До сих пор

Так мы постояли, пока стоялось, и Хильдегард все болтала без умолку, обращаясь то ко мне, то к брату, и я тоже говорил с ними обоими попеременно. Хорошо подвешен наш язык, находит слова по любому поводу. Куда бы лучше было бы, находи мы повод для любого слова.

"...по сути, я должен был бы поискать себе иную квартиру, но я не стал искать себе иную квартиру, потому что прежний опыт таких поисков уже научил меня, что мне не найти квартиру, недостатки которой оказались бы меньше, чем недостатки предыдущей, - они просто иные. Как же они ухитрились это сделать, эти квартиры? Они сговорились друг с другом сдавать меня одна другой.. Готов свидетельствовать - все они вели себя одинаково злобно и жестоко."

"Мне стало тяжело выходить из дома. Разжиревшие люди там, голодающие люди тут, а раненые с инвалидами посередине. И все это благодаря войне и всем, жаждущим войны. К тому времени как исполнятся слова пророка: " И не будут более учиться воевать", не останется уже никого, для кого они исполнятся"

Вот, всю жизнь помнит человек то, что слышал в детстве, и очень считается с этим, хоть и знает, что нет ни на йоту правды в том, что слышал.

... не найдя себе жилье в Германии, я был вынужден вернуться в Страну Израиля. И поскольку Страна была разрушена войной и не всякий, всходивший в нее, мог найти здесь готовое жилье, мне пришлось купить кусок земли и построить себе небольшой дом из нескольких комнат....

...Не так уж много дней прошло, а дом уже был построился, ибо таково одно из достоинств Страны Израиля—поскольку её мастера хотят поскорее отстроить свою страну, они не медлят в любой работе и завершают её в положенный срок.

...мы ведь знаем—в наши времена чудес, как правило, не бывает, поэтому, сказав, что «с ней произошли чудеса из чудес», я просто использовал возвышенное выражение, а на самом деле все, что с ней произошло, свершилось вполне естественным путем. А именно—в один прекрасный день она вдруг почувствовала, что те бинты, которыми её обмотали врачи, что они ей мешают, и попросила их немного расслабить. Врачи испугались и сказали: упаси Боже, всякое послабление, даже самое маломальское послабление, это смертельная угроза в её состоянии. И не только не ослабили, но, напротив, они не давали ей дышать. И тогда она засунула туда палец, немного их расслабить. А когда она засунула туда палец, она отклеились. А когда она отклеились, ей стало немного легче. Тогда она принялась отклеивать их дальше, пока не отклеила их все. А когда она сняла с себе все бинты, силы её тотчас воспряли, и глаза её открылась, и она увидела, что лежит в больничной кровати, обложенная подушками и одеялами, и отделена ширмой от других людей, и вокруг нее множество склянок с разными лекарствами, которые заслоняют ей солнечный свет. Она сдвинулась немного с места, часть из них упала. А люди в халатах по-прежнему стояли вокруг нее и говорили: проходит ей конец, пришел её конец. Но она протянула руки и почувствовала, что может ими двигаться. Напряглась и попробовала встать с кровати. А когда попробовала—встала. И тут же велела сестрам, чтоб принесли ей одежду. Те не посмели отказать. Пошли и принесли. А когда она надела свою обычную одежду, на её лицо вернулась обычный его цвет, и она стала такой, какой была раньше, до того, как её положили в больницу. И она вернулась к своим делам и стала делать все необходимое.

Вдоль улицы на половину квартала тянется к мясной лавке крикливая женская очередь, а перед глазами женщин подвешаны на крюках туши телят, свиней, кроликов и кур, и на каждой туше—влажная, алая и живая кровь. А у каждой женщины в руках—продуктовая карточка, и они протягивают эти свои карточки к висящим тушам, словно хотят доказать забитым животным, что те обязаны дать им от плоти своей, ибо сыновья и мужья рискуют своей плотью за отечество. Но туши не обращают внимания на карточки, мертвые туши упиваются горделивым сознанием, что их кровь блестит много ярче той, что льется на поле боя,—ведь на поле боя смешана кровь с грязью и пылью. а мертвые человечьи тела изуродованы до неузнаваемости и лежат, пока не сгниют, тогда как эти, здесь, хоть и висят на крюках, но и после смерти узнаваемы, как при жизни, а кровь делает их даже сочнее и как бы живее. Внутри лавки виден мне мясник, который высится над толпой женщин, точно полководец, возглавляющий женскую армию. На самом-то деле здесь нет никакого врага, одни лишь животные, которых люди лишили жизни, но всякий, кто отведает от их мертвой плоти, тотчас наполняется силой и мужеством, потребными для война с животными врагами.

Я поворачиваюсь спиной к мяснику и к войне и гляжу в другое окно, то которое над трамвайной остановкой. Торопливо пробегают подо мною вагончики, и так же торопливо бегут за ними люди, которые спешат в них сесть, и, хотя мои руки-ноги словно связаны канатами из-за спящих хозяев, мысль моя свободна, и я размышляю: кто первым начал эту гонку, трамваи или люди? Но лязг и грохот стоят такие, что мысли мои путаются и я не нахожу ответа.

«Открою тебе по секрету, что написал мне некий немецкий ученый муж, слава и гордость немецкой науки. У него тоже сын погиб на фронте, и, когда я выразил ему соболезнования он мне ответил: за эту войну следует благодарить немецкого учителя, который вбил в головы своих учеников безумную мысль, будто они являются наследниками Древней Греции и Древнего Рима».

Нас спешили выгнать из дома, потому что издательство спешило перестроить дом соответственно "требованиям времени", а время было такое, что в мире шла большая война, и каждый, кто не погиб на войне или по причине войны, хотел знать, что происходит на этой войне, и потому газеты, стоявшие между погибшими и живыми, спешили сообщить живым, что нового среди мертвых, и каждый, кто тянулся к жизни, тяунлся к газетам, потому что в наши времена газеты и есть средоточие жизни, ибо наша жизнь свернута ныне в газетном листе—рождения и свадьбы, юбилеи и смерти, товары и продукты, и прочее, и прочее, и прочее. И все это—сверх того, что газета вдобавок освобождает читателя от необходимости думать, потому что по любому вопросу в ней есть свой репортер, у которого уже наготове свое мнение по любому данному поводу и который выражает это мнение доступным тебе языком, даже если речь идет о предметах весьма возвышенных, и в один миг ты пересекаешь весь мир от одного его края до другого и сам становишься частью этого мира—той его частью, в которую посвятила тебя твоя газета.

Газета была заполнена статьями о победах Германии, но лица окружающих почему-то не выражали никакой радости по этому поводу. Возможно ли, что немецкие подданные не верили тому, что сообщали их газеты? Нет, как они могли не верить—ведь в газетах сообщалось только то, о чем сообщало Верховное Командование, а Верховное Командование, как изветно, не обманывает. Наверное, мелкие личные неприятности опять возобладали над чувством национальной гордости.