Разум преступника и логика преступления. О психиатрии, судах и серийных убийцах

Ясмин сказала, что забыла, что у нас была назначена встреча, хотя я отнесся к этому скептически, предположив, что у нее не слишком плотное расписание. На протяжении всей беседы она поддерживала полную видимость нормальности. Наотрез отрицала странности в своем поведении в последнее время перед смертью племянника, о которых говорили свидетели (мой гипотетический продром), и утверждала, что сам эпизод начисто выпал из ее памяти.

Ответы казались такими же фальшивыми, как и улыбка. Ясмин отрицала даже свои странные занятия в тюрьме, хотя под раковиной виднелась целая гора оригами. Пациентка держалась настороженно, отвечала уклончиво, но старалась произвести приятное впечатление. Я попытался наладить с ней раппорт при помощи безобидных отвлекающих вопросов о ее происхождении и школьной жизни, прежде чем затрагивать те или иные аспекты психических болезней. Ответы были пассивно-агрессивными: «Я же уже говорила, я ничего не помню» и «Доктор, честное слово, я не понимаю, какое это имеет отношение к делу».

Мне так и не удалось откопать в ней хоть какую-то психопатологию, чтобы составить картину психиатрического диагноза. Кровь. Скала. «Жутко-безмятежная» – идеально подмечено.

Я вышел из тюрьмы – снова запертые двери, очереди и подозрительные взгляды. По пути домой в тот день мне было нехорошо, и дело не в тряске и волнах телесных ароматов в лондонской подземке. Задача не сходилась. Заявление в полиции, что ее племянник проснется в следующее полнолуние. Демоны и ангелы. Прочие ненормальные поступки дома, в полиции, в тюрьме. Само убийство – кошмарное и случайное. Обиженное безразличие во время обследования. Во мне вскипали сомнения. Неужели я не мог вытащить из нее больше информации? Может быть, в моем подходе было что-то такое, отчего она оттолкнула меня? Может быть, стоило пойти на конфронтацию? Или не вести таких задушевных разговоров? Во мне выли тревожные сирены. Одна юная жизнь уже потеряна, другая лежит на плахе. Если Ясмин признают виновной в убийстве, это автоматически влечет за собой пожизненный приговор. Несмотря на сопротивление Ясмин, если есть хоть какой-то шанс, что ее действия, даже самые неудобоваримые, были вызваны психической болезнью и она не виновна, она заслуживает всестороннего психиатрического обследования. А главное, если есть хоть какой-то шанс, что ее можно вылечить и минимизировать риск, что она еще когда-нибудь прибегнет к насилию, значит, она достойна этого шанса.

Я запросил ордер в министерстве юстиции и добился, чтобы Ясмин перевели к нам в отделение на основании раздела о преступлениях в законе об охране психического здоровья. Слушание дела было отложено, чтобы дать нашим сотрудникам время поработать с ней. Полтора месяца. Потом мне предстояло давать показания в Олд-Бейли. Сущий миг в мире безжалостной психической болезни.

И сам я, и все мои коллеги из психиатрического отделения тщательно обследовали Ясмин. Уже недели через две мы пришли к убеждению, что за маской здравого ума таится что-то нехорошее. Обычно лицо у нее было каменное, а движения механические, но на вопросы о настроении она неизменно отвечала, что «счастлива, очень счастлива. У меня в душе полный покой». Все это было неконгруэнтно – не все знают, что это термин не только из математики, но и из психиатрии. Кроме того, иногда Ясмин проговаривалась – спрашивала медсестер, как очиститься от злого духа, а у меня просила всю доступную научную литературу по реинкарнации. Потом она все отрицала или утверждала, что это неважно.

Сначала Ясмин отказалась принимать оральные антипсихотики. С ее точки зрения в этом был смысл – она не считала, что психически нездорова. Такая неспособность признать положение вещей при психозе очень распространена и объясняет, почему многие больные, в том числе Стиви Макгрю, тот самый шотландец, который грозил расправой Бюро консультации населения, в дальнейшем перестают принимать лекарства. Но по мере того как приближались следующие слушания, отказ Ясмин от медикаментов становился проблемой. Сможем ли мы постепенно убедить ее попробовать таблетки, если не спеша выстроим терапевтические отношения? Или придется закусить удила и воспользоваться своим правом по закону об охране душевного здоровья делать ей уколы против ее воли? Несмотря на все мои старания, она так и не поняла, что больна. Но у всего есть обратная сторона: зато я понял, что дар убеждения у меня так себе.

В конце концов мы обездвижили Ясмин и сделали ей инъекцию антипсихотика в депонированной форме – так называемое «депо». Это, можно сказать, авторское «мы»: лекарство прописывает врач-психиатр, но вся грязная работа возлагается на медсестер. Ясмин нуждалась в уколе каждые две недели. В первый раз не обошлось без визга и дрыганья ногами. И сегодня необходимость смотреть, как моих пациентов насильно укладывают и колют иголками – одна из самых тягостных сторон моей работы. Но это во многом необходимое зло. После второй дозы Ясмин стала более послушной. К величайшему облегчению всех заинтересованных лиц, она даже согласилась принимать таблетки – ежедневно. Мы были вынуждены следить, как Ясмин глотает таблетки, запивая водой, и после этого проверять, что у нее во рту, попросив ее высунуть язык. Так бывает с большинством больных, когда мы приступаем к новому режиму медикаментозного лечения.

Через две-три недели приема медикаментов Ясмин начала немного раскрываться. Те редкие моменты, когда мы могли заглянуть в ее психику, давали представление, каковы были мыслительные процессы и психиатрические симптомы, когда она совершала свое кошмарное злодеяние. Разговоры с родственниками подтвердили, что у нее бывали странные убеждения. Я несколько раз беседовал с ее братом, который очень сочувствовал нам и стремился помочь, при том что сам был совершенно раздавлен и не мог поверить в случившееся. Помню, как во время разговоров с ним я не знал, как вести себя, и боялся, что мой тон покажется покровительственным. Невольно анализировал свои слова, интонации, даже выражение лица. Пытался внушить надежду на будущее для его сестры и выразить глубочайшее соболезнования в связи со смертью сына – но при этом пытался быть или притвориться непоколебимым профессионалом, который должен знать, что теперь будет. А на самом деле мне в основном было безумно жаль этого парня.

Перед судом над Ясмин я составил самый подробный отчет, который должен был использоваться в качестве официальных показаний. Он потянул аж на 60 листов формата А4 – до этого я не писал настолько длинных заключений. Я сделал упор на диагноз шизоаффективного расстройства. При этой психической болезни наблюдается сочетание симптомов шизофрении – галлюцинаций и бреда – и симптомов расстройств настроения – депрессии и мании. Худшее от обоих.

Я рекомендовал суду вынести оправдательный приговор в силу невменяемости – то есть опереться на заявление пациентки о собственной невменяемости и вынести «специальный вердикт». Эта процедура определяется правилом Макнотена, названного в честь Дэниела Макнотена, который страдал параноидным бредом и 20 января 1843 года попытался убить премьер-министра Роберта Пиля, но случайно застрелил его личного секретаря, стоявшего позади. Согласно этому правилу, можно строить защиту на невменяемости, если во время совершения деяния у обвиняемого наличествовали:

(а) «нарушение суждений», вызванное психической болезнью,

(б) психическое расстройство достигало такой степени, что обвиняемый не может нести ответственность за вменяемое ему деяние по причине того, что

– ответчик не осознавал фактический характер и значение своих действий либо

– не понимал их общественной опасности.

Несмотря на скрытность Ясмин, все объективные данные, которые я смог собрать, говорили, что в момент события на основе принципа большей вероятности (то есть скорее да, чем нет) у Ясмин было помутнение рассудка, вызванное психической болезнью; поскольку у нее было шизоаффективное расстройство, она действовала на основании бредового убеждения, что в ее племянника вселились демоны и она должна изгнать их, чтобы спасти его. Кроме того, она верила, что сможет в дальнейшем воскресить его, задействовав силу полной луны. Вдобавок расстройство приводило к подъему настроения, что растормаживало ее мышление и поведение, а значит, снижало способность предвидеть последствия своих действий. Я высказал мнение, что хотя она, вероятно, осознавала природу и качество своего деяния (то есть понимала, что она душит племянника), на основе принципа большей вероятности она не понимала, что это деяние незаконно (и, более того, аморально).

На случай, если суд отвергнет эту линию защиты, у меня был припасен план Б. Ограниченная вменяемость – это частичная защита на психиатрических основаниях, которая не снимает обвинение полностью, но позволяет снизить тяжесть преступления, переквалифицировав убийство в непредумышленное убийство: по первому обвинению полагается пожизненное заключение, а решение по второму полностью зависит от судьи. Медико-юридические критерии этой защиты не такие, как у правила Макнотена, но и требуемые улики и свидетельские показания, и возможная аргументация во многом совпадают.

Кто-нибудь, вероятно, примется укоризненно грозить мне пальцем. И недаром. Все-таки Ясмин убила невинного двухлетнего мальчика. И грозить мне пальцем будут, безусловно, не в первый раз. Я обсуждал и это, и другие подобные дела с другими (сделав всех причастных полностью анонимными, на случай, если Генеральный медицинский совет заинтересуется). Близкие друзья, один родственник и даже один коллега-врач сказали мне, что преступнице «сошло с рук убийство» (а я, следовательно, сообщник). В сторону замечу, что не так давно один парикмахер, который спросил, кто я по профессии, в полном ужасе заявил, что преступники не заслуживают реабилитации – а особенно сумасшедшие преступники. Он сказал – цитирую буквально: «Их нужно запереть под замок, а ключ выбросить». Я мог бы соврать, что стал возражать и доказывать, что иногда психическая болезнь смягчает наказание. Уверять, что шанс на реабилитацию и искупление должен быть у всех. Но этот человек стриг меня и сделал только полдела, поэтому я просто пожал плечами.

Чтобы успокоить сомневающихся, поясню, что «оправдательный приговор в силу невменяемости», строго говоря, избавляет подсудимого от ответственности перед законом, но не означает, что для него все обойдется без последствий. Иногда, если преступление незначительно, суд может оправдать его полностью. Особенно если правонарушение едва ли повторится, а подсудимый в дальнейшем вернется в стабильную обстановку, где ему будут помогать, например, в учреждение проживания с уходом. Но чаще, особенно если преступление относится к серьезным или сохраняется риск рецидива, ссылка на невменяемость приводит к тому, что подсудимый оказывается в психиатрической больнице на неопределенное время. В случае Ясмин это означало, что она вернется в то же самое женское полузакрытое психиатрическое отделение, чтобы продолжить лечение и реабилитацию. Третий вариант – если тяжесть преступления по модели Златовласки не слишком велика и не слишком мала, тогда обвиняемого возвращают в общество под надзор и за ним постоянно наблюдает профессионал, например сотрудник службы пробации.

Я скрупулезно составил отчет, понимая, что мои слова сильно повлияют на решение суда, как поступить с Ясмин – проведет она всю жизнь в заключении или много лет в больнице. Я рекомендовал суду отдать «распоряжение о принудительном лечении в психиатрическом стационаре» – еще одна уголовная статья в законе об охране психического здоровья (статья 37), – а также дополнительное «распоряжение об особых ограничениях» (статья 41). Это для высших эшелонов задержанных из группы особого риска. В таких случаях министерство юстиции разделяет ответственность по принятию решений с судебным психиатром-консультантом, который отвечает за лечение пациента в больнице. Обычно психиатр принимает независимое решение, когда можно ненадолго отпустить пациента домой и когда можно считать, что лечения и реабилитации было уже достаточно и его можно наконец выписать. Но пока действует распоряжение об особых ограничениях, министерство юстиции должно дать одобрение на все подобные вехи. Кроме того, министерство отслеживает дальнейшую судьбу всех пациентов после выписки из больницы.

В противоположность расхожим представлениям, принудительное лечение в специализированной психиатрической клинике – отнюдь не увеселительная прогулка. Срок тюремного заключения в большинстве случаев конечен и предопределен. А пребывание в любой из наших клиник длится столько, сколько сочтет нужным судебный психиатр-консультант (а в вышеуказанных случаях – министерство юстиции), чтобы снизить риск для больного и общества. Это может занять годы и даже десятилетия, если болезнь плохо поддается лечению, пациент отказывается от медикаментов, нарушает правила, ведет себя в клинике агрессивно, не участвует в терапии или плохо чистит зубы (шучу), поэтому пребывание в больнице может оказаться даже более длительным, чем тюремный срок, полагающийся за изначальное преступление.

Безусловно, между принудительным лечением в специализированной клинике и тюрьмой есть много общего: стигматизация, ограниченный рацион, несвобода, запертые двери, строгий режим, контрабанда наркотиков и временами – насилие. Но больница – это среда для исцеления и реабилитации. Когда-нибудь больного выпишут, а когда именно – зависит от его послушания, и это очень мощный стимул, хотя угроза пожизненной госпитализации, не сомневаюсь, работает скорее по-кнутовому, а не по-пряничному. Кроме того, пациенты должны получить общее или профессиональное образование, чтобы подготовиться к жизни после выписки. В какой-то степени это делается и в тюрьмах. Но там это не обязательно и не влияет непосредственно на срок пребывания человека под стражей (кроме самых длительных сроков, когда заключенный должен подавать прошение об УДО).

Пока я в тот ветреный день потел и запинался, излагая свои показания в Олд-Бейли, несмотря на подлую тактику барристера со стороны обвинения и старания подорвать доверие ко мне, судья согласился с моей рекомендацией оправдать Ясмин на основании невменяемости и госпитализировать ее, отдав распоряжения о принудительном лечении в психиатрическом стационаре и об особых ограничениях. Я был уверен, что длительное тюремное заключение никогда не позволит Ясмин вернуться к норме. Возможно, мое поведение за кафедрой свидетеля произвело должное впечатление, но я совершенно уверен, что еще более важную роль сыграли обстоятельства – вежливая воспитанная девушка с незапятнанной репутацией, сплоченная семья, готовая простить ее, психоз, который настиг ее, словно цунами, и совершенно необъяснимое преступление.

В больнице Ясмин и в самом деле сумела вылечиться, но, увы, наблюдать это преображение полностью мне не довелось. К великой моей досаде, через два-три месяца после суда я окончил практику в женском полузакрытом психиатрическом отделении и был вынужден вернуться к конвейеру повышения квалификации. Однако я сохранял контакт с лечащими врачами Ясмин и узнал, что после года медикаментозного лечения и психотерапии психотическая маска стала еще заметнее. У Ясмин проявилась целая батарея параноидных бредовых идей, свидетельствующих о мании величия, которые она скрывала, опасаясь (не без оснований), что ее сочтут сумасшедшей. Она рассказывала, что дома видела тайные послания Бога в узоре на занавесках, в тюрьме – в пятнах на стене камеры, а затем – в рисунке ковра в отделении. Она была совершенно убеждена, что она ангел, способный очищать души и переселять их в новые тела. Однако лекарства помогли ослабить эти убеждения. Ясмин начала замечать в них логические недочеты, потом у нее возникли сомнения – и в конце концов она от них отказалась.

Исчезновение симптомов стало для Ясмин лишь началом реабилитации. Понимание всей кошмарности совершенного злодеяния постепенно просачивалось в ее сознание, а с ним накатывала неизбежная глубокая, мрачная, коварная депрессия. Это потребовало как медикаментозного лечения, так и когнитивно-поведенческой терапии со штатным психологом. Кроме того, на первый план вышла семейная терапия – постепенное восстановление связей с родственниками в контролируемом наблюдаемом пространстве. Брат Ясмин, отец Сонни, не только простил ее, но и очень поддерживал и всеми силами участвовал в лечении.

Опыт Олд-Бейли многому научил меня: я узнал обо всех хитростях судебной медицины, столкнулся с жестокими стратегиями барристеров, научился им противодействовать. Дело Ясмин стало бесценной возможностью усовершенствоваться в профессии на том этапе моей карьеры. Мне дали поработать независимо, позволили составить собственное мнение относительно психиатрической линии защиты и распоряжения об особых ограничениях, разрешили лично давать показания в Олд-Бейли.

Но главное – я узнал, как дорого обходится людям насилие, вызванное психической болезнью. Раньше я много читал об этом в учебниках и журналах, слушал на лекциях и конференциях, но не чувствовал, пока не поговорил с замкнутой параноидной 18-летней девушкой, которая отказывалась признавать, что совершила. Пока не посидел рядом с ее братом, когда мы оба пытались найти смысл в ее бессмысленном поступке. С тех пор я как судебный психиатр много раз сталкивался с трагедиями. Но в поступке Ясмин было что-то очень нутряное. Что может быть катастрофичнее гибели беззащитного ребенка? К тому же от рук родственницы, которая должна была заботиться о нем. Кроме того, это заставило меня задуматься о невероятном запасе великодушия у брата Ясмин и остальных ее родственников. Сумел бы я простить такое? Тогда я этого не знал. С тех пор у меня родилось двое детей – и я по-прежнему не знаю.

Психоз очень редко бывает настолько внезапным. И еще реже приводит к таким тяжким последствиям. Но все же бывает и все же приводит. Я уже представлял себе устройство системы, которая находит подобные иголки психической болезни в перепутанном стоге сена, состоящего из убийц и прочих преступников. Но дело Ясмин показало мне, почему нам не обойтись без этой системы. Оно заставило меня мучительно осознать, каким тонким должно быть равновесие между лечением и правосудием и как невероятно сложны связанные с этим этические вопросы. Нужно привести необходимость защитить и вылечить психически больного правонарушителя в соответствие с потребностью добиться правосудия ради жертвы.

Глава шестая. Злодей или безумец?

Мистер Реджи Уоллес лечился в мужском полузакрытом отделении той же специализированной клиники на севере Лондона, что и Ясмин, примерно тогда же – с конца 2012 года приблизительно до 2014 года. За ним числился длинный список правонарушений. До того длинный, что секретарю суда пришлось пересылать мне материалы дела по электронной почте, разбив их на три файла. Ничего хорошего это не предвещало. Больше сотни преступлений по 72 обвинениям. Не то чтобы рекорд, я видел списки и подлиннее, но все же внушает уважение.

Это была пестрая смесь разного рода грехов перед законом: Реджи нарушал правила дорожного движения, был виновен во множестве нападений, более 10 раз привлекался за хранение наркотиков (марихуана, кокаин, героин). В число более зрелищных преступлений Реджи входило похищение человека, которого он держал в плену четыре дня и пытал – прижигал сигаретами, резал ножом и мочился на его раны. Подозреваю, что жертвой был конкурент Реджи, наркодилер, но он, конечно, не стал признаваться в этом на допросе в полиции.

Когда я рассказываю о Ясмин Хан, большинство проникается к ней сочувствием – кроме разве что моего парикмахера. Мы понимаем, что убить племянника ее непосредственно побудили симптомы психической болезни. В прошлом она не совершала никакого насилия, никаких преступлений. Она не была склонна к антиобщественным поступкам и агрессии ни до, ни после того случая. Она была безумной, но не злодейкой. Все просто.

А Реджи был полной противоположностью. Наркодилер родом из Ганы, проживавший на юге Лондона, лет 45. Двухметрового роста, с татуировкой на лице (роза – в чем есть некоторый парадокс), сложенный будто кирпичный общественный туалет, Реджи был не из тех, с кем хочется встретиться в темном переулке. У него была давняя история правонарушений – в 11 лет его арестовывали за магазинное воровство, а в 16, по слухам, он сломал учительнице нос деревянной щеткой для стирания с меловой доски. Кстати, сын моего друга, которому тогда было семь, как-то раз услышал, как я рассказываю об этом деле за барбекю, и спросил, что такое мел. Я ответил: «До изобретения интерактивных досок учителя писали на черных плитках сланца палочками из прессованной белой или цветной пыли, которые изобрели еще первобытные люди».

Первая встреча со службами охраны психического здоровья состоялась у Реджи, когда он сидел в тюрьме Пентонвилл за попытку изнасилования сводной сестры. По отчетам органов надзора, он заманивал в свой притон наркоманок, вынуждал их покупать крэк и героин в долг, а потом заставлял отрабатывать в качестве секс-рабынь для него и его банды. Сводная сестра отказалась. Были подозрения, что многие другие женщины, более беззащитные, соглашались на такой уговор, хотя и не спешили заявлять в полицию.

В тюрьме решили, что у Реджи паранойя. Он был убежден, что другие заключенные из конкурирующих банд с юга Лондона сговорились зарезать его. Это как раз было вполне правдоподобно. Но клиническая картина изменилась, когда он пришел к убеждению, что заключенные, охрана и даже директор тюрьмы по ночам читают заклинания, чтобы заставить духов вуду уменьшить его гениталии. Тюремные психиатры прописали ему антипсихотические лекарства, и через две недели наметилось улучшение. Отсидев четыре года, он снова «пошел барыжить» (видите, я знаком со сленгом). Поскольку Реджи был очень занят раскладыванием закладок (да-да, я знаю сленг), отмыванием денег и пытками конкурентов, у него не нашлось времени посетить психиатра, хотя ему было назначено. Он не был прикреплен к поликлинике, а следовательно, не имел возможности получать прописанные медикаменты, которые ему посоветовали принимать в течение длительного срока.

Преступлением, которое привлекло к Реджи внимание наших служб (то есть индексным правонарушением), стало нападение на незнакомца в автобусе: Реджи утверждал, что это был переодетый главарь конкурирующей банды, который его преследовал. Происшествие списали на «ошибочное установление личности», но я не мог не задаться вопросом, не было ли это возвращением психотических симптомов, на которое никто не обратил внимания. Расследования не проводилось. Никто не стал обращаться к судебному психиатру за экспертным мнением о психическом состоянии Реджи на момент совершения правонарушения.

Стоило Реджи вернуться в тюрьму, и паранойя вернулась, а с ней и прежние бредовые идеи о черной магии. На сей раз Реджи отказался лечиться, убежденный, что директор тюрьмы подмешивает в лекарства синтетические гормоны, чтобы превратить его в миссис Реджи Уоллес. Он начал бросаться на других заключенных. Разбил заварочный чайник о голову соседа по камере, в результате чего пришлось наведаться в штрафной изолятор (на тюремном жаргоне так называется, в сущности, одиночное заключение). Его сочли настолько опасным, что поместили в особую камеру, дверь которой невозможно было открыть в одиночку – для этого требовалось одновременно два охранника. Они должны были сопровождать Реджи повсюду, чтобы защищать от него окружающих – этакие телохранители наоборот.

Когда психоз был диагностирован, Реджи перевели в полузакрытое отделение на севере Лондона. Здесь его асоциальное поведение даже усугубилось. То ли это было естественное обострение болезни, то ли он осмелел, оказавшись далеко от запертой клетки и постоянно маячивших рядом плечистых охранников. Он сыпал угрозами, кидался на больных и сотрудников. Пытался застолбить место альфа-самца в отделении – задачка не из легких, если учесть состав больных на тот момент. Его действия часто следовали из параноидных убеждений, порожденных психической болезнью: он считал, что другие больные сговорились с соперниками-наркодилерами и их подсадили сюда, чтобы шпионить за ним, а судебный психиатр, который занимается его делом, очевидно, в этом замешан. Однако опасения, что его преследуют, по-видимому, были связаны и с его природным складом личности и мировоззрением. Ясно, что Реджи не любил, чтобы им командовали, и его вспышки нередко происходили именно тогда, когда в отделении устанавливали различные ограничения. Даже основные правила – не включать музыку слишком громко, сдавать деньги после визитов в местный магазин (стандартная практика: это делается, чтобы у некоторых больных не пропадали наличные) – приводили к тому, что Реджи на удивление громко втягивал воздух сквозь сжатые зубы, ворчал, ругался, а иногда кричал, нередко пересыпая свои слова сленгом, с которым, к моему стыду, я был не знаком. Кажется, я даже гуглил бранное значение слова wasteman (никчемушник; по-видимому, я знаю сленг не так уж хорошо). Кроме того, Реджи, прирожденный предприниматель, умудрялся протаскивать в отделение свои товары, чтобы продавать другим пациентам. В первые два месяца его не отпускали домой и у него не было посетителей, так что это было тем более поразительно.

Когда удалось подобрать медикаменты, психотический бред у Реджи отступил. Однако лежащая в его основе довольно слабая паранойя сохранялась. По-видимому, она, как и его вышеупомянутый склад характера, была связана с жизненным опытом и воспитанием. Скорее всего, свой вклад внес и род деятельности – думаю, при его профессии не редкость, что за тобой следят конкуренты и полиция. Да и татуировка на лице наверняка привлекала лишние взгляды. Не самый подходящий аксессуар для человека, от природы сверхподозрительного, но я, разумеется, не собирался ему на это указывать.

Даже когда бред смягчался медикаментами, резкие антиавторитарные протесты Реджи не стихали, как и попытки запугать и затравить других больных, как явные, так и тайные. Откровенно говоря, от всего этого лечить Реджи было сущим кошмаром, да и находиться рядом с ним временами тоже. Хотя лечащие врачи устанавливали границы, напоминали о правилах и грозили пальцем, все это оказывало минимальное воздействие. Мы – врачи и медсестры. У нас нет физических данных, позволяющих контролировать и запугивать, не то что у тюремной охраны. В глазах у всей нашей команды, включая меня, застыло выражение крайней усталости и отчаяния от необходимости постоянно устраивать Реджи выговоры и по несколько раз в неделю зачитывать ему правила больничного распорядка – а в ответ слышать только оскорбление и свист воздуха, втягиваемого сквозь зубы.

Параллельно я оценивал психическое состояние Ясмин в женском отделении, которое находилось через двор. Это нередко бывало в те же дни. Мое взаимодействие с ней, тоже по-своему сложное, было гораздо приятнее и совсем не такое воинственное. Подобно школьнику, который борется с греховными мыслями, я невольно задавался в глубине души кощунственными вопросами. Действительно ли Ясмин нуждается в нашем лечении больше, чем Реджи? Не надо ли просто лечить безумцев и просто наказывать злодеев? По этому поводу наличествует весь диапазон мнений, судя по моим беседам с психиатрами, другими работниками сферы охраны психического здоровья, друзьями, соседями и парикмахерами.

Примерно тогда же я вживался в роль врача без квалификационной категории. Я знакомился с десятками случаев и в больнице, и во время обследований заключенных в тюрьмах, и еще несколько раз давал показания в уголовном суде. Замечать закономерности в совокупности симптомов и выявлять значимые факторы риска получалось у меня уже инстинктивно. Когда я посылал на проверку руководителю черновики судебных отчетов, в них потом оказывалось все меньше и меньше пометок красными чернилами. Снова и снова я сталкивался с одной и той же головоломкой – с задачей определить, «злодей» или «безумец» тот или иной пациент. Это грубое упрощение неизбежного основного понятия судебной психиатрии. Но справедливо ли такое разделение? И важно ли это? Вроде бы да – и да.

Когда общество узнает о злодейском преступлении, оно жаждет крови. Мать, убившая собственных детей. Подросток, зарезавший случайного прохожего. Реджи, напавший на попутчика в автобусе и пытавшийся изнасиловать сводную сестру. Если у преступника психическая болезнь, разделение на злодеев и безумцев определяет, в какой степени его можно обвинить. Оправдано ли наше презрение? Какую долю ответственности мы должны возложить на сомнительного типа из газеты, а какую на психическую болезнь?

Когда судья выслушивает дело в суде, эта граница кристаллизуется благодаря показаниям судебного психиатра. Именно они говорят уважаемому суду, виновен ли подсудимый, следует ли отправить его не в тюрьму, а в больницу. Даже если правонарушитель не отвечает всем критериям (то есть требованиям, позволяющим содержать его под стражей в соответствии с уголовными статьями закона об охране психического здоровья), любые свидетельства, что он был психически болен, когда совершал преступление, могут смягчить условия тюремного заключения и сократить его срок.

Когда мы, судебные психиатры, стоим за кафедрой свидетелей, мы проводим эту грань, чтобы повлиять на решение суда. Когда мы, судебные психиатры, работаем в больнице, эта грань необходима, чтобы оценить риск и продумать реабилитацию человека, который теперь, строго говоря, уже не обвиняемый, а наш пациент, раз уж он вошел в двери нашей специализированной клиники – прочные, как на секретных предприятиях, вандалоустойчивые, с замками и засовами. Проще говоря, те, кто больше «злодеи», чем «безумцы», опаснее, и лечить их труднее. Чтобы избежать риска в будущем, требуется больше ресурсов, внимания и поддержки. Для нас дилемма «безумец или злодей» – решение не моральное, а сугубо клиническое, хотя в некоторых случаях границы размыты. Нужно очерстветь сердцем, чтобы не видеть, как возмутительны некоторые преступления. Кроме того, нужно быть готовыми работать с антисоциальными личностями в своем отделении. Некоторые наши пациенты бывают особенно… несносными, мягко выражаясь. «Безумец» означает, как правило, психоз. «Злодей» – как правило, расстройство личности. Антисоциальное расстройство личности – самое распространенное и самое значимое в среде преступников, хотя доступны и другие бренды.