МЫ ЖИВЫ
И все-таки я смотрю на нее – и улыбаюсь. Она такая невероятно серьезная, а ведь лежит в воде на спине, блаженно расслабив тело, и только горькой гримасы тут не хватало! То ли мне слишком хорошо от первого погружения в озеро, то ли я еще не понял чего-то, – меня разбирает смех. Я с ним не могу справиться – словно от щекотки: падшие ангелы наплакали… Кот наплакал! Я принимаюсь смеяться – и, елки-палки, – сразу начинаю тонуть. А, между прочим, тут ведь глубоко! Плаваю же я по-собачьи, и то при удаче. Видно, она мне все-таки улыбается в ответ: мелкими саженками доскребаюсь до песка под ногами, вылезаю на берег, отплевываюсь. Ну вот, все. Эта гадость уже попала мне в рот. Что я скажу… Маме? Смех снова разбирает меня, уже окончательно.
МЫ ЖИВЫ
Она осуждающе смотрит на меня, потом все-таки улыбается. Чуть-чуть, краешками губ, как тогда, в машине. Словно улыбка причиняет ей неимоверную боль.
– Вон, смотри – видишь наши города?
Действительно, на том берегу – настоящий город. С высокими домами, какого-то бледно-желтого цвета, и, кажется, левее – еще один. Дома еле различимы сквозь дымку.
– Как вы их построили?
– Просто. Ты думаешь, здесь много занятий? Времени много, а заняться нечем. Почему бы не построить город?
– Из чего? Тут ведь даже камней нет…
– Из песка, разумеется. В них никто не живет. Здесь не нужна крыша над головой, вообще ничего не нужно.
Я представляю, как они прогуливаются по этим городам. Может, даже ведут там уличную торговлю за самодельные деньги – самодельными вещами, продуктами и выпивкой (ведь здесь в этом тоже нет никакого смысла). Представляю, как они имитируют жизнь – единственную ее форму, какую знают. Да…
– Райское место, ничего не скажешь.
– А ты думаешь, в раю лучше?
Слишком обыденный вопрос. Как будто уж она-то в курсе.
МЫ МЕРТВЫ
– Ты это придумала сама?
(Я уже знаю всю историю про озеро – а это о бутылочке на шее)
– Нет. Кто-то, давным-давно. Но никому не хотелось даже пробовать.
– Почему?
– А ты еще не понимаешь?
Нет. Я не понимаю – что здесь делать, зачем. Оливковые волны, палящее солнце – вечный безнадежный курорт. Конечно, вода… Она как морфий – проникает в вены, предельно отрезвляет и фокусирует сознание, мысли сходятся в плотный пучок, которым, кажется, камень можно пробить…
Стоп.
А мы вообще – говорим, шевелим губами?
– Нет.
НЕТ
– Значит, в этом все дело?
(Она сидит на берегу в двадцати шагах от меня, повернувшись спиной. Мы, понимаете ли, разговариваем.)
– Не только. Хотя, сам видишь, здесь каждый – отличный собеседник.
– Даже слишком.
– Поначалу да. А потом все переходит из одного в другого, как в сообщающихся сосудах.
– И все равно, с кем я говорю?
– А ты и так всегда говорил с самим собой.
МЫ ЖИВЫ
– Забавно, это я уже слышал. Стало быть, собеседники все же находились.
(Неудивительно, что она молчит. Я бы тоже промолчал.)
Опаньки!
Отсюда надо бежать, любой ценой – пускай крутит кости, больше ни секунды! Я вскакиваю и оглядываюсь. И вижу гору Сара. Черный, северный склон.
Теперь ее ход: она поворачивает голову – я вижу, вижу все-таки улыбку!
– Я похожа на твою тень?
Нет, на тень она не похожа. Мы лежим на песке, обезумевшие от бьющего в глаза солнца, как будто оно и снизу, и сверху.
2
СЕГОДНЯ
…В этом городе у меня самое классное занятие: реклама. Я рекламирую все подряд. Каждое утро прикидываю, что – и через два часа все улицы усеяны плакатами, надписями, даже памятниками. Иногда кто-то приходит и просит прорекламировать что-то свое. Это особенно интересно.
Но мы не говорим. То есть говорим, перебираем шуршащие фантики слов своих языков (тут ведь греки, итальянцы, французы – кого только нет), но слова не звучат. Вместо них в сознании возникают безупречные и одновременно неловкие, как щекотка, готовые формулы. Надписи на любом языке – с ними то же самое, это теперь отпечатки смыслов, в которых теряются знаки. Будто все озвучивает закадровый переводчик с голосом гермафродита. Каждый понимает другого, но разговаривать без слов – как есть пищу без соли: только по необходимости. Моя работа – постараться добавить хоть щепотку приправы. Кажется, получается.
В самые пресные дни я рекламирую воду. Мой любимый слоган – «Войди в эту воду дважды!» – вызывает восторг у всех. Все-таки в основном здесь отвязный народ. «Вам нравится эта жизнь? А это не жизнь!», или «Время собирать лежачие камни» – тоже неплохо.
В принципе, мы, конечно, торчим на какой-то ерунде. Все: и мусорщики, собирающие песчинку за песчинкой, и строители, поливающие водой песчаные глыбы, и художники, чертящие на песке картины, и все эти идиоты-торговцы, из последних сил старающиеся приколоться к камешкам-монетам (и так правдоподобно, что, когда они приходят заказывать рекламу, меня тоже пробивает). Отдельное дело – война. Она обычно случается по пятницам (два раза была в субботу), туда идут почти все. В последний раз мы ходили разрушать северный город три дня назад – наверняка его уже отстроили заново. Недели через две сюда тоже припрется куча идиотов, и мы не выстоим, придется все начинать сначала. Поэтому сегодня я рекламирую «сегодня» – одноразовое «сегодня», практически даром, налетай!
Но ее я вижу очень редко. Очень. Она – что-то вроде королевы, и всегда неизвестно где. То есть она всегда здесь, рядом. Мы все время говорим, если это молчание можно назвать разговором. Мы говорим и сейчас.
Кстати, помнишь, я еще удивился, когда ты показала на таможне паспорт, а его не было. Теперь… Да, конечно, вон она – моя реклама, я ее все-таки рисую пальцем или ладонью на песчаных стенах, но скорее для себя, а эти краски, которые видят все – ну, уж конечно, их нельзя не увидеть. Правда, здесь нет никаких проблем: делай что хочешь, в одно мгновение, и все же это мешает. Не знаю, почему. Ну ладно, как тебе «сегодня»? Как всегда? Ну нет, «всегда» будет завтра. До связи!
…Однако время проходит почти незаметно, если, конечно, это время.
РАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Пустые слова – господи, привычка. Вечность, наполненная пустыми словами. Шкурками слов. Какое из них было в начале? Я смотрю на капли дождя из своего совершенно символического укрытия, этакой песчаной норы. Ломит кости от этого дождя: он не с озера, он оттуда, из мира. В такие дождливые дни – я знаю – все здешние сидят по норам. Как звереныши. Бессмертные звери.
У Борхеса, помню, рассказ про бессмертных – мерзкие, заросшие щетиной твари, и среди них – Гомер. Стоит ли того бессмертие, если ты всего лишь имеешь дело с бесконечным дождем?
Правда, мы все-таки смертны. Маленькая поправка – этот дождик. Выйди, выйди под него хотя бы на пять минут!
Странно, что тут ни одного самоубийства. Все спасаются, и никто ничего подобного не помнит. А какой запах у этой воды! Сумасшедший, граничащий с детством. Она уйдет – и снова пыль, снова песок.
Наверное, слишком громкие мысли – сейчас я слышу чье-то молчание. Она, конечно это она. Никогда не знал, что буду различать тишину… Но она приближается.
Это безумие – она приближается! Вот – у входа в пещеру, совершенно мокрая, с ног до головы, как тогда – волосы хоть выжимай…
– Глупости, ты же знаешь?
– Я не понимаю. Разве можно быть и там, и здесь?
– Нет. Но можно – быть.
– Почему тебе не вредит этот дождь?
– А почему мне не вредили те дожди, когда мы были на свете (она так и говорит, думает)? Выйди – узнаешь.
Я выхожу из укрытия. В первую минуту – ничего, и успеваю еще обрадоваться каким-то краем сознания, как все оказывается просто (как однажды ходил по битому стеклу с завязанными глазами, и правда, все было проще некуда) – и в этот миг на тело обрушивается со всех сторон скользящий удар воды. Это не просто боль. Это – абсолютная боль, абсолютная мука. Как будто целиком превращаешься в нерв больного зуба, когда кто-то его осторожно качнет. Теперь глупого вопроса о самоубийстве нет – и меня нет под этим дождем, я корчусь на полу у входа в пещеру, пытаясь стряхнуть капли воды. Боль постепенно проходит… Еще минута… Но где она? Молчание, абсолютное молчание. Неужели ее не было? Неужели все только показалось? Нет, я никогда не спрошу, я никогда не узнаю.
– Ты напрасно так думаешь.
Это уже слишком – она стоит в глубине пещеры. У нее совершенно сухие волосы. Я криво улыбаюсь.
– Дешевая шутка. Зачем?
– Я не люблю, когда при мне скучают.
ЭЗРИ
– Слушай, Эзри, у нее повадки фараонов.
– Не знаю. – бурчит Эзри. Он знает все. Он здесь дольше всех – так и думают, и говорят. Настолько давно, что научился молчать. А когда говорит – я слышу его речь. Единственный человек, кого тут вот так слышу – кроме нее, конечно.
– Ты знаешь о ней что-нибудь?
Вопрос – как вода в песок. Мягко исчезает, высыхает в его сморщенной ушной раковине. Собственно, все. Разговор окончен. Но я пытаюсь опять.
Надо задать какой-нибудь неожиданный (для него) вопрос.
– Эзри, ты когда-нибудь выходил под дождь?
– Все однажды выходят. Ты – вчера. Я – раньше. Сколько с меня?
Он – купец, конечно же. Пришел платить за рекламу воды.
– Эзри, я сделаю скидку, если расскажешь о ней!
– Сколько?
– Сколько хочешь!
– Несерьезный разговор.
Эзри презрительно пожимает плечами и поворачивается ко мне спиной, всем видом сообщая: «Если вы, юноша, так относитесь к деньгам, нам не о чем говорить!».
– Эзри, десять процентов при условии что информация окажется для меня ценной!
Эзри поворачивается. Ничего человеческого в нем нет – морщины, погасшие глаза, дребезжащий голос…
– Молодой человек! Для вас информация не имеет никакого значения. Лучше делайте свое дело.
– Но, Эзри (пытаюсь я продолжить игру), мы ведь живем в информационном обществе! Информация – главный капитал…
– Кажется, ты полный идиот, – со вздохом говорит Эзри. – Может, тебе телевизор подарить?
ЗНАТЬ ИЛИ НЕ ЗНАТЬ?
Ну и что? Пора, наверное, подумать, что для меня важнее: знать или не знать. В некотором смысле жизнь с завязанными глазами – рай. До упражнений с яблоком. Я всю дорогу пытался узнать, кто она – и попал сюда. Как будто получил один ответ. И все равно не знаю ни капли – хотя и умею читать чужие мысли. А, казалось бы, чего же еще? Потом – еще один вопрос, и железный удар дождя. Словно дрессировка зверя. И, наверное, это только начало, потому что вопросов становится все больше. Интересно, хватит ли для всех них этого местечкового бессмертия? Впрочем, это тоже вопрос.
И, конечно, другой вопрос – зачем мне все это. Настолько другой, что на него ответ совершенно не нужен. Возможно, здесь и есть разгадка: когда все остальные вопросы станут такими же, удастся что-то обрести… Или вернуть.
ИНСТИНКТ
Я вспоминаю (это здесь ничем не грозит – вспоминать). Я вспоминаю об одной девушке, вообще-то почти забытой накрепко, ну не важно – все-таки вспоминаю. Когда она приехала ко мне (снова скобки – не совсем ко мне, просто мы встретились вновь в моем городе) – я ее все-таки пленил. Смешно: я лихо прокатил ее на машине. А потом мы ехали куда-то на метро, и она вдруг призналась, как ее поражают движения – инстинктивные движения, которые делают люди, уворачиваясь друг от друга в давке на переходе. И то же самое, похоже, было с моим (сотым, как мне кажется, среди гипотетических достоинств) умением водить машину. Ловко переключать передачи, вписываться в поток. Животный рефлекс, автоматизм, подсознательная осторожность… Область, где нет вопросов. Неужели она простирается настолько далеко? Бесконечно далеко?
В конце концов, в чистом виде это – область любви, что бы ни подразумевали под этим словом. Хоть животную страсть, хоть блажь романтическую – что угодно. Область, где подсознание распоряжается нашими душами и телами наилучшим образом, оставляя вопросы в стороне.
Мои вопросы – из другой области. Когда они исчезнут…
(МЕНЯ ЖДУТ)
Арки Константинополя. Сырые своды Святой Софии. Бесконечные ковры Султан Ахмета. Вой муэдзинов через тысячи растрескавшихся динамиков растворяется в расплавленном вечернем воздухе. Пора пить кофе, нет – чай, кто тут пьет кофе – чай из стаканчиков, напоминающих стереометрическую фигуру в каком-то учебнике. Вращающаяся гипербола, вид сбоку. Это часть ритуала: от Стамбула до Курдистана – одна форма стекла. Чайный дом, чайный гроб Магомета, где нижние ветви параболы лежат в обхватившей стакан руке, а верхние уходят в безоблачное вечернее небо. «Стоит ли прибавлять, что они уходят туда, вверх отверстым, расширяющимся к звездам воплем?» – думает он. Разумеется, у него есть вкус. Разумеется. Вкус есть и у чая, налитого в стаканы. Но разве это что-то изменит? Ведь мы есть то, что мы видим словами.
РАЙ. ОНА ГОВОРИТ О СЛОВАХ
– Можно видеть мир ушами, глазами, даже руками, а можно – словами.
– А сердцем?
– Это уже слова. Я ведь говорю об очень простых вещах. Слишком простых, чтобы быть понятными.
– Ты говоришь о символах?
– Нет. Слово не символ. Символ всегда означает одно и то же. Слово – никогда.
– Что значит видеть мир словами?
– Видеть его как ты. Ведь даже сейчас ты записываешь все, что тебе послышалось. И не успеваешь расслышать ушами то, что уже успел превратить в слова. А слова – это только ты, не меньше, но и не больше.
– Слушай, все это очень здорово, но ты не даешь мне шанса. У Дон Хуана, у Раджниша, да где угодно – Гуру дает шанс, и если уж…
– Вот интересно. Ты уже нанялся ко мне в ученики?
– Возможно, почему нет? Мне надоела рекламная деятельность, пора повышать квалификацию…
– Не все так просто. Если ты думаешь, что можешь чему-то у меня научиться, тебе придется переварить один факт.
– Какой?
– Все это время, с самого начала, я учусь у тебя. Читая твои мысли. И не сказала тебе еще ничего такого, чего бы ты сам не знал.
(МЕНЯ ЖДУТ)
…Куда бы ты ни поехал – все лишь перемещение глаз, ушей, перемещение мыслей и слов, но никогда не разорвется тонкая надежная оболочка между миром и твоим «я». Вот город Истамбул, вот толпа разноцветная, со всего мира собранная по косточке, чтобы город поперхнулся этим скелетом современности, этим костяком, селедочным огрызком, вонью стоящих на рейде сейнеров, вонью помоек у закрытых в сумерках рынков – в центре, на кладбищах, над вековыми могилами, над костями, и ты чувствуешь все это сквозь свою почти, почти проницаемую оболочку, через все форточки тела, в тебе сквозняк, смешанный с двойным (черным и мраморным) приморским бризом, там, за раскаленными стенами твоего «я». Чай в тонком стакане стремительно остывает в небо.
(МЕНЯ НЕ ЖДУТ)
Место как место. Уже тысячу лет. Все вокруг – странная мимолетная пыльца, цветная пыльца времени, а место потеряло краски, заглушило звуки, и стоит огромным монолитом, единым камнем. У вечности, какой ее понимает человек, не может быть ни вкуса, ни запаха. Хорошее место для встречи.
Турки не знают Святую Софию, не хотят знать. Им и незачем. Они здесь не хозяева – такие же гости, как разноцветная туристическая толпа, как прилепившиеся к ограде кафе, как ты, сидящий в одном из них. Место как место. Только чувствуешь его плечами, и каждую секунду помнишь: ты здесь.
Ты здесь уже второй день. Еще немного – и пора ехать дальше. Встреча не состоится. Об этом говорит все, и в первую очередь – твое увеличивающееся с каждым часом внимание к городу, к его частной турецкой жизни, к прохожим, к лицам, к знакам и жестам. Сам для себя незаметно, ты выходишь из состояния ожидания. Сейчас обернешься, пороешься в придвинутом к изящному деревянному стулу тяжелом пропыленном рюкзаке, достанешь карту и развернешь, отодвинув чайный стаканчик на край. Встречи не будет.
РАЗГОВОР С ЭЗРИ
Я иду по сонному городу. Полная луна, безнадежный пейзаж: песок приобретает фактуру ночи, дома, и переулки теряют цвет, и в спину впивается воспоминание о маленькой картинке с суперобложки фантастического романа на неизвестном мне языке, которую я увидел в девять лет – кладбище звездолетов под лунным светом. Да, все предугадывается за первые годы жизни, потом могут быть только паузы. Сегодня – пауза.
Через два квартала от стены отделяется тень. Я вздрагиваю – силуэт не из симпатичных. Нос как орлиный клюв, впалый подбородок, сгорбленные плечи. И при этом – явно встречное движение, ко мне, ко мне. И – как-то боком, крадучись.
– Молодой человек, не смущайтесь, я жду вас без злого умысла! – раздается из полумрака голос, который трудно спутать с каким-нибудь другим в городе. И – тем неожиданнее.
– Эзри? – страх уступает место какой-то внутренней щекотке, предчувствию удачи новой тайны – как на той картинке.
– Ваш покорный.
Он обращается на «вы» – так здесь не принято. Ведь все одного возраста, все бессмертны. Но раз такое начало – я принимаю правила игры, которая, может быть, и затеяна, чтобы отделить нас ото всех?
– Вы ждете меня?
– А по-вашему, в моем возрасте уместно ждать только дам? – усмехается Эзри. – Не беспокойтесь, дам ждут по другому поводу. Представьте себе, у меня к вам разговор.
Я внимательно вглядываюсь в лицо – при свете луны оно кажется не таким старым, как днем. Да и манера изменилась: порывистые движения, фразы длиннее трех слов.
– Разговор? Я его жду. Здесь редко с кем можно поговорить, чтобы он вышел из своей роли.
– О, не стоит преувеличивать! – усмехается Эзри. – Держу пари, подобные разговоры вы ведете регулярно. И это отличает вас от большинства. Но, впрочем, – он торопливо взмахивает рукавом, отчего по стене летит лунная тень, перепрыгивая мне на лицо – это ваше личное дело, разумеется. Я хотел бы поговорить совсем о другом.
– О чем же?
– Этикет зачинщика беседы предполагает предложить надлежащее место для ее ведения, – Эзри изгибается в шутовском поклоне. – Как ни глупо звучит, вы стоите у ступеней моего дома. Почему бы нет? Приглашаю подняться на огонек.
Дома похожи один на другой, и «почему бы нет» более чем уместно. Любой может мгновенно стать его домом, моим. Как обставить – решишь на ходу…
– Представьте себе, – говорит Эзри, открывая дверь, – это действительно мой дом!
– Не сомневаюсь.
– Да бог с вами, сомневайтесь сколько хотите.
Да, можно и не сомневаться: за десять секунд такого убожества не вообразишь. Два роскошных, но изрядно потертых кресла с высоченными спинками (интересно, с кем он тут беседует – или сам с собой, меняясь сиденьями? Или с воображаемым собеседником соответствующего веса?), горящий камин, окно с куском луны (в той части небосклона, где ей и положено находиться), стол с инкрустированной шахматной доской, на которой расставлены фигуры в некой гроссмейстерской ситуации, и голые белые стены. Вообще, как-то мрачно.
– Вы так полагаете? – вопрошает Эзри. – Ну, конечно, мрачность здесь только в ночные часы! Днем – другое дело, убедитесь!
Действительно, в окно врывается полуденное солнце, и комната преображается: в крестовине окна обозначается противоположный берег озера и склон горы, стены начинают играть и переливаться сотней радужных оттенков, а стол и два кресла словно погружаются в блаженную тень, пересекаемую трепетом листьев живого виноградного полога над головой.
– Прошу! – приглашает он меня в кресло.
– Надеюсь, вы…
– Нет, конечно, шахматы совершенно ни при чем. Это символ для размышлений, если угодно. Ведь у нас с вами гораздо больше клеточек в мозгу, не так ли?
– Да, но ходов иногда гораздо меньше.
– Оп-ля! – взмахивает руками Эзри, и с размаха садится в кресло, потирая руки. – Кажется, я угадал.
– С чем?
– Не с чем, а с кем. Но не думайте, будто вы меня интересуете как остроумный собеседник.
– В каком же качестве вы меня принимаете?
– Если оставить церемонии – в качестве некоего бодрящего наркотика. С другой стороны – в качестве подопытного кролика. Или – рождественской индейки, – усмехается Эзри.
– Весьма польщен.
– Ну что вы! О людоедстве не может быть и речи в такую вегетарьянскую ночь, – подмигивает он, и, проведя над столом рукой, словно роняет из нее два бокала темного вина.
– И что же дальше?
– Дальше – тишина, как говорил Гамлет, – подмигивает Эзри. – Дальше – наше замечательное озеро. Вы здесь недавно – как вам его водичка?
– Кажется довольно пресной.
– Отлично! А вы не думали, что теперь это на всю жизнь?
– На всю бессмертную жизнь?
(МЕНЯ НЕ ЖДУТ)
Но все-таки город не отпускает. Уже сумерки, и по узким переулкам шумными компаниями проходят в аккуратных черных костюмах клерки, толкая перед собой дымок марихуаны, и дети на пустыре рядом с мечетью играют в футбол пластиковой бутылкой от «пепси», и полупустой трамвай мягко проезжает по главной улице Аксарая… А он сидит на парапете перед небольшим кладбищем напротив кафешки – и докуривает вторую за день пачку сигарет. Табак тут недорог. Куда спешить? Константинополь – своего рода символ бессмертия, тот еще символ: все сравнять с землей, утопить в крови, и вырасти из этой земли и крови заново сухим колючим цветком выше всех цветов в мире. Если перерождаются города – что горевать о людях? Надо принимать все как есть. У человека две радости: не знать, что было раньше, и не дожить до того, что будет потом. Эти радости такие естественные, что и не знаешь о них. И не думаешь. И мечтаешь о бессмертии, хоть каком-никаком. А на самом деле надо стать камнем, чтобы выдержать бессмертие.
РАЗГОВОР С ЭЗРИ
– Открою вам маленькую тайну, – говорит Эзри. – Это мелочь, и меня она уже не касается, но вам, возможно, еще пригодится. Ни о каком бессмертии здесь нет и речи. Бессмертие – блеф. И удлиненная жизнь – тоже ерунда. Просто время тут течет до тошноты медленно.
– Почему же здесь никто не стареет?
– Потому что вы все идиоты. Вы читали Вудвордса?
– Поэта?
Эзри отвечает красноречивым взглядом.
– Психолога, молодой человек, – продолжает он после паузы. – Безвестного, мелкого американского психолога. Впрочем, безвестность не помешала и ему сказать несколько банальностей – но он их не рифмовал.