Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня

Но не про крутых супергероев вроде Сорвиголовы или людей Икс. Нет, он читает старые, совсем дурацкие, – «Ричи Рич», «Арчи», «Каспер – дружелюбное привидение». Детячьи. Хранит их в дыре в стенном шкафу у себя в комнате. Я почти каждый день заходил к нему, и мы вместе читали эти комиксы.

Рауди читает не слишком бегло, но он настойчивый. И хохочет, хохочет над этими дебильными шуточками, хоть и знает их уже наизусть.

Люблю, когда Рауди смеется. Нечасто приходится слышать подобный смех – обрушивается на тебя эдакая лавина из ха-ха, хо-хо и хи-хи.

Мне нравится его смешить. Он любит мои рисунки.

Он тоже большой и нелепый мечтатель, совсем как я. Ему нравится притворяться, что он живет в книжке комиксов. Наверное, такая воображаемая жизнь гораздо лучше настоящей.

Поэтому я рисую – чтобы сделать его счастливым, дать еще миров, где можно пожить.

Я рисую его мечты.

Мечтами он только со мной делится. И я своими делюсь только с ним.

Рассказываю ему о том, чего боюсь.

Думаю, Рауди – самый важный человек в моей жизни. Важнее родных. Может лучший друг быть важнее родственников?

Думаю, да.

Я же провожу с ним гораздо больше времени, чем с любым человеком.

Давайте подсчитаем.

Наверное, мы с Рауди проводим вместе в сумме порядка восьми часов каждый день за последние четырнадцать лет.

Умножаем восемь часов на триста шестьдесят пять дней и на четырнадцать лет.

Значит, я провел в компании Рауди сорок тысяч восемьсот восемьдесят часов.

К такой цифре вряд ли кто приблизится.

Уж поверьте.

Мы с Рауди нераздельны.

Потому что геометрия – не какая-то страна неподалеку от Франции

Мне было четырнадцать, и в тот день я впервые пошел в старшую школу^[6]. И был по этому поводу счастлив. Особенно меня будоражила мысль о первом в моей жизни уроке геометрии.

Да, признаюсь, равнобедренные треугольники меня возбуждают.

Большинство парней, неважно какого возраста, больше фанатеют по изгибам и округлостям, но не я. Не поймите меня неправильно: мне нравятся девочки с их округлостями. Особенно женщины с еще более округлыми округлостями.

Я часами торчу в ванной с журналом, где тысячи фоток обнаженных кинозвезд:

Обнаженная женщина + правая рука = счастье, счастье, радость, радость^[7]

Ага, всё прально. Должен признаться, что я дрочу.

Я горжусь этим.

Я хорош в этом.

Я свободно владею обеими руками.

Если бы в мире существовала Профессиональная лига мастурбаторов, клубы перекупали бы меня друг у друга за миллионы долларов.

Может, вы думаете: «Ну, братан, зачем же прилюдно говорить о мастурбации?»

Ну, черт, а я буду, буду об этом говорить, потому что ВСЕ это делают. И ВСЕМ это нравится.

А если бы Господь не хотел, чтобы мы дрочили, он не дал бы нам большой палец на руке.

Так что я благодарен Господу за свой большой палец.

Однако дело в том, что сколько бы времени мы с моим большим пальцем ни проводили в компании округлостей воображаемых женщин, я гораздо больше фанател от прямых углов в помещении.

В детстве я заползал под кровать, чтобы притулиться в углу, и так засыпал. Чувствовал себя в тепле и безопасности, когда меня касались сразу две стены.

В восемь, девять и десять я спал в стенном шкафу с закрытой дверцей. Перестал, только когда моя старшая сестра Мэри сообщила, что таким образом я пытаюсь найти способ вернуться в материнскую утробу.

Это испортило мне всё удовольствие от пребывания в шкафу.

Не поймите меня превратно. Я ничего не имею против утробы моей матери. Меня же там создали, в конце концов. Я стопроцентно за утробу. Но что до переезда обратно, в «родные пенаты», тут у меня нулевой интерес, если можно так выразиться.

Моя сестрица профи в том, чтобы всё портить.

После окончания школы сестра впала в анабиоз. Ни в колледж не пошла, ни работать. Вообще ничего не стала делать. Типа депрессии, видать.

Но еще она красивая, и сильная, и забавная. Она самый красивый, сильный и забавный человек из тех, кто проводит двадцать три часа кряду в одиночестве в подвале.

Она такая психованная и непредсказуемая, что мы прозвали ее Поехавшей Мэри. Я совсем на нее непохож. Я спокойный. И жить мне нравится, очень.

И школа нравится.

Мы с Рауди надеемся попасть в баскетбольную команду старшей школы. В прошлом году мы вдвоем стали лучшими игроками среди восьмых классов. Но в старшей школе вряд ли получится.

Рауди, может, и подойдет играть в такой команде, но меня ребята покрупнее и покрепче просто сомнут. Одно дело – отразить прыжок восьмиклассника, и совсем другое – устоять перед напором монстров-старшеклассников.

Может, моя судьба – торчать на скамейке запасных третьего состава, а Рауди будет стяжать все почести и славу.

Немного опасаюсь, что Рауди задружится с парнями постарше, а меня забросит.

А еще беспокоюсь, как бы он тоже не начал меня дразнить.

И самая жуткая мысль: вдруг Рауди возненавидит меня, как все остальные!

Но боюсь я меньше, чем радуюсь.

Знаю, что меня поднимут на смех, узнав, как я люблю школу. Но плевать.

Сижу я, значит, в кабинете девятого класса, и тут входит запыхавшийся мистер Пи с коробкой, полной учебников по геометрии.

Надо вам сказать, на вид мистер Пи ну о-о-очень странный дядька.

И ладно бы только на вид. Самое странное в мистере Пи – то, что иногда он забывает прийти в школу.

Позвольте повторюсь: МИСТЕР ПИ ИНОГДА ЗАБЫВАЕТ ПРИЙТИ В ШКОЛУ!

Ага, приходится посылать кого-нибудь из детей в учительский кампус позади здания школы, чтобы разбудить мистера Пи, который как обычно снова вырубился перед теликом.

Случается, мистер Пи является на урок в пижаме.

Короче, шляпа шляпой, но пацаны до него почти не докапываются, поскольку и он с нас много не спрашивает. И то, разве можно ждать от своих учеников усердия, если являешься перед ними в тапочках и пижаме?

И да, я понимаю, что это необычно, но в нашем племени учителей размещают в однокомнатных коттеджах и старых трейлерах позади школы. Нельзя преподавать в нашей школе, если не живешь в кампусе. Будто это какая-то исправительно-трудовая колония для наших белых либеральных добродетелей-вегетарианцев и белых консервативных спасителей-миссионеров.

Некоторые учителя заставляют нас есть птичий корм, чтобы мы почувствовали себя ближе к земле-матушке, а другие ненавидят птиц, считая их прислужниками дьявола. Это примерно как если бы вас учили Джекил и Хайд^[8].

Но мистер Пи не какой-нибудь двинутый поклонник демократов, республиканцев, христиан или самого дьявола. Он просто тютя.

Однако находятся такие, кто считает, что он типа должен дать показания против мафии и подлежит программе защиты свидетелей вроде того сицилийского бухгалтера, поэтому его тут прячут.

Ну не знаю.

С одной стороны, конечно, если правительству занадобилось кого-нибудь спрятать, то наша резервация – это самый край географии, миллион километров к северу от Чего-либо Значимого и два триллиона километров к западу от Счастья. Но божтымой, может, не стоит так серьезно относиться к сериалу про клан Сопрано?

По мне – так мистер Пи просто одинокий старик, который прежде был одиноким юношей. И по какой-то непонятной для меня причине одиноких белых тянет к еще более одиноким индейцам.

– Так, дети, за дело, – сказал мистер Пи, передавая по рядам учебники по геометрии. – Как насчет сделать нечто странное и начать со страницы один?

Я схватил учебник и открыл.

Мне хотелось его понюхать.

Черт, мне хотелось поцеловать его.

Да, поцеловать.

Ага, прально, я целую книги.

Может, это какой-то вид извращения, а может, показатель романтизма и высокого уровня интеллигентности.

И я потянулся было уже губами, но остановился, увидев надпись на внутренней стороне обложки:

УЧЕБНИК АГНЕС АДАМС

Ладно, вы, небось, спрашиваете себя: «Ну и кто такая эта Агнес Адамс?»

Ну так я вам скажу. Агнес Адамс – моя мама. МОЯ МАМА! Адамс – ее девичья фамилия.

И это значит, что моя мама родилась с фамилией Адамс и всё еще была Адамс, когда написала свое имя в этой книжке. Родила она меня в тридцать. Ага, и это означает, что я смотрю на учебник геометрии, который старше меня на тридцать лет, – самое малое.

Просто не верится.

Какой кошмар.

Школа моя и мое племя в таком нищем и бедственном положении, что мы вынуждены учиться по тем же безнадежно устаревшим учебникам, которые мусолили наши родители. Как же это грустно, как грустно!

И, надо вам сказать, эта престарелая, ветхая книжка долбанула меня по башке не хуже ядерной бомбы. Мои чаяния и надежды поднялись облаком в форме гриба. Что бы вы сделали, если бы мир объявил вам ядерную войну?

Надежда против надежды

Разумеется, меня отстранили от занятий после того, как я заехал мистеру Пи в лицо, хоть это и получилось случайно.

Ну ладно, не совсем случайно.

Но мне просто необходимо было попасть во что-нибудь, когда я швырнул книгу. Необязательно в кого-нибудь. И я точно не планировал разбить нос мафиозному учителю математики.

– Первый раз ты попал туда, куда целился, – сказала моя старшая сестра.

– Мы очень огорчены, – сказала мама.

– Мы очень огорчены из-за тебя, – сказал папа.

А бабушка сидела в своем кресле-качалке и плакала, плакала…

Мне было стыдно. Я раньше никогда не попадал в неприятности.

Спустя неделю после моего отстранения я сидел на крыльце, думал о том о сем – размышлял, в общем, и тут перед домом возник старина мистер Пи. С щедро перебинтованным лицом.

– Мне жаль, что так вышло с вашим лицом, – сказал я.

– Мне жаль, что тебя отстранили. Надеюсь, ты знаешь, что это была не моя идея.

Я представлял, как мистер Пи ищет для меня наемного убийцу. Ну, может, так далеко он бы не зашел. Мистер Пи не хотел мне смерти, но совсем не возражал бы, если б я остался единственным выжившим в авиакатастрофе посреди Тихого океана.

Еще я повоображал, что меня упекут в тюрьму, но совсем чуток.

– Можно я с тобой посижу? – спросил мистер Пи.

– Да пожалста. – Я нервничал. С чего это он такой дружелюбный? Рассчитывает напасть исподтишка? Треснуть меня по носу задачником?

Но старикан просто сидел и молчал, совершенно спокойный. Долго сидел.

Я не знал, что сделать или сказать, так что тоже сидел молча. Молчание стало таким плотным и реальным, что стало казаться, что на крыльце уже трое сидящих.

– Ты знаешь, почему кинул в меня книгой? – наконец спросил мистер Пи.

Вопросец был с подвохом. Ясное дело, надо ответить правильно, иначе он рассердится.

– Кинул, потому что дурак.

– Ты не дурак.

Неправильный ответ.

Бабах.

Я сделал вторую попытку.

– Я не хотел в вас попасть, – говорю. – Я в стену целился.

– Ты правда целился в стену?

Вот черт.

Прямо допрос с пристрастием.

Отчего-то, чувствую, грустно мне стало.

– Нет, – говорю. – Вообще-то я ни во что не целился. Но мне нужно было во что-нибудь попасть, понимаете? В стену, в стол или в доску. Во что-то мертвое, понимаете, не в живое.

– Не в живое, как я?

– И не в растение.

В кабинете мистера Пи три цветка. С этими тремя зелеными ребятами он говорил чаще, чем с нами.

– Ты же понимаешь, что попасть в меня и попасть в растение – это не одно и то же? – спросил он.

– Ну да.

Он загадочно улыбнулся. Взрослые – мастера загадочно улыбаться. Этому, что ли, в колледже учат?

Я боялся всё сильнее. Ну чего ему надо?

– Знаете, мистер Пи, я не хотел быть грубым и всё такое, но вы меня пугаете. В смысле – зачем-то же вы пришли?

– Да, хотел тебе сказать, что ударить меня книгой – вероятно, худшее, что ты успел сделать в жизни. Неважно, что ты собирался сделать. Важно, что получилось. А получилось то, что ты сломал нос старику. Это почти непростительно.

Значит, он хотел меня наказать. Он не мог побить меня своими старческими кулаками, но мог сделать мне больно старческими словами.

– Но я тебя прощаю, – сказал он. – Хоть и не хочу. Я должен тебя простить. Это единственное, что удерживает меня от того, чтобы врезать тебе палкой. Именно так мы поступали с грубиянами, когда я только начал тут преподавать. Мы били их. Нас так научили. Мы должны были убить индейца, чтобы спасти ребенка.

– Вы убивали индейцев?

– Нет, нет, это всего лишь метафора. Строго говоря, индейцев я не убивал. Мы должны были заставить вас прекратить быть индейцами. Забыть ваши песни, сказки, язык, танцы. Всё. Мы не пытались убить индейский народ. Мы пытались убить индейскую культуру.

Ох, как же в эту секунду я ненавидел мистера Пи! Окажись тут сейчас целая куча энциклопедий – черт, запустил бы в него снова, одну за другой.

– Я не могу попросить прощения перед всеми, кого я бил, – сказал мистер Пи. – Но могу просить прощения у тебя.

Я был совершенно сбит с толку. Это ж я ему нос сломал, а он передо мной извиняется.

– Я побил много индейских детей, когда был молодым учителем. Может, даже кости ломал.

Вдруг я сообразил, что он передо мной исповедуется.

– Времена были другие, – сказал мистер Пи. – Плохие времена. Очень плохие. Это было неправильно. Но я был молод, и глуп, и полон идей. Прямо как ты.

Мистер Пи улыбнулся. Он улыбнулся мне. Между зубами у него торчал кусочек салата.

– Знаешь, – сказал он, – я и сестру твою учил.

– Знаю.

– У меня не было детей умнее нее. Она была даже умнее тебя.

Я знал, что сестра у меня умная. Но не слышал, чтобы про нее так говорил хоть один учитель. И никто никогда не говорил, что она умнее меня. Я одновременно и радовался, и ревновал.

Моя сестра, крот подвальный, – умнее меня?

– Ну, – говорю, – наши мама с папой довольно умные, так что это, видать, семейное.

– Твоя сестра хотела стать писателем, – сказал мистер Пи.

– Серьезно?

Вот новость. Мне она такого не говорила. И маме с папой не говорила. Никому не говорила.

– Никогда от нее не слышал, – сказал я.

– Она этого стеснялась. Думала, ее на смех поднимут.

– За то, что она пишет книжки? Да ее бы тут героем сделали. Может, она и кино бы сняла даже. Было бы клево.

– Она стеснялась не того, что хочет писать книги. А того, какие книги она хочет писать.

– И какие же это книги? – спрашиваю.

– Ты будешь смеяться.

– Не буду.

– Будешь.

– Не буду.

– Нет, будешь.

Вот черт, мы что, оба превратились в семилеток?

– Просто скажите уже, – попросил я.

Так странно, что учитель рассказывает о моей сестре такое, о чем я не подозревал. Интересно, чего еще я о ней не знаю?

– Она хотела писать любовные романы.

Конечно, я хихикнул.

– Эй, – сказал мистер Пи. – Ты обещал не смеяться.

– Я не смеялся.

– Нет, смеялся.

– Нет, не смеялся.

– Нет, смеялся.

– Ну разве что чуток.

– Чуток тоже считается.

И тогда я расхохотался по-настоящему.

– Любовные романы, – сказал я. – Да это же глупость глупейшая, разве нет?

– Многие люди их любят… в основном, правда, женщины, – не согласился мистер Пи. – Миллионами раскупают. И многие писатели зарабатывают миллионы любовными романами.

– И про что это будут романы, к примеру?

– Так-то она не уточняла, но ей нравятся про индейцев. Понимаешь, о чем я?

О да, я понял. Истории про любовную связь между белой школьной учительницей-девственницей или женой священника – и индейским воином-полукровкой. В уморительнейших обложках.

– Знаете, – говорю, – никогда не видел, чтобы моя сестра читала подобные книжки.

– Она их прятала.

Вот в чем разница между мной и моей сестрой. Я прячу журналы с фотографиями голых женщин, а моя сестра прячет нежные романы о голых женщинах (мужчинах).

Мне нужны картинки, моей сестре – слова.

– Не припомню, чтоб она что-то писала, – говорю.

– Ей нравятся короткие рассказы. Небольшие истории о любви. Она никому не давала читать. Но всегда что-то писала в своей тетрадке.

– Ничосе, – говорю.

А что еще я мог сказать.

В том смысле, что моя сестра превратилась в живущего в подземелье гуманоида. Особой романтики в этом не наблюдалось. Или как раз наоборот. Может, она днями напролет читает романтические новеллы. Может, она застряла в них и не в силах выбраться?

– Я был уверен, что она станет писателем, – сказал мистер Пи. – Она всё строчила и строчила в своей тетради. И всё набиралась храбрости, чтобы кому-нибудь показать. А потом вдруг перестала.

– Почему?

– Не знаю.

– И даже никакой догадки?

– Нет, ни малейшей.

Может, не так сильно она и хотела, а потом что-то окончательно отшибло ей это желание?

Вот, наверное, в чем дело-то! С ней случилось что-то плохое, прально? В смысле, она живет в кошмарном подземелье. Но люди же не живут в подвалах, не прячутся, если счастливы.

Конечно, этим моя сестра несильно отличается от отца.

Если папа не на попойке, то проводит время у себя в спальне, валяется в одиночестве перед теликом.

Смотрит в основном бейсбол.

Он не возражает, если я захожу и смотрю игру вместе с ним.

Но мы никогда особо не разговариваем. Сидим молча и смотрим на экран. Он даже не радуется за любимую команду или игрока. Вообще почти не реагирует на игру.

Наверное, у него депрессия.

Наверное, и у сестры депрессия.

Наверное, у всей семьи депрессия.

Но я всё равно хочу знать, отчего моя сестра больше не мечтает писать любовные романы.

Ну, это глупая мечта, конечно. Какой индеец станет ваять любовные романы? Но всё равно это круто. Мне нравится мысль, что я буду читать книги моей сестры. Нравится мысль, что я зайду в книжный магазин и увижу ее имя на обложке большой красивой книги.

«Пылкая страсть на реке Спокан». Поехавшая Мэри.

Круть.

– Она всё еще может написать книгу, – говорю. – Всегда есть время, чтобы изменить свою жизнь.

Сказал и чуть не поперхнулся. Я же в это не верю. Времени, чтобы изменить жизнь, никогда не хватает. Нет такого специального времени. Черт, может, я сейчас несу романтическую чушь?

– Мэри была яркой, сияющей звездочкой, – проговорил мистер Пи. – И вдруг свет ее стал меркнуть год за годом, и теперь едва заметен.

Вау, да мистер Пи поэт.

– И ты тоже яркая, сияющая звездочка, – сказал он. – Ты самый умный парень в школе. Не хочу, чтобы ты оплошал. Чтобы погас. Ты заслуживаешь большего.

Я не чувствовал себя умным.

– Я хочу, чтобы ты это сказал, – велел мистер Пи.

– Что сказал?

– Хочу, чтоб ты сам сказал, что заслуживаешь большего.

Я не мог этого сказать. Это была неправда. В смысле, я хотел большего, но не заслуживал. Я ведь мальчишка, который швыряет книгами в учителей.

– Ты хороший парень. Ты заслуживаешь целого мира.

Ох, щас зареву. Ни один учитель не говорил мне таких добрых, таких невероятно добрых слов.

– Спасибо, – говорю.

– Пожалуйста. А теперь скажи.

– Не могу.

И тут я заревел-таки. Слезы покатились по щекам. Я почувствовал себя просто слабаком.

– Простите, – говорю.

– Ты не должен просить прощения, – сказал он. – Нет, за то, что треснул меня, можешь попросить, но не за то, что плачешь.

– Не люблю плакать, – сказал я. – Ребята колотят меня за то, что плачу. Иногда доводят специально, чтобы поколотить за то, что расплакался.

– Я знаю, – сказал он. – И мы это не останавливаем. Мы позволяем им дразнить тебя.

– Рауди меня защищает.

– Я знаю, что Рауди твой лучший друг, но он… он… он… – У мистера Пи заело. Он не знал, что сказать и что сделать. – Ты ведь знаешь, что отец Рауди бьет его?

– Да.

Когда Рауди является в школу с синяком, он непременно поставит синяки двоим первым попавшимся.

– Рауди становится всё агрессивнее, – сказал мистер Пи.

– У него, конечно, жуткий характер, и всё такое, и оценки паршивые, но он всегда хорошо ко мне относился, с детства. С тех пор как мы маленькими были. Даже не знаю почему.

– Ну да, ну да. Но, послушай, я хочу тебе сказать кое-что другое. Только пообещай, что ты никогда этого не повторишь вслух.

– Ладно, – говорю.

– Пообещай.

– Ладно, ладно, обещаю, что не повторю.

– Никому. Даже родителям.

– Никому.

– Хорошо, – сказал он и придвинулся ко мне ближе, потому что боялся, как бы деревья не услышали то, что он собирается сказать. – Ты должен уехать из резервации.

– Я собираюсь на днях с папой в Спокан съездить.

– Нет, я имею в виду – совсем уехать, навсегда.

– Это как это?

– Ты был прав, когда бросил в меня книгу. Я заслужил удара в лицо за то, что делал с индейцами. Все белые, живущие в этой резервации, заслуживают удара в лицо. Но знаешь… и все индейцы заслуживают того же.

Я поразился. Мистер Пи был в гневе.

– Единственное, чему вас, детей, учили, – это как сдаться. Твой дружбан, Рауди, – он сдался. Оттого-то и нравится ему причинять боль людям. Чтобы они почувствовали себя так же плохо, как он.

– Мне он не делает больно.

– Он не делает тебе больно, потому что, кроме тебя, в его жизни нет ничего хорошего. Он не хочет потерять еще и это. Ты – единственное, что у него осталось.

Мистер Пи схватил меня за плечи и наклонился так близко, что я почувствовал запах его дыхания.

Лук, чеснок, гамбургер, стыд и боль.

– Все эти ребята сдались, – сказал он. – Все твои друзья. Все хулиганы. И все их отцы и матери. И деды с бабками, и прадеды. И я, и каждый здешний учитель. Все мы потерпели поражение.

Мистер Пи плакал.

Я не мог в это поверить.

Никогда не видел трезвого взрослого плачущим.

– Но не ты, – сказал мистер Пи. – Ты не можешь сдаться. Ты не сдашься. Ты бросил в меня ту книгу, потому что в глубине души отказываешься сдаваться.

Я не понимал, о чем он. Или не хотел понимать.

Господи, как же сложно быть ребенком. Я тащу на себе гигантский груз своей расы, понимаете? У меня скоро горб вырастет от этого груза.

– Если останешься в резервации, они тебя убьют. Я сам тебя убью. Мы все тебя убьем. Ты не сможешь вечно с нами бороться.

– Не хочу я ни с кем бороться, – говорю.

– Ты борешься с рождения, – сказал он. – Ты поборол операции на мозге. Поборол эпилептические припадки. Поборол алкашей и наркоманов. Ты сохранил надежду. А теперь ты должен взять свою надежду и отправиться туда, где есть те, кто тоже сохранил надежду.

Я начинал его понимать. Он же учитель математики. Я должен сложить свою надежду и надежды других людей. Умножить надежду на надежду.

– Где есть надежда? – спросил я. – У кого?

– Сынок, ты будешь находить всё больше надежд по мере того, как уходишь всё дальше и дальше от этой печальной, печальной, печальной резервации.