Улица 17

Мария Ньевес еле дышала, а потом согласно кивнула.

– Не стоит заводить кошку – она скоро умрет, – проговорила мать-настоятельница твердым голосом и оперлась на статуэтку, почти закрыв своей живой рукой ее тусклые глаза.

– Не стоит заводить мужа – он предаст, надоест или… – сказала она, и Нуну продолжила, завороженная неожиданно проснувшейся в голосе Анхелики силой.

– Тоже умрет, – сказала мулатка, закрывая глаза и покачивая головой.

– Именно. Для того, чтобы обрести себя, надо спуститься в пещеру, в самый ад, в Шибальбу наших предков, где живут их души, а именно…

– В склеп! – догадалась Нуну, так часто общавшаяся с матерью-настоятельницей, что практически усвоила ее тон и особенности речи.

Ключ звякнул в морщинистой, красивой формы, руке Анхелики, когда она повернула влево лежащий перед ней том странного немецкого мистика Майстера Экхарта, и посмотрела вниз, на серые бетонные ступеньки, идущие вглубь холма, на котором возвышался монастырь.

III

Они шли вдоль старых, выщербленных ступенек, под аккомпанемент падающих со стен капель и стрекотания несмолкающих насекомых. В отличие от средневековья, в стене была розетка, на которую и нажала сестра Анхелика, чтобы лампочка все-таки, покряхтев, загорелась над их головами.

– Скажите, вы все-таки Анхела или Анхелика? – неожиданно спросила Нуну. – Когда я ставлю свечки за вас и поминаю в молитве, я не знаю, как же именно стоит вас обозначить.

– А ты молишься? – казалось, удивилась сестра Анхела и посмотрела на грустную и притихшую почему-то девушку.

– Да, – неожиданно сказала она, прижав руки к груди в открытой блузке. -Почти каждое выступление вспоминаю о вас и об уроках музыки, которые мне дали здесь. Правда, стиль пения был не совсем тем, что нужно, – поморщилась в притворном негодовании девушка, – но в целом только благодаря вам я и узнала, что такое усердие.

– Это похвально, хоть я и ставила тебе низкие баллы за французский язык, – не забыла напомнить сестра Анхелика, потом вдруг резко одернула девушек. – Тихо, сейчас будет отсутствующая ступенька. Вот так, прыгайте!

Мария Ньевес благополучно приземлилась, а более нетерпеливая Нуну упала ей на плечо, ойкнув от неожиданного столкновения с полом. Дальнейшая комната пребывала в небольшом сумраке, пахнувшем затхлостью и чем-то странным, слащаво-бальзамическим. На стене висел красивый деревянный крест со вставками из черного, уныло поблескивающего, камня, по виду агата. Сколько хватало глаз, во всех частях комнаты виднелись мраморные или казавшиеся таковыми надгробия, означенные только латунными табличками, некоторые из них были старые и по углам сворачивались в завитки. Таких надгробий было значительно больше, чем остальных, ибо склеп не был бесконечен, и с течением времени монахинь стали хоронить на особом участке городского кладбища, но особо прославившимся дозволялось лежать здесь, издавая тот странный запах, который может – как знать – привести к тому, что через поколения гробницу вскроют, сломав гордую мраморную плиту, и обнаружат под ней нетленные мощи.

– Меня зовут Анхела, но в монастыре я решила стать Анхеликой, – призналась сестра, подходя к ближайшему саркофагу.

– Вы, должно быть, все помните Пилар, – протянув руку в сторону таблички, сказала светским тоном настоятельница.

– Мать Анхелика… – начала Мария Ньевес и поморщилась.

– Да, моя дорогая?

– Вы представляете уже мертвого человека нам, – тихо сказала девушка и замолчала, укоризненно глядя на Анхелику.

Старая женщина вздохнула и поправила выбившуюся прядь волос.

– За все годы жизни в монастыре я так и не научилась укладывать волосы, чтобы они лежали ровно, за что меня постоянно ругала прежняя мать-настоятельница. Знаете, как это сложно – знать, что теперь ты глава семьи и должна отвечать за все сама. Монастырь помогает продлять детство и лишать людей многих хлопот, о каких обычно беспокоятся взрослые. Я никогда не завидовала тем, кто в миру. Преступность, соблазны, забота о деньгах, ранние морщины и неудачи. А она… Она всегда любила жизнь, Пилар Росарио Миро. Вы ее помните, правда?

При этих словах Мария Ньевес ощутила легкое дуновение ветерка над головой – или то поднимались ее волосы от осознания близости смерти? Она не знала, не предпочла пока держать свое неверие, или, точнее, нежелание верить при себе. Если сделать домик из подушек, то в него можно спрятаться насовсем, если закрыть глаза, то и весь мир охватит мрак, если тебе весело, то и вокруг прекрасная солнечная погода. Ты можешь подать руку больной старушке на улице, посмотреть фильм про ужасы концлагерей, потом поесть попкорна – чужие страдания и чувства существуют только для того, чтобы тебе было еще лучше и интереснее. Твой тонкий язычок уже получил нужное раздражение для рецепторов страха, чтобы пища радости казалась сытнее. А неприятное послевкусие можно запить водой бытовой жизни.

– Я помню сестру Пилар, – сдержанно отозвалась Мария Ньевес.

Мать Анхелика покачала головой и промолвила:

– Да, я тоже, с этих пор ты начала писаться в кровать. С тех пор, как она умерла.

Нуну прыснула от хохота, но потом сдержала себя и махнула рукой:

– Ничего, мать Анхелика, продолжайте.

– Я не вижу ничего плохого в том, что ты смеешься, Нуну. Пилар тоже была такой. Ее назвали в честь столпа веры, но она никогда и ни в чем не была тверда. Помню, мы познакомились с ней случайно. Я тогда училась в колледже и возвращалась домой, нагруженная тяжеленными сумками с учебниками и дополнительной литературой. Говорили, что я всегда была ангелом, настолько меня не интересовали никакие иные заботы, кроме обучения. Правда, мне как-то купили гитару, чтобы я хоть чем-то стала увлекаться, и мне пришлось после учебы еще и идти к одному преподавателю на другой конец города. Стояло позднее лето, вокруг было и тепло, и не жарко, и погода в целом была прекрасная. Я шла и не разбирала ничего. Вот один юнец поравнялся со мной, в рубашке в стиле диско, открытой на груди, заросшей волосами.

«Эй, девочка, не хочешь со мной погулять?»

Я упрямо мотнула головой и прижала к себе гитару. Он все не отставал, очевидно, был порядком напичкан разного рода веществами, отчего глаза его сделались абсолютно черными, а жилистые руки тряслись.

«Я сказала: НЕТ!» – громче повторила она, но он просто взял меня за плечо. Вокруг не было никаких людей, ибо дом моего преподавателя, старого любителя фламенко, находился на отшибе.

Я даже не успела испугаться, как почувствовала вихрь, неожиданно налетевший на меня слева, который сбил с ног и его, и меня, и старую некачественную гитару, отчего она громко звякнула.

«Эй, хватит приставать к девушкам, Хуан», – проговорил вихрь светлых для нашей страны длинных и густых волос, из-под которого выглядывало разгневанное красивое лицо, которое не портили даже толстые индейские щеки, так все в нем было гармонично, странно и оригинально. Вдумайтесь только, у этой чиканы были веснушки!

Я недоуменно уставилась на нее, а она, фыркнув от напряжения, откинула прядь светлых волос со лба и протянула мне руку. Я стала отряхиваться, а она мне помогала маленькой светло-оливковой ладошкой с аккуратным маникюром. Хуан так и остался лежать на земле, выпучив осоловевшие глаза.

«Ты не ушиблась? – произнесла она. – Вечно я ерундой страдаю, не могу нормально толком даже стакан взять, он под моими пальцами ломается».

«Слишком сильная?» – спросила я и хихикнула, так не вязалась с ее обликом эта адская вихревая мощь.

«А ты чего смеешься? – обиделась она и насупила губы. – Эх, я бы тебя отучила тут лыбиться, если бы ты только знала, с кем связываешься». Потом она, видимо, вспомнила, что я тут пострадавшее лицо, и произнесла примирительно: «Ой, извини».

Так я и познакомилась с Пилар – мощной, яркой, неуверенной в себе звездой округи, которая и быстро обижалась, и потом приходила в себя с мановением ока. Она тогда проводила меня на урок, вызвавшись встретить после обучения. Ей я и сыграла свою первую выученную песню, из-за чего она меня очень ругала, а потом шла со мной мириться. Именно благодаря ней мои годы обучения были такими яркими, а не будь нее, никто бы никогда меня и не пригласил на танцы или гулять по городу, не познакомил бы со своей компанией и не обеспечил бы мне недолгого участия в местной рок-группе. Пилар была…

– Вашей лучшей подругой? – произнесла Нуну. – И почему такая девушка, как она, стала…

Но Нуну смутилась и не договорила, попытавшись в очередной раз спрятаться за плечом Ману.

– Пилар была такой же, как и ты, Нуну, – улыбнувшись, проговорила мать Анхелика. Ее глаза витали где-то в прошлом времени, когда по всей стране звучал синтипоп, картели активно разворачивали свою почти бесконтрольную деятельность, а массовый отток людей из страны проходил под знаменем Мадонны – не той, что в алтаре, а той, что якобы хотела стать снова девственницей для своего любимого, танцуя в облегающих леггинсах. – Пилар не знала, как обращаться с людьми, несмотря на то что она могла ударить каждого и начать разговор абсолютно с любым.

Ее считали красивой, а меня считали изящной. Пилар увлекалась многими вещами и часто бросала их, а я поднаторела в учебе и стала инженером. Зато Пилар сыграла в одном эпизоде теленовеллы и познакомилась с продюсером, которому она приглянулась. Но из-за скверного характера ей и не удалось построить карьеру в индустрии, потому она и перебивалась с кастинга на кастинг, перемежая эти неустанные поиски флиртом с красивыми парнями. Они ее любили, а у меня был всего один кавалер, и тот занудный.

– Мне это знакомо, – проговорила Мария Ньевес, пожав плечами.

– Хайме? – ввернула в разговор мать Анхелика.

– Да, он самый, но продолжайте о Пилар, пожалуйста, – попросила Ману, буквально сложив руки.

– Да что там сказать! Говорить я могла бы вечность. Пилар забеременела, и была рада тому, что наконец-то не останется одна, об аборте она думать не хотела, все-таки она уже тогда верила, что было очень странно при ее положении. Потом случилось как-то, что на съемочной площадке теленовеллы, куда ее наконец-то взяли, на нее обрушилась декорация. В общем, врачи сказали, что она больше не сможет иметь детей.

– И ее как подменили? – спросила Нуну.

– Именно, Пилар после этого не была похожа на себя. Все чаще и чаще она заказывала мессы по какому-то Альфредо – это был ее ребенок, он был мальчиком, пусть его и не крестили, но она называла его этим именем. Мне казалось, что ей должен встретиться кто-то достойный ее, чтобы она не плакала от одиночества в подушку. И она увидела его. Мигель был на несколько лет ее старше, он был вообще вдовец, возраста даже ее отца, но весьма представительный и хорошо сохранившийся. Пилар не пришлось долго уговаривать: она пошла с Мигелем на свидание. Они смотрели старое кино, и Мигель смеялся в самых неподходящих местах, а потом в каком-то фешенебельном ресторане задумал станцевать с ней под Ричи Валенса. Она мне потом рассказывала, что «слегка раздосадована» – это не то слово. Но делать нечего, Пилар напрягал шум и гам и хотелось своей семьи. И она приняла предложение Мигеля стать его женой. До свадьбы оставалась буквально неделя, и вся семья Пилар буквально с ног сбилась. Было куплено красивейшее свадебное платье нежного розового оттенка, под стать самому главному цветку, нашей милой, несравненной и ангельской Пилар. И тут неожиданно раздается звонок среди ночи: Хуан, тот самый наркоман, разбился в автомобильной аварии, пьяным попав под колеса машины. И этот Хуан – только не смейтесь – был первой любовью нашей невесты. Он когда-то был художником, и даже неплохим, но я никогда не думала, что из-за какого-то несчастного алкоголика, которого девочка тринадцати лет полюбила только из-за того, что не видела в жизни никого лучше, она сможет так переживать. Свадьбу отменили, но временно, потому что день похорон и начала новой жизни должен был совпасть. Пилар предпочла пойти в черном, а не в розовом. Мигель понял, что она этим хотела сказать, и позднее ретировался. Когда его бывшая невеста стала послушницей, мы узнали, что он умер от инфаркта.

«Вот видишь, я тесно связана с ней, со смертью, темной Девой, а не светлой», – часто говаривала она, поглаживая статуэтку, которую ты видела на моем столе, Ману.

– Почему она все-таки решила стать монахиней? – произнесла, ошеломленно моргая, Мария Ньевес, начавшая уже привыкать к воздуху подземелья.

– Потому что не хотела быть одинокой? – спросила риторически мать Анхелика. – Потому и стала, когда узнала, что при монастыре есть школа для детей и хор.

– А как же Мигель? – произнесла Нуну, капризно растягивая слова.

– Жизнь с Мигелем была бы для нее одиночеством, – проговорила мать Анхелика, – и одной из самых страшных ее разновидностей. Если Пилар несла только смерть другим, то ведь она не хотела умереть сама, своим сердцем. И только здесь ее орган по закачке крови, как иногда со злой улыбкой она называла его, способен был биться в ритме всей остальной жизни. О, Пилар так любила жизнь, будучи самой смертью!

– Разве такое может быть? – не веря, произнесла Мария Ньевес, и на миг какое-то дыхание обдало ее, заставив дрожать от страха и невнятного предвкушения чего-то нового.

– Да, вот я являюсь самой жизнью и люблю смерть, – нараспев сказала настоятельница. – Мою милую Пилар я любила всегда…

– Не может быть! – ахнула Нуну. – Но в то время вы же могли бы построить свою жизнь… быть счастливой…

– Без Пилар? О, нет, – усмехнулась мать Анхела. – Без нее я не могла. Кем бы я была сейчас? Потрепанной бездетной короткостриженной сеньорой с постоянно меняющимися компаньонами, простым инженером на заводе, не имеющим ни капли свободного времени, женщиной с разбитым сердцем, выброшенной обществом и отвергаемой родителями? Я выбрала пойти вместе с Пилар, и ни разу не пожалела об этом. Быть с ней, держать ее за руку, чувствовать ее запах, заправлять пряди волос под апостольник – а больше ничего и не требовалось. Вы любили когда-нибудь?

Мария Ньевес задумалась, пытаясь припомнить, сохранило ли ее сердце отзвук былых воспоминаний и не отзовется ли оно, если до него дотронуться легко и быстро, как давно разученная нота, но было пусто. Она с надеждой посмотрела на Нуну.

– Да, много раз, – сказала Нуну, мечтательно улыбаясь, – недавно вот любила одного рэпера. Красивый был парень, эх. Только вот разные интересы у нас. Я люблю петь, он любит дунуть. Но жизнь продолжается, правда ведь?

Ману скользнула взглядом по подруге и пожала плечами, давая матери Анхелики почву для размышлений.

– Я люблю только Пилар и Бога, но первого больше, – сказала она и улыбнулась. – Я не отгорожена от жизни, как вы думаете…

– Мы знаем! – закивала Нуну, осклабясь. – Вот я лично часто здесь бываю: тут и экскурсии, и концерты, и выставки искусства бывают. И дети, много их – мне даже кажется, что я сама бы хотела взять кого-нибудь маленького, только денег пока нет. Просыпались бы мы по утрам, я бы смотрела на небо и бежала бы его кормить, и мне никогда, никогда бы не было одиноко… Ману, что с тобой?

По лицу ее подруги тоненькими змейками бежали непрошеные слезы, которые, казалось, могут прожечь ее щеки. Ей вспомнилось свидание с Хайме, где он занудно и высокопарно рассказывал о том, что роботы скоро заменят людей, потом долгий рабочий день, проведенный за сверкой договоров, потом томительное ожидание того, что ей должны были скоро написать в соцсетях, а кто неважно, а еще прогулки по набережной, изредка выходы на концерты Нуну – самое полезное времяпрепровождение в мире, ибо подруга умела необыкновенно живо двигать бедрами под аккомпанемент своих песен. Но Нуну оставалась певицей в кабаках, и хоть ее жизнь казалась ей привлекательной и наполненной новых событий, Ману не оставляло чувство того, что ее собственное время проходит впустую, и она до сих пор не сделала ничего выдающегося. Мария Ньевес вздохнула, прикрыла глаза, а потом, глядя прямо на мать Анхелику, сказала:

– Да, пригласите меня на торжество Святой Смерти, кем бы она ни была.

Мать Анхелика, растерявшись, захлопала глазами, потом расхохоталась и по-детски закружила Марию Ньевес в своих сильных, несмотря на небольшой размер, руках. И подземелье осветилось той радостью, какая излучалась из глаз трех женщин, наконец-то обретших друг друга.

Тем временем сестра Инес стояла у калитки и тихо шептала мужчине в черной бандане и в кожанке, похожего то ли на байкера, то ли на члена картеля:

– Она здесь.

– Похоже, она согласится, как ты считаешь? – осклабился он, и круто повернувшись на высоких каблуках, зашагал прочь от колонн, увитых виноградными лозами Господа Нашего Иисуса Христа на свет, падавший на его длинные каштановые волосы.

IV

Он учил русский язык по классическим произведениям, фильмам и даже песням. Предпочитал отыскивать самые старые: «Улица, у-ли-ца, ты, брат, пьяна!», например, пел он, возвращаясь с курсов по маркетингу, который вел индиец из самой натуральной Индии, что было необычно в их краях, да еще и какой-то подозрительно белый. Сидит себе со своей хипстерской кружкой из «Старбакса» и воображает, что по-прежнему находится на гребне волны. Ну-ну. Ему казалось старомодным называть друг друга на «ты» и «чувак» при общении с преподавателями. Он хотел, чтобы в мире появилось больше уважения.

Именно поэтому он в свободное от работы время тренировал удар, а также молился, пытаясь еще и освоить гитару. Должен же истинный кастилец прикоснуться к своим корням. А он был урожденный сын Испании, которого за каким-то чертом однажды понесло сюда учиться, да так и оставило. Он шел по улице, откидывая свои каштановые волосы, которые сильно отросли и теперь забирались ему в глаза, и думал о том, почему и как факультет философии не помог ему в выборе дальнейшей профессии, почему он сейчас просиживал задницу на этих курсах и зачем вообще расстался с той девушкой, ради которой уехал в Мексику.

Рядом с ним высился здоровенный дом реабилитации для наркоманов с роскошным патио, в котором ему как-то довелось побывать, сопровождая отца Педро – такое милое стандартное имя для священника – проповедовать слово Божье заблудшим. Там его встретила полубезумная старая женщина, которая взяла его за рукав, поводив загадочно глазами из стороны в сторону, как будто их кто-то собирался подслушивать (уж не ЦРУ ли?) и спросила:

– Вы здесь впервые?

– Как и вы, сеньора, – ответил он, слегка пожав плечами.

– Значит, впервые, но иногда возвращаетесь, – добавила она, хихикнув и выпучив глаза. – Samarian Gold, не так ли?

Тут он чуть не вышел из себя, но вспомнил о том, что отец Педро где-то рядом, сейчас проводит сессию с подростками, наверное, где раздает им бесплатный журнал с красивой рыжей гринго на обложке и надписью «Я выбрала Бога!». Он решил стать более великодушным и милосердным, а потому вежливо отклеил ее руку от своего ворота и сказал примирительно:

– Что вы, сеньора, у меня нет денег, да и потом…

– Только не говорите, что вы не употребляете! – оживленно произнесла она, замахав руками перед носом.

– Только не говорите, что человек, ходящий помогать священнику, обязан, – успокаивающе, но резонно проговорил он.

Все вокруг не обращали на них внимания, очевидно, занятые собственными делами. Какая-то мамаша, бледная и осунувшаяся, обнимала приведенного к ней некрасивого мальчика, должно быть, зачатого в один из особенных дней знакомства с прекрасным и удивительным, когда ее кто-то там возжелал, а потом через девять месяцев непрерывного употребления обнаружившую, что из нее что-то рвется на волю – и это даже похуже ломки будет. Старики – а они что тут забыли? – муж и жена, или просто познакомившаяся здесь пожилая парочка, тихо играли в шахматы, наверное, воображая, что от каждого их хода зависела судьба мира. Какой-то дерганый псих с облезлыми волосами, который воображает, что пишет роман, а на самом деле каждое утро ходит к своей постели, достает оттуда тетрадку и выводит только два слова: «Она шлюха», и на этом вся эта ваша «Анна Каренина» заканчивается. Он обожал драматизм русских произведений, а потому и писал курсовую по философским взглядам Достоевского, пытаясь показать их сложность, противоречивость и заимствованность из гностицизма. А вроде бы что-то еще, но он не помнил.

– А вы знаете, с кем я ее дула? – произнесла восторженно женщина и закрыла глаза. На ее лице виднелись отчетливые следы от неправильно проведенных пластических операций, в том числе шрам, оказавшийся почему-то не за ухом, а у висков. Он долго смотрел на эту отметину, а потом приказал себе отвести глаза. В конце концов, у отца Педро на руке тоже была огромная родинка, но он как-то привык к его особенностям.

– Нет, – вежливо ответил он и предложил ей руку. – Присядем?

– Да, пожалуй, – соблаговолила она и опустилась на один из незанятых маленьких мягких белых когда-то диванчиков, ныне усилиями тысяч задниц превратившихся в черные.

«Как и души этих людей», – как-то философски произнес отец Педро, пытаясь отдраить неудержимый черный налет чистящим средством во время благотворительного посещения.

«Что, на души тоже садятся задницы?» – произнес он и задумался, полоснув по пальцу ножом, которым отдирал жвачки со стульев. Закапала красная, но не такая, как надо было бы, кровь – больше похоже на свекольный сок.

«Хорошо тем, на чьи души льется чистая кровь», – проговорил отец Педро, посмотрев на хлипкий ручеек почти розовой жидкости.

Наверное, на душу той, которую он любил, пролилась его кровь, а возможно, и нет – на нее села задница, и налет уже ничем не отмоешь. Однажды она посмотрела на него и сказала, что он слишком унылый. Он промолчал. Потом она добавила, что у него мало денег. Он еще раз промолчал. Потом она, тщательно готовя улыбку и сюрприз, следующий за ней, сказала, что они разные люди. Он молча пожал плечами и ушел. А через неделю понял, что не хочет стричь волосы и бриться. Он смотрел на себя в зеркало и не верил тому, как его ангельское лицо, похожее на фоторобот какого-нибудь наглого гангстера эпохи «сухого закона», никому не нравится. Этого просто не могло быть! Тогда он разбил зеркало и пошел в церковь, потому что ему отчаянно хотелось просто где-то побыть, а она была рядом. Почему в церковь, а не в кабак, спросите вы? Все бары находились через дорогу, а здание с колоколами рядом, и местами нервировало.

– И с кем же вы дули, как вы выразились? – сказал он, постаравшись, чтобы его голос звучал заинтересованно и почтительно.

– Эй, не устраивай тут спектакль, ты не кабальеро, – ощерилась неожиданно женщина и толкнула его в плечо. – Тебе же прям сейчас спать хочется.

– Ошибаетесь, сеньора, я как раз-таки кабальеро, – он усмехнулся и впервые со времени этого долгого и скучного дня ему стало весело. – Я даже идальго, вообще из Кастилии. Родриго меня зовут, красивое имя, правда, и такое средневековое? Родриго Пабло Бельтран де ла Сантиссима Тринидад, практически как Боливара, Сантос Уэрта. Прошу не любить и не жаловать, дамочка.

Тут женщина открыла рот, показав неожиданно вполне приличные фарфоровые зубы, а потом закрыла его снова.

– Ну, до того, с кем я дула, тебе, Святая Троица, очень сильно далеко. Хотя он был тоже Пабло…

Если до этого времени Родриго слушал вполуха, то сейчас он подумал, что, пожалуй, не зря судьба забросила его в это место с отцом Педро. А он-то считал это рутинной работой!

– Вииижу, ты напрягся, не впервой видеть колумбийку, правда?

– Признаться, я никогда не видел колумбийцев еще, – сказал Родриго, поглаживая подбородок с эспаньолкой. Бородка как бы подчеркивала его характер крестоносца и завоевателя на этой земле, которую он намеревался рано или поздно покорить – ну, хотя бы заработав кучу денег в маркетинговом агентстве.

– А я и не оттуда, хехе! – промолвила она. – Вообще из Бразилии, так что только посмотри, как чудесно я говорю на испанском! Нет, не все мозги у меня еще кокс подъел, не все!

Люди стали оборачиваться на нее, но старая леди, если ее можно было так назвать, была непреклонной. Она удивительно хорошо выглядела для своего возраста – когда он вошел, она резко, по-девически, поднялась и устремилась к падре, постаравшись растолкать окружавшую его толпу. Она была вообще довольно энергична, эта женщина. Только при близком расстоянии можно было заметить, что ей вообще не пятьдесят или около того, как казалось вначале, а гораздо больше.

– Вы знали самого Эскобара? – промолвил Родриго вежливо, но не заинтересованно. В конце концов, все это могло быть правдой, а могло и быть ложью – дома его ждал Гегель и игра Sims Medieval, которые он как-то сочетал в одной реальности. Прочтет пару абзацев про идеальное, потом поиграет в средневекового короля, которому надо почему-то самому готовить себе похлебку. Все как в чертовой жизни бедного кастильского потомка дворян, который должен смотреть на то, как в жизни преуспевают все, кроме него. А наркотиками он никогда не интересовался.

– А как же, не то чтобы знала, – хихикнула женщина, и тут на время показала свою юную, спрятанную от всех сторону, которая позволяла ей быстро бегать и живо оборачиваться. – Я была одной из его niñas, его маленькой лолитой в платье до колен, которую он соблазнил дорогими леденцами с чем-то вкусным и улетным… Ах, как мне нравился папочка! Он говорил, что я похожа на его жену в молодости, он вообще любил таких, которые были как она, но я могла бы выиграть конкурс двойников!

Казалось, воспоминания увлекли ее, и глаза ее горели каким-то нездешним светом, ласковым и одновременно хитрым. Родриго попытался представить себя с такого рода молодой девочкой, которую он подзывает конфеткой, расспрашивает ее про успехи в школе и называет своей «принцессой» – ведь так их звал Пабло, этих нимфеток, которым позднее дарил огромные состояния за хорошее поведение? Но воображение упорно оставило его. Он не любил детей, особенно тех, что выли за стенкой его съемной квартиры, и вряд ли был способен испытывать нежные чувства к каким-либо еще.

– Вы мне не верите? – неожиданно произнесла она и погрозила ему пальцем, который тоже удивительно хорошо и молодо выглядел, напоминая отточенный карандаш. Кожа сеньоры была белая и нежная, как у младенца голубых кровей, что вряд ли соответствовало внешности жены Эскобара, вышедшей из каких-нибудь трущоб.

– Нет, почему же… Я задумался, – честно признался он. – А вообще, зачем вы все это рассказываете мне?

Она неожиданно захлопала глазами и расхохоталась. Казалось, такая простая мысль миновала ее сознание.

– Я вижу в тебе большое будущее, – сказала она. – Мы еще о тебе услышим.

Родриго тоже не удержался от нервного смешка, он устал и хотел домой – заниматься чем угодно, только перестать ходить с отцом Педро по этим странным людям. Он был готов терпеть одиночество и любовную тоску, лишь бы не вести эти абсурдные разговоры на неинтересные ему темы. Неожиданно ему настолько все надоело, что захотелось встать и уйти, не спросив сеньору об ее имени и о том, почему она, собственно, здесь, а не в своем особняке, унаследованном от мафии.

Но она, чувствуя, что чем-то задела его, быстро вскочила и взяла его за рукав:

– Ты мне не веришь, я знаю, но ведь ты не случайно здесь встретился рядом со мной.

– О чем вы вообще говорите? – сказал он и подался назад.

– Вчера вечером мне звонили из Ватикана и просили свидетельствовать на процессе, дело ведет один из самых успешных адвокатов дьявола. Ты ведь знаешь, что это такие священники, которые при принятии человека в сан святого рассказывают о его дурных поступках? Пожалуйста, помоги мне сделать так, чтобы стать в их глазах, глазах всех этих пресвятых отцов, ханжей и монахинь, окруживших старую несчастную наркоманку, всего лишь бедной сироткой, которая была подобрана на улице святым Пабло и стала одной из его воспитанниц.

– Зачем вам это надо и почему бы вам не поговорить с отцом Педро? – удивленно промолвил Родриго. Он слышал что-то о том, что Пабло Эскобара могут признать святым за его благодеяния народу Колумбии и по требованию одного из главнейших латиноамериканских кардиналов, но полагал, что процесс растянется еще на долгое время.

– Тебя зовут Пабло, не так ли? Просто помоги другому Пабло и войди в историю, – просто сказала бразильянка и расправила плечи.

Родриго не сказал отцу Педро, куда он ходит каждую субботу, не стал ничего сообщать своим родителям, которые просили его слезно вернуться из этой проклятой Мексики, не проговорился даже немногочисленным соученикам по курсам и бывшим студентам того университета, где он обучался, с которыми пытался сохранить связь. Он целыми днями штудировал в библиотеке все, что могло пролить свет на проблемы наркокартелей, детской проституции и, как ни странно, канонического права. А потом приходил и репетировал с сеньорой ее речь – от первых шагов на ниве жизни до того, как она окончательно превратилась в хорошо сохранившуюся джанки. Русский язык он забросил, да и не хотел сейчас думать о Достоевском, который был не так сильно интересен, как местами мучительный, а временами невразумительный рассказ с кучей имен и дат.

После каждого посещения он сжимал в руке купюру, и это его несказанно радовало. От проблем идеализма в творчестве классиков он переходил к проблемам современного реализма и обратно, долго пыжась над максимально естественным и убедительным рассказом о жизни доселе незнакомого ему бывшего колумбийского политика, бизнесмена, реформатора фавел и просто гедониста, стараясь втиснуть в рассказ как можно больше жалостливых деталей. Сеньора кивала и подносила платок к глазам.

А потом как-то, когда он шел по улице и раздумывал о том, как именно объяснить тот факт, что Эскобар помогал в основном девочкам, но никак не мальчикам, его глаза остановило объявление, которое никак не могло его заинтересовать. Еще одни курсы обучения, на этот раз гитаре. Какого черта, позднее думал он, его вообще соблазнило предложение пойти и записаться. Должно быть, то факт, что они были через дом от рехаба. В любом случае, голову проветрить ему просто было необходимо. И он переступил порог и застыл, пораженный тем, как мимо него, не разбирая дорогу, вылетела молодая девушка и дала ему футляром от гитары между глаз.

– Простите! – на ходу пробормотала она и попыталась быстро скрыться за углом.

– Эй, вообще-то больно, – сказал Родриго и через силу улыбнулся.

– Извините, у меня нет времени, – сказала она и бросилась бежать.

Парень, сидящий за стойкой регистрации, слегка пожал плечами.

– Она всегда так? – поинтересовался Родриго и потрогал больное место, на котором должна была с течением времени образоваться шишка.