов, помидоров и желтоватых от подсолнечного масла луковых колечек. – То, что я отъезжаю, не означает, что я вас оставляю.

Лорс было вздохнул с облегчением, но потом замер. Папа зажал в кулаках кусок стейка, пытаясь откусить, оттягивая его от стиснутых зубов. Прожевав, он заговорил, но его перебил Лорс, который, поняв, что прервал отца, тем не менее не остановился.

– А если ты не оставляешь, что это значит?

– Думаю, нам всем следует уже просто смириться, – глаза отца улыбались. – С твоим отъездом я снова стану самым умным человеком в семье.

Мама фыркнула, но доброго смешка не сдержала.

– Это пока Лорс еще в школу не пошел, – заметил я, подмигнув брату, который очень тревожно на меня моргнул.

– Я считаю, что хорошо, что ты уезжаешь именно туда.

– Правда? А то, что наш сын никогда там не жил, тебя не слишком переубеждает? – если бы у мамы не было на руках Люлюки, она бы недовольно уперла руки в бока.

– Он мог попроситься куда-нибудь еще, где он никогда не бывал. Он мог решить наплевать на нас с тобой и поехать играть в футбол в Германию… куда ты там хотел?.. в «Брис… брос…»

– «Боруссия». – Поправил я.

– Да. А тут? Быть студентом медицинского в Грозном. Что тут опасного?

Папа умел мыслить вот так. Он мог предполагать худший вариант, чтобы было легче свыкнуться с менее расстраивающей реальностью, но в пределах разумного. Я отчасти перенял эту черту, но устремился далеко вперед: при чужих проступках я иногда представлял смерть провинившегося, и злость как рукой снимало. Или же свою смерть: умереть человеком, который никого не простил.

– Там он будет в безопасности со своим дядей и братом.

Он украдкой посмотрел на маму, и я понял, что он прощупывает почву, ибо похоже они с мамой еще не решили наверняка, с кем я буду жить. Меня так напрягало, что они и вовсе что-то за меня решают, что я зажмурился, пытаясь абстрагироваться от этих мыслей. «Мне могли и вовсе запретить лететь в Грозный», – сказал бы себе на моем месте отец.

– Не думала, что мы с тобой уже обсудили это, – хмуро сказала она папе.

– А со мной никто этого обсудить не хочет? – взвел брови я.

– В данном случае ты – виноватый, – с саркастической ухмылкой сказал отец, кивнув в сторону мамы.

Маме было как будто бы все равно, что мы там бормочем; она продолжала монолог.

– Хотя я и считаю, что с ними будет лучше… но моя сестра живет ближе к центру, но какой ему будет толк от Лианы..

Лиана – дочь маминой сестры и моя ровесница. Все детство мы провели рядом. Или я провел его рядом с ней, потому что я всегда был мало ей интересен, хоть и тянулся к ней чрезвычайно. Потом они с моей тетей переехали в Чечню и осели там.

– Я ни в ком ведь не ищу выгоды… – вставил я.

– Но лучше, естественно, находиться среди мужиков.

Мы с папой поперхнулись, потому что посредством его влияния мы все в нашей семье относили слово «мужик» к вульгарному, поэтому слышать его от мамы вот так открыто было очень странно. И крайне забавно.

– Да. С мужиками лучше. – Высказался Лорс и было видно, что ему смешно, но он сохранял грустный образ.

Отец в шутку стукнул по столу.

– Распоясались! – воскликнул он, дожевав. – Саид, надо бы тебе в дорогу разъяснить пару основных правил…

– Не говорить с незнакомцами? Не брать у них конфеток?

– …первое… Нет, кстати, незнакомцы там – твои самые большие друзья.

– Да, да, я знаю, я просто пошу…

– Чеченцы такой народ. Если у тебя проблемы – они сделают все, чтобы помочь тебе от них избавиться. Если у тебя нет проблем – приложат все усилия, чтобы тебе их доставить. Это тонкая грань, обращенная в сторону крайностей, и к этому необходимо постараться приспособиться.

– То есть я тоже должен помогать и создавать проблемы? – я взвел брови.

– Нет. Ты должен относиться проще к тому, что тебя будут топить, и топить будут просто так.

– О как… и каким образом мне с этим бороться?

Лицо папы стало таким недоумевающим, будто я спросил нечто просто катастрофически элементарное, а он раздосадован тем, что его старший сын такой глупый.

– Никаким. Быть ниже травы.

– Ты шутишь?

Его лицо стало еще более недоумевающим.

– Нет.

– Я непременно и буду ниже травы, если дам себя потопить.

– Я знаю, – пожал плечами отец.

– Тогда о чем ты?

– Ты с этим ничего не поделаешь. Тебя потопят, и все. Просто это надо переждать.

– Пап, ты же понимаешь, что ты не с Лорсом сейчас говоришь?

– Ты для меня все равно что Лорс.

Мой младший братик заулыбался.

– И в Чечне ты никогда не жил. Москва точно на тебя повлияла, а там таких не сильно любят.

– Ну, – я пожал плечами. – Если какие-то поползновения в мою сторону будут – наткнутся на ответ.

– Позер. – Цокнул отец, глотнув чая.

Я был удивлен речью отца, но мне было не впервой не понимать, что он мне говорит.

Когда я заказал и оплатил билет, лишь тогда я почувствовал, что по-настоящему спокоен. Это была эйфория и грусть одновременно, но больше, конечно, это было облегчение. Все вокруг перестало меня раздражать просто потому, что я знал, что терпеть все это мне придется недолго.

Меня перестали бесить бесконечные автомобили вдоль шоссе, которые не затыкаются, все пролетая и пролетая мимо, раздражая слух. Меня перестали бесить пробки, которые застигали врасплох отца, которому тут еще жить. Меня перестали бесить толкучки в метро с утра и по вечерам, когда люди передвигаются как пингвины и заполняют вагоны не только своими телами, но и горячим, противным и очень густым дыханием. Меня больше не раздражало и не выводило из себя распущенное поведение моих туповатых земляков, потому что я переезжаю в место, где им это не позволено. Я больше не бесился, видя пьяных и шатающихся людей, поздними вечерами пристающих к тебе и пытающихся заговорить, обдавая тебя запахом перегара; у меня больше не попросят закурить; никто больше не будет уточнять откуда я, услышав мое имя; я больше не буду раздражаться тому, что шаурма не халяль; меня больше не заботило то, что ко мне в любой момент может прикоснуться какая-нибудь женщина, случайно или нарочно нарушив мое омовение.

Москва, и все, что тут происходит – больше не моя забота. Я чувствовал, что еду домой. Это как вернуться после глупого выпускного к маме, отцу, Лорсу, и немного к Люлюке. Это умиротворение.

Решив прогуляться, я нацепил кроссовки на босу ногу и выскочил на улицу, взяв с собой ветровку. На улице было душно, но мне нужно было занять чем-то свое тело или руки. По обыкновению я надевал рюкзак, даже если в нем не было никакой необходимости, либо брал с собой верхнюю одежду, даже если она была не нужна. Стараясь объяснить это самому себе (а я часто старался объяснять для себя мои те или иные неосознанные действия), я пришел к выводу, что это успокаивает мои нервы и разгружает мой беспокойный ум. Или наоборот – загружает, но загружает тем, что меня отвлекает.

Я прошагал по пешеходному переходу широкого шоссе, свернув к фонтану. Я любил тихие, слабо освещенные места, но из-за того, что я жил в центре города, моей отдушиной была лишь скамейка у фонтанов, за которыми – чуть поодаль – располагалась оживленная набережная Москвы-реки. Это мало удовлетворяло мою потребность в темноте.

Я немного посидел, наблюдая за волнообразным шелестом сочной зелени деревьев – походящим на рябь озера, в которое бросили крохотный камушек – и слушая назойливый шепот отдыхающих в парке, я встал, чтобы купить себе какую-нибудь булочку в моем любимом продуктовом магазинчике. Это был подвал, которым владел седовласый армянский мужчина в возрасте, который ходил всегда, обвязанный красным фартуком, и сам же работал там кассиром, подменяя рабочих. Магазинчик был круглосуточным, потому я нередко посещал его именно ночью, ибо очень любил гулять в это время.

– Здравствуйте!

Он стоял спиной к раздвижным дверям, засовывая в целлофановые пакеты кабачки и взвешивая их на весах.

– А, Саид! – обернулся он. – Как твои дела, мой дорогой?! – он говорил с классическим, легендарным армянским акцентом.

– Отлично, слава Богу. А ваши?

– Все здорово! – он нажал на кнопку, и из электронных весов выскользнул стикер с ценником, который он приклеил на пакет. – Как дела? Рассказал родителям про переезд?

– Да, давно еще, а теперь! – я гордо ухмыльнулся. – Я скоро лечу в Грозный.

– Ты серьезно?! – он вложил пакет с кабачками в корзину с овощами, и начал набирать в новый целлофан помидоры. – Как они отнеслись к твоему решению?

Я двинулся вдоль ряда с макаронами, рисом, гречкой и манной крупой, и подошел к отделу хлебобулочных изделий. Одним из самых тяжелых решений в моей жизни всегда был выбор булочки. Легче, кажется, просто взять все, но так не интересно.

– Были лишь разговоры о том, мол, я один не справлюсь. А сильно против они не были.

– Расскажи мне, – он сел за кассу, ожидая меня, – что для тебя значит этот переезд?

– Ничего нового не скажу, – я по очереди поднимал свои руки – точно чаши весов – выбирая между малиновой слойкой, которую я люблю лишь подогретой в микроволновке, и булочкой из песочного теста с черно-белой шоколадной глазурью. – Все то, что я говорил и раньше.

– Возраст, знаешь… – он виновато ткнул себя в лоб. – Я не то, чтобы понимаю тебя сейчас. А не понимаю, потому что не помню. Потому что я бы понимал тебя, если бы помнил!

Я выбрал песочную булочку в глазури, и по пути к кассе захватил баночку газировки.

– Ну конечно, – улыбнулся я. – Я напомню, только не намекайте на то, что вы будто бы старый.

– Ты очень добрый и милый парень, только и всего! А время все идет и идет, и не так важно, что мы думаем о себе или что думают о нас. Оно идет себе и идет, – вздыхал он.

– Пускай идет, – подмигнул я. – Нам остается просто жить, не придавая значения таким вещам. А память вас подводит только потому, что вы ее не тренируете.

– Вот как. Тогда разомни мою память – напомни, для чего ты переезжаешь? Если бы мне платил каждый, кто приходит сюда ночью за психотерапией, я бы наконец разрушил монополию этой «Азбуки вкуса», которую построили прям надо мной.

Под мой смех он пробил газировку с булочкой, и на экране высветилась цена.

– Я… это так забавно, но мне хочется произнести фразу «зов крови»! – я улыбнулся, выложив перед ним купюру.

Он оставался серьезен.

– Да… – продолжал я. – На ваш вопрос я могу лишь подгонять выдуманные варианты. В сущности, это не имеет одной-единственной определенной цели. Посмотрим, как сложится. Может, пожив там, я и вернуться захочу. У меня в Грозном ничего нет, кроме родственников.

Я взглянул на полку с сухофруктами и орешками в пластиковых ведерках. Они были небольшими, но на стикерах было написано «1 кг». Удивившись, я взял самое дорогое крохотное ведерко – которое было с миндалем, – чтобы убедиться в том, что оно и впрямь тяжелее, чем выглядит.

– Не хочешь курагу? – спросил он, провожая мою ладонь, возвращавшую ведерко на место.

– Нет, спасибо, – улыбнулся я, вскрывая баночку газировки и протягивая ему. – Вы будете?

Он замахал руками.

– Конечно, нет! От этих газированных напитков толстеешь безразмерно!

– А вы их продаете, – иронично сказал я.

– Вот что я тебе скажу, – начал он, выставив вперед указательный палец и дружелюбно улыбаясь. – В твоем возрасте всегда хочется восполнить все пробелы, которые успели образоваться в твоей недолгой жизни, и поэтому ты так рвешься туда. Ведь ты никогда там не жил.

– Очуметь, – я выпил газировки. – Я об этом даже не думал.

Эдуард – так его звали – всегда разговаривал очень необычно. Порой он делал такое серьезное лицо, что, казалось, будто он вот-вот начнет предъявлять мне претензии. Если бы люди глядели на наши с ним разговоры со стороны, но не слышали, им бы всегда казалось, что он меня отчитывает.

– Очевидные вещи я понимаю, – гордо пожал плечами он.

– Несмотря на возраст? – пошутил я.

– Иди отсюда, – засмеялся он, махнув на меня рукой.

– До свидания. Когда-нибудь я вернусь.

– Пока, Саид.

Когда я подошел к раздвинувшимся передо мной дверям, он меня окликнул.

– А?

– Сделай одолжение, – сказал он серьезно. – Оставайся собой и ни под кого не подстраивайся. Просто есть большой риск, что ты изменишься там. Так сопротивляйся. Навязывай свои правила, а не подстраивайся под чужие. Уж это я тебе говорю с высоты своего возраста. Надави. То, чем будешь давить ты – это лучшее, чем можно давить. Я вижу это в тебе. И не теряй того самого ценного, что ты имеешь. Не теряй совести.

В ночь перед моим вылетом мы с семьей собрались в гостиной, чтобы поесть на сухур – прием пищи перед рассветом. Мама носилась из кухни и обратно, то забыв сначала чашки, то чайничек с заваркой, то пиалу с тростниковым сахаром. Папа недовольно на нее зыркнул, потому что хотел, чтобы мы поели все вместе спокойно.

– Фариза, садись уже. Дай насладиться нашей последней на несколько будущих лет обыкновенной домашней трапезой.

Лорс очень глубоко вздохнул, ковыряя вилкой жаренную куриную ножку в панировке.

– Все… – мама оглядела стол и села, убедившись, что все на месте, и всем всего хватает. Она остановила взгляд на мне. – А когда ты постригся?

– Вчера вечером. Ты только заметила?

– Я вчера рано уснула. Как надоели твои стрижки. Должен пойти красный снег, чтобы ты решил немного отпустить волосы? Знаешь, какие они у тебя красивые? Не жидкие, как у твоего отца, а густые, мощные! Какие были у моего.

– Дал геч дойл цун⁶, – с почтением кивнул мой отец.

– Амин. – Произнесли мы с мамой и Лорсом.

– У моего отца вообще волос нет, – пожал плечами я.

Родители засмеялись, а Лорс, глядя перед собой, упрямо противился смеху, но губы все же скривил.

– Ты вообще в курсе, что ты кудрявый? – спросила мама.

– Кудрявый? Я?

– Да. Если бы не стригся постоянно, то знал бы.

– Мам, разве я сильно стригусь? – я наклонил голову. – Вообще-то мои стрижки не особо короткие, просто не даю волосам волю.

Я действительно не понимал ее негодования, потому что волос у меня было не много и не мало – золотая середина. Не так много, чтобы они свисали, и не так мало, чтобы их нельзя было уложить набок, как я любил.

– Делай, что хочешь, – выставила руку она. – Но в детстве у тебя были шикарные блондинистые кудри. Лорсик, мамин теленок, подашь мне помидоры?

– Мамин теленок, почему ты все еще такой грустный? – я нежно пихнул его в плечо.

Он лишь обидчиво фыркнул и передал маме тарелку с овощами, ничего не сказав.

– У него завтра есть марх⁷? – спросил я папу.

– Да, это же мужчина. – Ответил он, подмигнув. – Настоящий мусульманин.

Лорс был не обязан держать пост, так как не являлся половозрелым, но в обязанности попечителя – в данном случае это родители – входило приобщать подопечного – ребенка – к посту, если это не вызывает у него трудностей. Лорс с огромным удовольствием брался соблюдать религиозные поклонения, с радостью ежедневно молился пять раз в день, хотя также был не обязан.

Когда мы доели, мы все вместе помолились и разошлись спать. Вещи я собрал еще за два дня, поэтому вполне мог позволить себе хорошенько с чистой совестью отдохнуть и выспаться.

Меня разбудил отец.

– Который час? – прохрипел я.

Он взглянул на часы.

– Семь ноль два. Твой рейс в десять сорок пять. Собирайся, у тебя как раз есть час.

– Я полностью готов, мне только почистить зубы и надеть штаны, – я отвернулся от него, накрыв голову одеялом. – Разбуди через час, пожалуйста.

– Через пятьдесят минут.

Отцу всегда требовалось много времени, чтобы собраться. Он ходил в строгой одежде, в костюме – брюках и рубашке – но пиджак надевал нечасто. С утра папа гладил свою одежду, даже если накануне этим занималась мама. Когда я спрашивал ее, зачем он этим занимается, она отвечала, что таким образом он настраивает себя на нужный лад к рабочему дню. Гладить хорошо он не умеет, но хуже не делает, поэтому мама всегда бережно ухаживала за его одеждой.

Затем он вооружался пузырьками с мисками – масляными духами без содержания спирта, и обтирал ими шею, запястья, щиколотки, и остатками масла на руках проводил по бритой голове. Иногда с утра он брал лезвие и доводил свою голову до блеска, а затем брал бритвенную машинку, настраивал насадку и проходил по щекам, подбородку и шее.

Мое же утро состояло в том, чтобы нацепить домашние спортивные штаны, надеть тапки, зайти в ванную, сполоснуть полный бардак на голове водой, почистить зубы и одеться. Завтракать в пост нельзя, но я обычно и вовсе не завтракаю, потому что с утра у меня не бывает аппетита. Не знаю, с чем это связано, но, если я и ем с утра – то всегда нехотя.

Когда я омыл волосы водой и высушил их, я вышел из ванной и увидел полностью готового к выходу Лорса. У него были синяки под глазами и бледные губы. Он глядел в одну точку и продолжительно зевал.

– Зря ты не спишь, Лорс.

– Саид, не думаю, что тебе можно меня ругать.

– О как.

В прихожую вошел отец, и он был такой благоухающий и свежий, что его хотелось обнять.

– Ну, что? Выходим?

– Мама спит? – спросил я.

– Естественно, она не поедет, – нахмурился папа. – Кто будет за Люлюкой смотреть?

– Да я и не говорю, чтобы она ехала с нами… попрощаться хоть можно?.. она спит?

– Да, спит.

– Ладно. Тогда созвонюсь с ней уже из Грозного.

Я вошел в свою комнату, чтобы закинуть в рюкзак телефон и зарядное устройство. Я взялся за выдвижную ручку своего чемодана и потянул на себя, нажав на кнопку.

– Я сейчас, взгляну только на них… – сказал я, выкатив чемодан в коридор.

Зайдя в спальню родителей, где освещенная сквозь тонкие занавески небесной голубизной, под простыней спала мама, я сначала с грустью поглядел на нее, а потом нырнул головой в кроватку Люлюки. Я поцеловал ее теплую розовую щечку, и мне очень сильно захотелось ее мягенько укусить.

– Мам, я тебя люблю, – шепотом сказал я, и, посмотрев на сестренку через деревянную клетку ее белой кроватки, добавил: – И тебя, Витас.

Отец, вошедший, чтобы поторопить меня к выходу, был вынужден тут же выскочить обратно, потому что захрипел в сдерживаемом смехе.

Мама и сестренка не шелохнулись, но я машинально им помахал. Мне сделалось грустно.

– Алелай⁸, какой же ты гад, – мой отец утирал слезы смеха, когда я взял чемодан и переступил порог.

Я печально улыбнулся, и мы вышли к машине, загрузив мой чемодан в багажник. Мы были безмолвны. По лицу Лорса было видно, что он тоскует. Или даже горюет. Мне стало совестно, ведь я никак не ожидал, что ему будет настолько тяжело смириться с моим переездом.

Когда мы выехали, на часах было восемь часов утра. Было прохладно и серо, ибо синева напускала на себя угрюмые тона. Ветра не было, не было шума, и редко пролетавшие мимо автомобили ранили мои уши много сильнее – потому что эти звуки были наглым вторжением в спокойную тишину и идиллию, написанную птичками, возвещавшими утро из-под зеленых и ребристых, точно кольчуга, покрывал деревьев.

В пути мы не разговаривали, и я, сжавшись, содрогался от утренних приступов озноба.

– Я посплю, – сообщил я, настроив спинку кресла.

Уснул я настолько быстро, что, вероятно, спокойно уснул бы и сидя.

– Приехали.

Отец отстегнул свой ремень и вышел из машины к багажнику. Я, зевнув, выровнял сидение и обернулся к Лорсу, который пристально на меня смотрел:

– Лорс, ты уже не такой маленький. Не стоит принимать все так близко к сердцу, это ведь не последняя наша встреча.

– Я ребенок, Саид, – сказал он и вышел.

Папа держал мой чемодан за ручку на торце, не опустив его на колесики.

– Дай мне… – потянулся к нему я, но он отстранил мою руку.

– Нет, оставь.

Мы вошли в аэропорт Внуково и поставили на ленту мой рюкзак и чемодан. Проходя через раму металлодетектора, я оставил телефон и ключи от квартиры на столике.

– Пап, кстати, заберешь ключи? – спросил я, когда мы поднимались по эскалатору к стойкам регистрации.

– Нет, оставь у себя, пусть будут.

В очередь на регистрацию я стоял среди бородатых мужчин в кожаных куртках (и это летом), и женщин в платках с детьми на руках, пока папа и Лорс ждали за лентой ограждения. Тут были и одетые в спортивные костюмы парни с большими сумками, и девушки, крепко держащие под руку матерей. Я глядел на них всех с каким-то очень сентиментальным чувством приверженности, трепета и любви. Один из пассажиров задержался у стойки и начались какие-то разбирательства с багажом, которые затянулись. Я положил чемодан и присел на него, подперев щеки руками. Я едва не заснул. Когда подошла моя очередь, у меня спросили паспорт и попросили сдать багаж на ленту, а затем взвесили мой рюкзак и нацепили на него бирку ручной клади.

Получив свой билет, я вернулся к отцу и брату, и мы поднялись на этаж выше, чтобы посидеть там прежде, чем я пройду досмотр. Лорс рассеянно озирался вокруг, и его нижняя губа подобралась под верхнюю. Людей было много, кто-то сидел в кафе, кто-то присел на сидениях в зале, а кто-то на этих сидениях лежал, заснув на своих сумках. Мы опустились рядом с одним таким спящим человеком. Я очень его понимал.

– Из-за вас двоих я чувствую себя мерзавцем. – Заключил я.

– Не неси чепухи, – поморщился отец. – Мы молчим не потому, что имеем что-то против твоего переезда, а потому что это утро, и я бы с радостью поспал еще.

– Я имею что-то против, – тихонько поправил Лорс.

– Ты всегда так и просыпаешься, – сказал я. – На работу.

– Да, но сегодня выходной.

– Точно… прости.

– Чего не сделаешь ради сына.

– Саид… – продолжал шептать Лорс. – Я тебя не простил, вообще-то…

– А я знаю, Лорс. Но извиняться я не буду. Мне не за что извиняться. Ты уже большой и должен понимать, что это неправильно, что ты на меня обижаешься.

Он надулся еще сильнее. Я всегда был ласков с ним и никогда ласковым быть не перестану, но мне хотелось и воспитывать его, чтобы он не вредничал понапрасну.

– Твой брат прав. Но я, в общем-то, тоже на него обижаюсь, – подбодрил его отец.

– Пап, ты испортил мою воспитательную речь!

– Ничего я не порчу. И вообще, Саид, нам надо поговорить.

– Давай говорить, – пожал плечами я.

– Я уже сказал все то, что хотел сказать, но мне необходимо обратить твое внимание на кое-какие вещи. Первое: молчи. Не разговаривай много, не веди пустых разговоров, не рассказывай о себе лишнего. Второе: будь тихим и мирным. Не выделяйся, не шуми, просто учись себе, заведи друзей, гуляйте иногда, но будьте тише воды. Третье: не ввязывайся в передряги, оставайся в стороне от всяких происшествий, интриг и прочей ерунды.

– Лады.

– Что за «лады»? – он нахмурил брови, и одна из них частично осталась на месте. – Не ввязываться в передряги тебе не удастся, но ты должен пройти сквозь них с наименьшим шумом.

– Честное слово, я не понимаю, что это значит, и я уже устал от этих загадок.

– Сам поймешь. С возрастом вы все всё начнете понимать.

Картинно взведя руки, я решил не расспрашивать его.

– Во сколько заканчивается посадка? – спросил он.

Я взглянул на билет.

– Через час. Пап, давайте я уже пройду досмотр? А вы езжайте домой.

После недолгого спора я все-таки сумел его уговорить отпустить меня, и больше всего по этому поводу сокрушался Лорс. Когда они проводили меня до пункта досмотра, мой младший брат попытался начать со мной говорить. Отец пресек:

– Все, мы уже не будем его задерживать, тебе нужно было общаться с ним раньше.

Я растаял, словно промерзший до прочности кирпича брикет сливочного мороженого, на который положили раскаленный металлический шар, когда увидел слезу, покатившуюся по его щеке. Я опустился перед ним.

– Лорс… пап, – мне вдруг стало неловко, – отвернешься?

Отец дал мне подзатыльник, весело усмехнувшись, и отошел в сторону.

– Лорс.

– Что, Саид? Ты ведь поговоришь со мной, правда? Я не опоздал, хоть и опоздал?

– Нет, ты не опоздал. Лорс. Послушаешь меня внимательно?

– Да, я очень внимательно тебя слушаю.

– Ты ребенок, это правда. Ты прав. Но ты ребенок-мужчина. Ты должен быть сильнее. Нет, то, что ты плачешь из-за того, что я уезжаю – это не значит, что ты слабый. То, что мужчины якобы не плачут, придумал кто-то очень тупой. Наш Пророк, мир Ему, был и остается лучшим человеком за всю историю существования каких-либо созданий, и является самым настоящим мужчиной из всех мужчин. Говорят, он почти ежедневно плакал, молясь за нашу умму⁹. Это значит, что плакать мужчина может. Но он не должен плакать по пустякам, хотя если мужчина и плачет по пустякам, то это не значит, что он не мужчина. То есть, плакать нужно лишь по делу, а не там, где это неуместно. Но я не хочу сказать, что если мужчина может позволить себе поплакать без повода, то… Лорс, я запутался.

– А я нет.

– Отлично. Тогда слушай. Тебе уж точно не нужно плакать, потому что я не бросаю тебя навсегда. Я всего лишь еду туда учиться. Я проведу там пять лет. Но ведь все эти пять лет мы будем видеться регулярно. Разве мы не часто ездим в Грозный?

– Часто.

– Видишь. Вы прилетите уже на твоих зимних каникулах, или я прилечу на своих…

Он усмехнулся.

– Что такое? – вопросительно улыбнулся я.

– Звучит так, будто «зимние каникулы» – это какой-то транспорт, – захихикал ребенок, прикрыв рот рукой.

– Ты поэтому меня перебил?

– Прости.

– Ничего, я шучу. Да, действительно, так и прозвучало. Забавно.

– Саид… а чем еще ты сможешь меня утешить? – он глубоко вздохнул. – А то… а то пока не сильно получилось.

– Я оставил самое интересное на потом. Но сначала ты должен поставить руку мне на щеку.

– Ой, нет! Нет! – запротестовал он.

Мы любили так шутить; это было своего рода каламбуром над трогательными моментами в драматичных фильмах, когда в какой-то грустной сцене прощания, или наоборот – долгожданной встречи, один обязательно закрывает половину лица другого своей ладонью, а второй совершенно точно берется за запястье, показывая свою ответную любовь.

– Иначе никак.

– Ладно… – протянул он. – А «прощай» или «здравствуй»?

Я задумался.

– Я же взаправду улетаю. Пусть будет «здравствуй».

– Здравствуй, старый друг. – Он поместил свою малюсенькую руку мне на щеку, и невольно – как он всегда это неосознанно делал – теребил мне волосы на висках указательным пальцем.

– Здравствуй, мой верный соратник. – Я крепко стиснул его запястье, а потом рывком приволок брата к себе, прошептав ему на ухо. – Представляешь, как круто мы с тобой выглядели со стороны?

Он засмеялся и крепко обнял меня за шею. Лорс был очень маленьким мальчиком, совсем миниатюрным.

– Вот что я хотел тебе сказать: зайдешь в мою комнату, как придешь домой, откроешь верхний ящик комода, и под папкой «Животные со всего мира» найдешь мой старый телефон. Он в шикарном состоянии, хорошо работает, даже не зависает. Зарядку для него попросишь у мамы. Там стоит сим-карта с моим старым номером, так что он полностью готов. Когда прилечу, я положу тебе денег на счет. Теперь это твой телефон. Мы с тобой всегда будем на связи. Будем переписываться, созваниваться, присылать друг другу смешные аудиозаписи. Идет?

– Идет, – завороженно повторил Лорс.

– Запомни: мы будем скучать не друг по другу, а по объятиям, рукопожатиям, борьбе, игре в футбол, по твоим прогулкам у меня на плечах – но не друг по другу. Потому что мы будем всего в одном сообщении, в одном звонке друг от друга. Понял?..

– Да! – воскликнул он.

– А-ага-а. Ты такой довольный, что у тебя появился телефон, да? Ясно все с тобой.

– Нет! – не расстроившись, продолжал восклицать он.

– Ну все, все. Достали вы меня, – вернулся отец. – Лорс тебе зубы заговорит, ты так и не улетишь.

Он выставил руку, и я неловко обнял его сбоку – как принято обниматься у чеченцев, – просунув свою руку под его. Потом я обнял Лорса и подмигнул ему, а затем прошел к пункту досмотра, сначала показав свой билет и паспорт девушке у турникета.

Я обернулся – они все еще стояли и глядели на меня. Я махнул им – они махнули в ответ как-то слишком одинаково. Затем я прошел досмотр и присел в зале ожидания поближе к нужному выходу, где меня уже окружали чеченцы.

Я ощутил себя очень странно: я будто чувствовал безопасность, и в то же время странную, но не надменную гордость, мол, глядите сюда, все эти люди – моя семья, и мы вместе летим домой. От поясницы к затылку меня пронизало чувство эйфории, и мне хотелось запрыгать на месте от полного морального удовлетворения, но все, что я сделал – это уснул.

– Ас-саляму ‘алейкум.

Я медленно разомкнул глаза. Руки были скрещены, ноги выставлены далеко вперед, и сам я сполз по сидению. Вокруг меня не было никого, кто окружал меня до того, как я заснул. Я дернулся.

– Тихо, тихо, брат. Все хорошо. Ты не опоздал на рейс, – говорил по-чеченски жутко низкий, но очень красивый голос.

– Уа ‘алейкум ас-салям, – запоздало ответил я. – А где… где все? Сколько время?

– Десять двадцать два…

Рейс задержали, подумал я.

– Рейс задержали, – озвучил он. – Но посадка заканчивается. Советую поторопиться.

– Да… – я подобрал рюкзак. – Давно все прошли?

– Нет. Я стоял последний в очереди и ждал, пока ты проснешься. Все нормально, не переживай.

– Молодые люди! – торопила женщина за стойкой.

– Да, мы идем! – улыбнулся парень.

Ноги мои были ватными, шаги отдавали не в ступни, а в колени, голос мой хрипел, а зубы чуть давило – я словно проспал всю ночь и чувства были те же.